Вздыхаю: — Вы представляете, Константин Федорович? — Представляю. А что будешь делать? Местные возможности, пожалуй, исчерпаны. Пожалуй. Фотографии потерпевшего — во всех райотделах. Нам помогают участковые, работники общежитий и домоуправлений, дворники, паспортистки, наш внештатный актив. А икс остается иксом. Нету такого — пропавшего без вести, уехавшего, сбежавшего, скрывшегося — ни в одном районе города. Что будешь делать? Нас прерывают: кто-то пришел, снова гости; пока хозяева встречают их, пододвигаю телефон, звоню Бурлаке. Никогда еще не звонил ему домой, а вот приспичило. Зуд. Это у меня бывает. Необходимо повидаться с ним, а заходить не хочу, торгуемся, друг другу не уступаем. — Дорогой товарищ! — говорит Бурлака. — Ты право мое признаешь или нет? — Какое право? — Которое в Конституции записано. На отдых. — У тебя, — говорю, — этот пункт кружочком отмечен, а ты еще другие пункты почитай, не ленись. Моя взяла: в половине девятого — возле его дома. Тут недалеко. Но надо еще улизнуть отсюда, а это не так просто; до сих пор я не научился растворяться в пространстве; пытаюсь, пробую — ничего не выходит. Те, что пришли, — муж и жена, приятели Жанны, товарищи по школе. Мужа я знаю: это Мосьяков, имел уже честь. Он, однако, великий конспиратор, виду не подает, даже не глядит на меня: сплошная надменность. С чего бы? В пушистом толстом свитере, без пиджака, стоит посреди комнаты, как тяжеловес на спортивном помосте. Ждет судейского сигнала, штанга — у ног. Настроен на рекорд. — Что это ты сегодня такой надутый? — спрашивает у него Константин Федорович. — Риторический вопрос, — отвечает Мосьяков. — Не способствующий живому обмену мнениями. — Убил! — хватается за голову Величко. — Наповал! Замечаю, что Жанна смущена, то есть не знает, куда меня девать — то ли отпустить с богом, то ли как-то пристегнуть к этой повой компании. Для начала пускается в объяснения: — Вы, Боря, не удивляйтесь. У папы и у Димы вечный спор. Постоянно пикируются. Перетягивают канат. Мы уже привыкли. А мне непривычно ее смущение, хотя нельзя сказать, чтобы слишком она выдавала себя. Легкий румянец. Это заметно только мне. И только мне заметно, с каким тщательно скрываемым любопытством разглядывает меня жена Мосьякова. Глазастая, фотогеничная, шикарная жена. Рядом с ней Жанна — простушка. — Мы вам помешали? — учтиво осведомляется глазастая. Ради такой жены стоит выходить на помост, поигрывать бицепсами, а потом играючи поднимать рекордный вес. Но Жанна, конечно, прелесть. Ей к лицу этот легкий румянец. А вот кому румянец не к лицу — так это мне. Я уже засечен. Сомнений быть не может. Я уже внесен в соответствующие реестры. Глазастые приятельницы с пристрастием следят за каждым моим шагом. Мы вам помешали? — Нет, — отвечаю без всякой учтивости. — Мне пора. У меня уже понедельник. — Брось! — говорит Величко. — Пустые слова! Что ты можешь один? — Кое-что, Константин Федорович, кое-что. Хотя бы подготовить почву на завтра. Я вижу, что он не хочет, чтобы я уходил, — оно-то и плохо. А Жанна колеблется: отпускать? — и это не лучше. Она смущена не зря. Не зря я боюсь румянца. Это еще хуже. — Жаль, жаль! — пытается смутить меня глазастая. — Юристы дикари… кроме Константина Федоровича. Константин Федорович делает вид, что польщен. А может, и польщен на самом деле. С приходом новых гостей у него признаки специфического оживления. Вот так же оживился он, когда к нам в отдел пришла новая машинистка. Его возрасту, требующему диеты, свойственно, видимо, посматривать по сторонам. Без всяких задних мыслей. Я тоже попробовал так, и вот что из этого вышло. — Юристы дикари, — подтверждаю. — Но смотря какие юристы. И смотря когда и при каких обстоятельствах. — Понятно, — говорит глазастая. Что ей понятно — этого я не знаю. И знать не хочу. Прощаюсь. Бегу стремглав, потому