Кручинин, однако, не преминул высказаться в своем духе: — Дважды два не всегда четыре. — И еще добавил — Ты ж не ленись, возьми себе на заметку и «гастроном», и «Химпромпроект». — Об чем речь, товарищ начальник! — сказал Бурлака. — Не первый день на этой собачьей работе. Сам засмеялся, а Кручинину опять было не до смеха. — Кто ж тебя держит? — Это мне Машка моя тоже так: иди, говорит, проветрись, с товарищами погуляй — кто ж тебя держит? — А ты, насколько понимаю, сидишь дома и клянешь собачью жизнь. — Нет, у меня дома ничего. Жизнь нормальная. — Свобода есть осознанная необходимость, — сказал Кручинин. На этом прения они закончили и пошли назад, но не по улице, а вкруговую — мимо мертвых газонов, поржавевших палисадников и пустынных спортивных площадок. Подмораживало вовсю: песок на площадках, размокший было, поскрипывал под ногами. — На «ясно» клонит, — сказал Бурлака. — Даст прикурить морозец без снега. — Трамвай тут далеко? — спросил Кручинин. — Далеко. — А автобус? — Идея ясна, товарищ начальник, но не забывайте, что есть еще такси. Мог и левака подхватить. Или на самосвале доставлен к месту назначения — к киоску. Я другое думаю, — сказал Бурлака. — Общежитие тут. Заводское. «Сельмаш». Вон смотри — за тем домом. — Далековато, — качнул головой Кручинин. — Добрых метров пятьсот. — Далековато, да. Но общага, знаешь, объект подходящий… Ближний дом под номером десять они пока прошли мимо, это на закуску, а по дороге Кручинин отметил в блокноте еще один, жилой, без номера почему-то. Потом оказалось, что этот и соседний, заводской, числятся по Садовому переулку, а Садовый тоже упирался в проспект — параллельно Энергетической. — Строят теперь! — проворчал Бурлака. — Только народ путают. — А мне нравится, — сказал Кручинин. — Не по ранжиру… — Помолчали. — Такси и трамвай отбрасывать нельзя. Версии. — Да кто же нам такой план утвердит? — возмутился Бурлака. — Вам хорошо: пиши погуще — меньше придирок… А нам это исполнять; где народу наберешься? Что у нас — одно это дело? Весь транспорт перелистать — ну-ка попробуй! — Делается очень просто… — начал было Кручинин. — Знаю, как это делается, — оборвал его Бурлака. — Ты меня не учи. Общежитие «Сельмаша», в пять полногабаритных этажей, выходило тылами своими к тылам десятого номера по Энергетической, но напрямик до киоска было оттуда, от общежития, не пятьсот, а каких-нибудь двести с лишним метров. — Он же наклюкался, — сказал Бурлака. — Да еще раненый. С трамвая идти — четверть часа ходу. Таксистов, ладно, перелистаю. — Ты уже раз перелистывал. Было дело. Они обошли общежитие вокруг, даже вошли вовнутрь с переулка, а задняя дверь была заколочена досками — через нее не ходили. — Если старое вспоминать, — сказал Бурлака, — лучше разойтись по-хорошему. Как в море корабли, — усмехнулся он. — Сходи, в крайнем случае, к начальству, дай мне отвод. — Мы руководствуемся УПК, — ответил Кручинин. Уголовно-процессуальным кодексом. — А в УПК такие трения не предусмотрены. Им-то приходилось предусматривать все: возможности транспортных связей, расстояния между домами, натянутые отношения между собой, пьяные фантазии потерпевшего, маршруты пешеходов этого микрорайона, причуды управдомов или комендантов, заколачивающих досками двери, и даже рельеф обследуемой местности. — Траншея, — сказал Бурлака. — Тут бухому не пройти. Он, правда, перепрыгнул ее, но с трудом, а Кручинин не решился. Кручинин сказал, что преодоление таких препятствий под силу лишь оперативным работникам. Подводили газ или прокладывали кабель, но, как водится, не торопились. Траншея вырыта не вчера и не позавчера — это было ясно. Если потерпевший шел из общежития, он должен был выйти через заколоченную дверь или перемахнуть через глубокую канаву с глинистыми, оползающими закраинами. Другого пути не было. И мокро было в тот вечер, скользко. Кручинин вытащил блокнот и на квадратике с надписью «Сельмаш» поставил жирный крест. Траншея тянулась до самого проспекта, — жилой дом, выходящий фасадом в Садовый переулок, тоже можно было перекрестить со спокойной совестью. Пошли дальше. — Я у вас в спецотделе, — сказал Бурлака, — многих знаю лично. Со многими работал. Я знаю так: спроси любого, какая у него работа, и он тебе скажет. Если он заведет тебе про творческий поиск, про пламя, которое горит в душе, про сияющие вершины профессии, я такого на реализацию с собой не беру. Такой пусть в президиумах сидит, а я за него процент раскрываемости буду повышать. — А если, — подхватил Кручинин, — скажет, что собачья у него работа, значит, герой? — Пускай говорит, лишь бы работал. Они вернулись к дому номер десять, и Кручинин нанес его на схему. — Будем