— Чем отрывать людей от работы, вы бы спросили у него самого. — К прискорбию, — говорю, — потерпевший дать показаний уже не может. Перемена в лице и перемена в тоне. — Даже так? — Пресса плохо информирована. — У вас, — говорит он, — чересчур много секретов от прессы. — У нас? — удивляюсь. — Почитаешь ваши заметки — в городе только то и происходит, что люди несут отовсюду кошельки с крупными суммами в стол находок. — Мы, — говорит, — посоветуемся и, возможно, попросим следственный отдел курировать городские газеты. У меня даже есть кандидатура на пост главного куратора: Константин Федорович! — Вы хотите подчеркнуть, — поддеваю его, — что лично знакомы с полковником Величко? Он бросает на меня свирепый взгляд и цедит сквозь зубы: — Портачи. А это о ком? Ах, о врачах, о медицине. Категоричен в своих суждениях. Врачи намудрили, угробили человека. Жив же был, когда привезли? И крови не так чтобы очень. Пустяковое ранение. Нормальный габитус. Корреспондент вечерней газеты обладает, оказывается, глубокими медицинскими познаниями. Всесторонне эрудирован. Энциклопедическая осведомленность. Следствие, видите ли, пошло по неверному пути. Усмехаюсь. Невесело. Опять вспоминаю вчерашний разговор с Константином Федоровичем. Что же касается следствия, то оно покамест никуда не пошло, даже путь еще не выбрало. Впервые, пожалуй, вижу такого бойкого свидетеля. Невозможно остановить. Понесло. — Попробуем сосредоточиться, — говорю. — Возьмем только тот момент, когда вы обнаружили потерпевшего и вокруг собралась толпа. Вы — журналист, человек, надо думать, наблюдательный. Не заметили ли вы в толпе кого-нибудь, кто показался бы вам — не тогда, а сейчас — подозрительным? Тогда вы, конечно, подозревать никого не могли. Не было ли в толпе такого лица, которое выглядело бы или слишком безучастным, нарочито сдержанным, или слишком возбужденным, заинтересованным? Вы понимаете, что я имею в виду? В тот вечер вы показали следователю райотдела, что собралось человек десять — двенадцать, но все это были случайные прохожие или живущие по соседству, и потерпевшего они не опознали. Возможно, был кто-нибудь еще? Стоял в сторонке, наблюдал? Постарайтесь вспомнить. Ему сперва смешно, затем он раздражен и надувается от раздражения, не находит слов, а потом, придвинувшись к столу, обхватывает голову руками, застывает в позе шахматиста, обдумывающего очередной ход. Поза картинная. Пауза многозначительная. Артист. — Ну как? — спрашиваю, а тем временем набираю номер морга. Короткие гудки. И Мосьяков не откликается. Перемножает в уме шестизначные числа. Я как-то видел такого артиста на эстраде. Но тот перемножал-таки, а этот, похоже, пускает мне пыль в глаза. Я терпелив, хотя работы у меня по горло. Наконец он поднимает голову: готово, перемножил! — Небольшой штришок, — вновь цедит сквозь зубы. — Клали пьяного в машину, а сзади голос. На тротуаре. У меня за спиной. «Кончай переживать». Это кому-то рядом. «Делов на копейку, утро покажет». Голос мужской. По голосу — не старик. Грубоватый голос, но не громкий. Растянутые гласные. Я, конечно, даже не обернулся. Теперь создается впечатление, что это были не просто зеваки. — Запишем, — пододвигаю к себе протокол. — Вы думаете, это что-нибудь даст? — Ровно ничего, — отвечаю. — Это были зеваки. Но все равно запишем. Дверь распахивается, будто ее рвануло сквозняком. Входит Бурлака. Рот до ушей — такая улыбка. Зубы сверкают, как на рекламном плакате. — Здравия желаю! — И Мосьякову — Мы с вами где-то встречались? Мосьяков — воплощение неприступности: небрежно кивает. — Допрыгался? — хохочет Бурлака. — Теперь не темни! — Знакомы? — спрашиваю сразу у обоих. — Смотря по какому делу проходит, — ухмыляется Бурлака. — В крайнем случае, может, и не знакомы. Весельчак. Протягиваю ему протокол, берет, изучает, двигает бровями, а потом подмигивает Мосьякову: — Кругом голоса! У тебя — мужской, у меня — женский… — Загадав загадку, снова хохочет, достает из кармана затрепанный блокнот. — Слушай, Димка, выдай-ка телефончик. Дэ или эс, неважно. — Домашний или служебный. — Кручинину ты уже до лампочки, а мне, в крайнем случае, пригодишься… С неприступным видом называет Мосьяков два номера: дэ и эс, даю ему подписать протокол, читает, морщится: — Стиль! — Вот модерняга! — смеется Бурлака. — За стилем в милицию пришел! — Давайте перередактируем, — предлагаю сдержанно. — Ваше право. Мосьяков подписывает, надевает картуз, застегивает куртку: — Разрешите идти? — Идите! — за меня отвечает Бурлака. — И впредь не допускайте происшествий на дежурстве! Его шутовство известно и в нашем отделе. Как-то было совещание по координации розыска и следствия, Константин Федорович начал так: «Присутствующих прошу не курить, а товарища Бурлаку не острить». Одиозная личность. После ухода Мосьякова он впадает в меланхолию: — Бежит времечко… Мы с ним — с шестого класса… — Щелкает языком, завидует: — Талант! — Пижон, — говорю. — Это есть. А насчет голосов… Да, насчет голосов. — Дельце копеечное! — машет рукой Бурлака. — За неделю