что Бурлака уйдет, не дождавшись. Ждет, однако, хотя уже без четверти девять. С ним два шарообразных существа, закутанных по-зимнему, — одно покрупнее, другое — помельче. — А это зачем? — спрашиваю. — Казенный ты парень, Кручинин! — укоряет меня Бурлака. — Холостяк периода средневековья. Ты бы порадовался подрастающей смене, тем паче — есть на что посмотреть. — Темно, — говорю, — не видно. — А мы пройдем, где светлей. — Ладно. В другой раз. Прогуливаешь перед сном? — Точно, товарищ капитан. Ну, собачонки мои, пошли. Идем, ковыляем, щебечем без умолку. — Слушай, — говорю, — минусовая температура. Горло простудят. — Не простудят! — усмехается Бурлака. — Они у меня закаленные. Приходится приспосабливаться. — Какие новости? — спрашиваю. — Да какие ж новости в воскресенье! «Спартак» «Химику» продул. — Я за «Спартак» не болею. — А за кого ты болеешь? Ты за себя болеешь, а шайба в ворота не идет. И не пойдет, пока пас от меня не получишь. — Команда у тебя многочисленная, — говорю. — Целое спортобщество. А толку мало. — Тебе все мало! — гордится собой Бурлака. — Аппетит большой! А можно сказать, за считанные дни весь микрорайон прочесали. Да еще рестораны, такси. Можешь на схемке своей повычеркивать: «Химпромпроект», «гастроном», номер одиннадцатый по Энергетической — музшкола, и седьмой и девятый — жилые. — Не тяп-ляп? — Под моим повседневным контролем! — ухмыляется Бурлака. — Арифметика простая: где допустимо, чтобы по пьянке распсиховались? Да в любой квартире, не исключая даже культурных граждан или крупных интеллигентов. Но если бы бутылкой или еще чем, а то ведь ножом! Нож такого рода не во всякой квартире держат, и не всякий, хотя и по пьянке, за него схватится. Где-то старушка с детьми, где-то муж с женой — примерного поведения, профессор из политехнического, сын у него, по сведениям, драчун, а при папаше не посмеет. Этих отсеиваем, нож там не типичен. — Ну, это ясно. — Зачем далеко ходить: Энергетическая, десять, второй подъезд, первый этаж. Коренева Вера Петровна. С мамашей и пацаном. Обмотчица на «Электрокабеле», ударник комтруда, с Доски почета не слазит, член парткома, депутат горсовета. Ну, какой тут, к черту, нож? Ножом пырнуть — надо еще уметь, тренировка нужна, склонность. — А есть такие, которые склонны? — Пока нету, — беззаботно отвечает Бурлака. — Но должны быть. А не будет — наша версия тю-тю… — Ну, это по линии преступления, — перехожу к главному. — А по линии потерпевшего? Бурлака сдвигает шляпу на затылок. — По этой линии есть предложение держаться выжидательной тактики. — Тактика такая не для нас, — говорю. — Давай-ка шевелить мозгами. Мы ищем, где прописан и где проживал, а он у нас не проживал и не прописан. Допускаешь? Приезжий! Эту самую хлопотливую для розыска версию Бурлака встречает так, будто мы ее уже сто раз обсуждали. Тоже, видно, думал о ней и бога молил, чтобы она не оправдалась. — Тем паче, — говорит. — Потерпим. Где-то аукнется, а у нас откликнется. Цитирую Константина Федоровича — о связях. — Без связей, — говорю, — мы слепые. — Можно и на ощупь, — говорит Бурлака. — И такое бывало. Это уж как пофартит. — Задний ход? — поддеваю его, насмешничаю. — За неделю размотаем? — За неделю размотаем, — подтверждает он невозмутимо. — Между прочим, на бабенку, которая справлялась в больнице, уже, можно сказать, вышли. Между прочим? Да с этого-то и следовало начинать! Это же ниточка, если не оборвется. Иванчихина Клавдия Семеновна, Энергетическая десять, квартира сорок три, артель «Трикотажсбыт», надомница, незамужняя, приблизительно через четыре часа после звонка в больницу отбыла в неизвестном направлении, имея при себе чемодан, сумку хозяйственную и билет на поезд дальнего следования — по словам соседей. Так и создаются ложные алиби. Но нужно еще доказать, что это она звонила в больницу!