— Спасибо сердцу, — говорю. — Тем лучше. — Лучше-то лучше, — хмыкает Бурлака, — а медальки ты на этом не заработаешь. — Мой пистолет, — говорю, — в сейфе скучает. Мы бандитов не ловим, а только к стенке припираем. У нас медалей в мыслях нет. — То-то и оно, — усмехается Бурлака. — А мне бы героизм не повредил. Садимся в троллейбус, едем, гляжу в окошко, думаю: неизвестно еще, что сложнее — ловить преступников или припирать их к стенке. Неизвестно еще, что сложнее: гоняться за медальками или растворяться в пространстве. Сейчас мы получим информацию у судебной медицины и обставим это так, что даже инспектор Бурлака никаких личных мотивов у следователя и эксперта не учует. Выходим из троллейбуса, и вдруг выясняется: сопровождать меня мой инспектор не намерен. Встретимся, говорит, здесь, а то «Промтовары» на перерыв закроют. Доченька моя, говорит, по сю пору без зимнего, старшенькая, заскочу присмотрю. У него трое: две дошкольницы и годовалый малыш. А до перерыва в промтоварном — еще целый час. Но что ему скажешь? Иду один, чертыхаюсь. Вестибюль, лестница, Жанна сбегает сверху, на ней пальто поверх белого халата — внакидку, придерживает рукой, чтобы не сползло. Улыбка. И к улыбке привык, и ко всему. — Что это вы такой пасмурный? — спрашивает. — Перетрудились? — Погода действует, — говорю. — Не зима, а недоразумение. В глазах у нее — смесь лукавства и простодушия. — Вы никогда не догадаетесь, Боренька, о чем я подумала! Я подумала, что мы с вами зимой еще ни разу не были знакомы! И потому ни разу не ходили вместе на лыжах. Вы ходите на лыжах? Я хожу. — Она мне нравится — вот в чем трагедия. Хотя, конечно, если по-честному, трагедией и не пахнет. Она мне нравится, и я ей, видимо, нравлюсь, — чего же еще? Она хорошая, а я не очень, но разве это препятствие для того, чтобы вместе ходить на лыжах? — Сходим, — говорю. — Зима впереди. Не то говорю, что нужно. — Вы на меня не сердитесь? — спрашивает. — Ну как за что! За то, что вытянула вас из тепленького кабинета. — Служба! — вроде бы отшучиваюсь. — А я не по службе! — тоже, кажется, не прочь пошутить. — Я так… по собственному расположению. Рубануть бы все напрямик. Не умею. Слаб. — Слаб, — говорю. — От таких слов могу растаять. — А вы уже растаяли, — смеется она. — В нашем доме от вас остались одни воспоминания. А я соскучилась, представьте. Нет, это не опасные слова. Обычные. Она — такая. Ей нравится говорить людям приятное. Она не допускает мысли, чтобы кто-то стал отыскивать в ее словах какой-то скрытый смысл. Она никогда не подразумевает больше того, что говорит. — И я соскучился, — отвечаю, потому что и в моих словах нет никакого скрытого смысла. У нее изумление на лице. Жалость. — Что же вам мешает бывать у нас? Не понимаю! — Она же, — говорю, — служба! Слаб. Увиливаю. Но пускай она поймет сама: служба — это я, служба — это Константин Федорович, служба — это те, которые завтра станут поговаривать, что я хожу в его дом неспроста. Но ей такого не понять. И верно: не в этом главное. Главное в другом: я хожу к ней просто так, а должен бы ходить неспроста. — Не преувеличивайте, Боренька, — улыбается она. — Служба вас простит. — Простит, — соглашаюсь я. — Но пока что торопит. — Да, я посмотрела. Копию акта. — Лицо у нее становится озабоченным и, пожалуй, даже напряженным. — Посмотрела внимательно, можете не сомневаться. — Все-таки ей больше к лицу, когда она болтает о пустяках. — Как вы знаете, судебная медицина — это не арифметика. И вообще медицина. Дважды два не всегда четыре. Мне досадно: надо было все-таки не так с ней, не так. — Таблицу умножения оставим, — говорю. Она морщит лоб. — Если даже принять во внимание анестезирующее действие алкоголя и малую потерю крови, тут много зависит от индивидуальных особенностей организма… За этим я ехал сюда? — Короче, — перебиваю. — Самое большее сколько он мог пройти? Это вы можете сказать? — Самое большее? — медлит она. — Вам нужен максимум? — Не минимум же! — отвечаю. — Я тоже не против подстраховаться. А если это вас к чему-то обязывает, пока обойдусь без письменного заключения. — Ну при чем здесь… — вдруг расстраивается она. — Максимум четыреста метров. Меня это ни к чему не обязывает. Я исхожу из объективной картины. А если вы сомневаетесь, можно обратиться к заведующему отделением или даже к начальнику бюро… Она не обижена, хотя говорит обиженным тоном. Я ее изучил. Она не обижена и дело свое знает. Максимум четыреста метров. — Когда это бывало, чтобы в вас сомневался! — с чувством произношу. — Спасибо. Попробуем что-нибудь из этого извлечь. — Желаю удачи! — преображается