размотаем. — Сроки, значит, все-таки отодвинулись! — Был в больнице, калякал с девкой из регистратуры. Пиши фамилию, вызывай. — Записываю. — На другой день после происшествия, утречком, где-то около восьми — звонок. Она снимает трубку: женский голос. К вам вчера привезли порезанного, да к тому же — вдребезину. Кто спрашивает? Соседка. Ну, она и выкладывает соседке все как есть. А соседка липовая: сразу повесила трубку — и ни слуху ни духу. Вот тебе и связь: голос на улице, голос по телефону. Нервничают, а ткнуться в открытую дрейфят. Резали его втихаря, это точно, весь микрорайон прочесал — ни одного очевидца. А это тебе не ночь была, и Энергетическая — не лес дремучий. — Есть другое предположение, — говорю. — Дело было в квартире. Сейчас он предаст меня анафеме за то, что якобы зря его гонял. Предвижу. А у нас, в общем-то, зря ничего не делается. Любую версию, даже самую невероятную, без тщательной проверки отбрасывать нельзя. Версии — как рыбацкая сеть. Чем гуще, тем надежней улов. Развязываю узел, вытаскиваю пальто, показываю ему. — Работнички! — всплескивает он руками и вроде бы злорадствует. — А сразу нельзя было сориентировать? Работнички — это я. У нас с ним старые счеты. На том совещании — по координации — меня прорвало: припомнил ему, как морочил мне голову. Таксиста разыскивали, свидетеля, а инспектор Бурлака трое суток где-то шлялся и лишь на четвертые соблаговолил заглянуть в таксомоторный парк. Молчу — нет смысла с ним заводиться, а тут еще — телефонный звонок: «Товарища Кручинина, пожалуйста… — Это Жанна. — Боренька, вы? Я вас не узнала. Какой-то разгневанный мужчина! Вы не один? Я вас слушаю, Боренька». Растолковываю ей, что мне требуется от нее. Да, я не один. Я действительно разгневанный мужчина, у которого с утра неприятный осадок. Я показываю старшему лейтенанту Бурлаке, что разговор у меня сугубо деловой. «Два вопроса, — чеканю в трубку. — Первый. Мог ли он вообще передвигаться?» Жанна не задумывается, отвечает сразу: «Мог. В практике случается, что даже при огнестрельных ранениях в черепную область.» Перебиваю: «Без посторонней помощи?» — «Без». — «Вас понял, — говорю. — Спасибо. А второй вопрос потруднее. На какое расстояние?» — «Это нужно посмотреть. Копию акта. Я уже не помню деталей. Вам — на когда?» Привык к ее голосу, трудно будет отвыкать. До сих пор мы перезванивались с ней по другим, более веселым поводам. «Желательно, — говорю, — поскорее». — «Тогда приезжайте. У нас в бюро с телефоном — форменное мучение. Приходится караулить, пока освободится. А у меня много работы. Приедете?» Она говорит это так, будто приглашает меня на обед. А я обещаю, будто мне неловко отказаться. Господи, думаю, какая все-таки ерунда. Какую кашу заварил — или сама заварилась. Вынимаю из стола конверт, а в конверте — мои находки. Они умещаются на ладони: хвоинка и лапчатое колесико от электробритвы. Хвоинка свежая, зеленая — словно бы только что с дерева. Сосна. А колесико вроде паучка. С лапками, отшлифованными по краям. — Это было в подошве, — объясняю Бурлаке. — Вонзилось. Подвижный нож. Бритва «Харьков» первого выпуска. Где-то, значит, наступил. — Будет сделано, капитан! — паясничает Бурлака. — Объявим всесоюзный розыск на бреющихся «Харьковом». — И сам смеется. — А это? — Берет, как щипчиками, хвоинку. — Тоже? — Тоже, — говорю. — В кармане. В пиджаке. Декламирует: — Я из лесу вышел, был сильный мороз? — Может, и из лесу. А может, и нет. Новый год на подходе. Народ елками запасается. — Елки-палки, да… Выйдешь на пенсию в звании генерала, отметишь эти факты в своих воспоминаниях. — Что бы я теперь ни предпринял, все будет подвергнуто осмеянию. — Собирайся-ка лучше в поход: покажу тебе Энергетическую с прилегающими окрестностями. Начальство насело: чтобы к завтрему были версии и план мероприятий… Эх, люблю эти планы! — жмурится от удовольствия Бурлака. — Сидишь, как в кино, и расписываешь себе, как по нотам: сеанс в девятнадцать двадцать, а в двадцать сорок пять убийца — на скамье подсудимых! — Смотри, чтобы не получился у нас многосерийный фильм. — Не каркай. По мне, так дельце из тех, которые разматываются сами. Добро, думаю: на Энергетическую нужно так или иначе, а по пути заедем в морг, — вдвоем оно будет сподручней. — Ты оптимист, — говорю, когда мы, уже одетые, выходим из управления. — Я? — переспрашивает Бурлака. — Точно. — И все-таки уточняет: — По данному делу. В крайнем случае, поживем — увидим. Поножовщина, да еще в квартире, как ты сам теперь доказываешь, — это тебе не покушение на убийство. Помер, но не убийство. Тем паче — не заказное. Блатной жаргон: подготовленное заранее. — О заказном речи нет. — Резали бы насмерть, из квартиры не выпустили бы. Грабить таким способом тоже навряд ли кто умудрился бы. Бухой в дымину! Нож зачем? Нет, тут — по пьяной лавочке. А там, где пьянка, следов не заметают. — Мы-то идем не по горячим. — Знаешь, что в воде не тонет? — спрашивает Бурлака. — Что всегда всплывает? Так вот — это самое и было, такой носило характер. Само всплывет, чует мое сердце.