придерживаться, — сказал он, — плана местности радиусом в четыреста метров. Основной ориентир: не было ли в тот вечер и в этом радиусе каких-либо семейных празднеств, приятельских встреч, а короче — пьянок. Не клюнет — радиус удлиним. Особа, которая звонила в больницу, справлялась, — это иголка в стоге сена. Но как ты смотришь на такую версию: среди участников поножовщины — действительно переполох, и кто-то пытается на время улизнуть из города. Внезапный, ничем не оправданный отъезд, я сочиняю на ходу, но что-то в этом роде. И в том же радиусе. Пускай ваши люди прощупают. А версию с такси не исключать. Помнишь, был эпизод в ресторане: вышел в туалет, а на него — трое, с ножами. Кажется, по делу о валютных операциях. Месть. Рестораны тоже нужно проверить. Нет возражений? — Нету, — вздохнул Бурлака. Номер десять — четыре подъезда, сорок восемь квартир. Напротив примерно столько же — в девятом номере и седьмом. Одиннадцатый — музыкальная школа, занятия в одну смену, и на том спасибо. И еще учрежденческий дом, — совсем хорошо. Словом, семь домов: четыре — по одну сторону Энергетической и три — по другую. Как и предполагалось. В палисаднике нашлась скамейка, они присели, Кручинин положил блокнот на колени, стал строчить протокол. — А после нельзя? Морока же! — После будут мемуары, — сказал Кручинин. — Когда выйду на пенсию в звании генерала. Бурлака откинулся на спинку скамейки, поежился: похолодало. Да, предстоит работенка, подумал, мороки не оберешься. А сердце чуяло: кто-то придет и расскажет, копеечное дельце. Но человек-то умер? Умер. Так что не копеечное. По исходу — не копеечное, по началу — мелочь. Чуяло сердце: сам себя человек погубил. Водочка, водочка. В палисадниках подсыхало, а мостовая все еще маслянисто чернела: раскатывали машины. Женщина, похожая на Машку, перебегала дорогу. Нет, Машка лучше. Пацан какой-то заинтересовался: что это дядя рисует? — А ну, мотай отсюда, — цыкнул на него Кручинин. — Люблю культуру, — лениво усмехнулся Бурлака. — Сразу видно, что своих не имеешь. Обеденная пора наступила: пропал перерыв. К трем — в управление, начальник отдела собирает. — Я со многими работал, — сказал Бурлака. — А с тобой мне как из-под палки. Я не злопамятный, этого у меня нет. Но все же капать на товарища — последнее дело. — По-твоему, это капать, а по-моему — принципиально критиковать, — ответил Кручинин, не поднимая головы от блокнота. — Хорош принцип! Ты чем-то недовольный? Подойди, поговори по-людски, вскрой недостатки в узком кругу! Это будет принцип. Не за чужой счет. А ты меня чесанул при полном кворуме без предупреждения. Тебе ничего не стоило, а мне таки обошлось… — Бурлака хлопнул себя по плечу: — Была бы звездочка, а нет ее, недосчитываюсь. Тебе капитана дали, а мне — дулю с маком. — Меньше об этом думай. — Ага! Меньше! Для вас, товарищ начальник, звездочка — почет и уважение, а для нас… Мы люди семейные. Кручинин промолчал. — Потому что ты за бумажками человека не видишь, — сказал Бурлака. — Это не я один говорю. Бросил Кручинин писать, рассердился, кажется: — Я-то? Не вижу человека? — Не видишь! Ты видишь того, кто перед твоим столом на табуретке сидит и снисхождения просит. Тому ты друг и брат. А товарищу ты не друг. На товарище ты отыгрываешься, а на подследственном авторитет зарабатываешь. Ты следователь не обвинительный, а защитительный — такая твоя тактика. Уклон. Это не я один говорю. — А я, — сказал Кручинин, — уклонов не признаю. Я признаю закон. — Закон, закон! Все так говорят! Все закон уважают и в любви ему признаются. Ты мне покажи такого ненормального, который бы вышел на средину и объявил, что он против закона! — До переулка отсюда сколько мы считали? — спросил Кручинин и, не дождавшись ответа, взялся опять за карандаш. — Копеечное дельце, — сказал Бурлака. — Плевое. — Сплюнул. — Метры твои пойдут для отчетности. Кручинин промолчал. Да, похолодало, подмораживало, светлели палисадники, фонарные столбы, стекла домов, чешуйчатые стволы акаций, с неопавшими, высохшими до черноты, траурными листьями, а лужи сверкали оловом. — Я не злопамятный, — сказал Бурлака. — Было и сплыло. Замнем для ясности. На то ж мы и люди-человеки: сперва учудили, а впоследствии каемся. — Мне каяться не в чем, — отозвался Кручинин, продолжая писать. — Случись то, что было, завтра, и завтра повторю слово в слово. Узкий круг — это, знаешь, разговорчики в пользу бедных. Так что гарантий не даю. — Ладно, — сказал Бурлака. — Будем работать без гарантий. Со стороны могло показаться, что они прощаются: встали, пожали друг другу руки, но не разошлись, пошли вместе — по Энергетической и дальше, до самой трамвайной остановки.