она. — Надеюсь, вы обедаете у нас в воскресенье?.. Нет, не обедаю, и ноги моей у вас не будет. Вы наивная девчонка или прикидываетесь такой. Пора бы поумнеть. У вас нет парня, и вы цепляетесь за меня. А мне это надоело. Нам нужно поссориться — единственный для нас выход. И потому я в ваши четыреста метров не верю. Вы взяли их с потолка. — Беретесь подкармливать меня? — спрашиваю. — Конечно! — радуется она моей сообразительности. — Вы же одинокий молодой человек. А иначе пристраститесь к ресторанам. — Ладно, — говорю, — так и быть. Я расстроил ее, хотя она и не обиделась, — у меня не хватает духу испытывать ее характер. Дружеское рукопожатие. Иду к дверям. Иду к дверям, но оборачиваюсь: она уже в окружении белых халатов — мужчины, сослуживцы — и смотрит не на них, смотрит мне вслед. А я зачем-то машу ей бодро шляпой, — веселенький жест в этом невеселом учреждении. 3 Он так и не подобрал для доченьки ничего подходящего и, когда шли по Энергетической, все время поглядывал на вывески, но нужных ему магазинов по пути не попадалось. — Будем работать? — ехидно спросил Кручинин. — Или займемся покупками? — Имеется в продаже железное средство от нервов, — сказал Бурлака. — В любой аптеке. Без рецепта. Сам посмеялся, а Кручинину, видно, было не до смеха: там, в морге, кто-то на любимую мозоль наступил. Дошли до табачного киоска молча. — Вот здесь, — сказал Бурлака. С утра было так сумеречно, мглисто на дворе, что лампы в домах горели чуть ли не до полудня, а потом стало проясняться, подсыхать, подмораживать, и теперь было видно далеко вокруг. Справа улица упиралась в проспект, не застроенный еще, только строящийся, с башенными кранами, с рыжими отвалами глины по краям котлована; слева тянулись торговые ряды, а в глубине, позади киоска, изрядно отступя от уличной полосы, вольно раскинулись блеклые газоны, голые, как паутина, палисадники, детские и спортивные площадки — обычная панорама просторных, неогороженных кварталов, с несимметрично расставленными — по последней архитектурной моде — жилыми зданиями. С этой стороны улицы, вблизи киоска, их было четыре, а по ту сторону — три. Всего семь, не считая слишком уж дальних, которые, право же, не стоило принимать во внимание. Кручинин вытащил из кармана блокнот, стал набрасывать схему. Исходная точка — табачный киоск, а конечная — под вопросом. В действительности было наоборот: не отсюда шел раненый, а сюда, но это не меняло геометрии. Радиус — четыреста метров, то есть максимальное расстояние, указанное экспертизой, и в пределах этой окружности предстояло попутешествовать. У Бурлаки было легко на сердце, — он вообще был человеком легким, компанейским и сговорчивым. И хотя для доченьки купить ничего не удалось, он не унывал, возлагая большие надежды на корешей своих из ОБХСС, у которых, естественно, были связи в торговом мире. А еще возлагал он большие надежды на то, что работа свяжет его с Кручининым совсем ненадолго, и потому старался не препираться с ним и, когда Кручинин предложил перво-наперво обследовать прилегающий к улице участок проспекта, тоже не стал препираться, хотя работа эта была уж вовсе зряшной. Он только проворчал: — Даром ноги бить… Стройка в стадии нулевого цикла… Ни единого заселенного дома… — Не экономь на спичках, — сказал Кручинин. Они пошли по направлению к проспекту, как бы прогуливаясь, не спеша, — один высокий, узковатый в плечах, другой заметно пониже, но и пошире, поплотнее, оба в фасонистых, ладно сшитых пальто, в шляпах, при галстучках — ребята хоть куда. До перекрестка было метров двести, — двести тридцать, сказал Кручинин, когда они вышли на проспект. Ему бы рулетку в руки или — лучше еще — шагомер, как у тех усердных ходоков, которые помешались на своем драгоценном здоровье. По ту сторону проспекта оставалось метров сто семьдесят, но Кручинин, слава богу, убедился: там делать нечего. Стройка. — Я же и говорю, что стройка, — сказал Бурлака — А склады у них вон где. Примерно за килóметр. Угловой дом, девятиэтажный, самый крупный на Энергетической, тоже можно было сбросить со счетов: «Химпромпроект». После восемнадцати ноль-ноль подъезды запирались, а внутри дежурил вахтер. И «гастроном» — напротив, чуть подальше от угла, — не стоило держать в уме, за исключением разве что подсобных помещений, куда вход посторонним не всегда бывает запрещен. Бурлака вскользь подумал, что проверка там не составит для него труда — это не дом, где сотня квартир, да в каждой, случается, по нескольку семей. Двести тридцать метров, с похвальной точностью отмеренных Кручининым, — от киоска до проспекта — можно было в расчет не принимать.