— Нужно, — соглашается Бурлака. — А я разве утверждаю? Я предполагаю. Обстановочка больно подозрительная, и улица, которая у нас на учете, и дом, и, основное, соседи мнутся, тайну из этого делают. Я пока что, сам понимаешь, в том районе не расшифровываюсь — это через вторых лиц. — А что соседи? — Темнят. Мандраж. Наша, мол, хата с краю, Клавдия нам не докладывает. А потом раскололись: умотала в Ригу. Там у нее якобы сеструха. Мы попросили рижских товарищей по возможности взять ее под наблюдение. — Все это хорошо, — говорю, — и тем не менее… — И тем не менее, — подхватывает Бурлака, — если это приезжий, мы сами личность не установим. Надо слать запросы. — Куда? Во Владивосток? В Одессу? В Ташкент? Пока объявят всесоюзный розыск на пропавшего без вести да тиснут фото в информбюллетене… — Надо искать не покойника, а преступника, — упорствует Бурлака. — Преступление было тут, а не в Одессе или Ташкенте. Связи сами раскроются. Ты хочешь разматывать с начала, а можно и с конца. Про Иванчихину не забывай. — Это еще бабушка надвое сказала. Боюсь, что с конца — зашьемся. — Зашиваться — так уж без мороки! — веселится Бурлака. — А с приезжим — канитель, темная ночь! Когда приехал? Давно? Недавно? Зачем? Куда? К кому? Документы где? Был же без копья. Обворовали? Так эта версия с первого дня отпала. Пропился? Да он мог по пьяному делу незнакомого встретить и податься к нему на квартиру. Вот тебе и связи! В крайнем случае, еду в аэропорт, фото персоналу предъявляю. Опознали, в крайнем случае. Дальше что? На лбу ж у него не было написано, кто он такой. А регистрируют отлетающих. Прилетающих не регистрируют. — Все-таки что-то. Рейс можно примерно определить. — Силен! — хлопает меня по плечу Бурлака. — А кто тебе сказал, что он самолетом летел? Я тебе сказал? А ты дураков не слушай. Вот гостиницы перелистаю; когда вперед уплачено, могут сразу не хватиться. Постояльцев много, за всеми не уследишь. — Фото у тебя осталось? — спрашиваю. — Полный набор! — усмехается Бурлака. — Третьяковская галерея! — Займись-ка завтра с утра. Без раскачки. — Завтра у нас что — понедельник? — чешет Бурлака затылок. — День тяжелый. Это уж как выйдет. — Тяжелый не тяжелый, а день! — сержусь. — День упустим — шанс потеряем. Память у людей не резиновая. Сейчас спросить или через неделю — есть разница? — Повышаю голос: — Ты у меня эти штучки брось! — А ты полегче, — огрызается Бурлака. — Да еще при малютках. Сочтут, что большой начальник. — Ладно, — говорю, — пока до свиданья. — Бывай здоров! — говорит Бурлака. Напрасно я с ним — так. По правде сказать, упрекнуть его не в чем. И все-таки я недоволен. Нет результата? Но в нашем деле отрицательный результат — это тоже шаг вперед, а не назад. Мы движемся, не стоим на месте. Вычеркиваю мысленно: «Химпромпроект», «гастроном» и прочее, что засвидетельствовано Бурлакой. Но это же свидетельства косвенные, а не документальные. Это же меры оперативные, а не следственные. Кто-то мог сработать кое-как, лишь бы отбояриться, да и у Бурлаки — в голове ветерок. Это, конечно, скверно, что я не слишком доверяю людям. Но я и себе не очень-то доверяю. Лучше сказать: не всегда верю. В себя или себе? Пожалуй, в себя. Но и себе — тоже. Захожу в магазин, становлюсь в очередь; после такого обеда ужинать — обжорство, но на завтра, на утро — у меня хоть шаром покати. Пустой холодильник. После такого обеда… Какого черта я туда лажу? Давались обещания. Как же себе верить? Возможно, все было бы иначе, если бы не Константин Федорович. Я слишком уважаю его, чтобы заключать сделку со своими чувствами. А когда чувства противоречивы, нельзя злоупотреблять чужими симпатиями. Впрочем, никто не признавался мне в любви. И я никому не признавался. Это лишь глазастые приятельницы занесли меня в свой реестр. А если не только они? Неужели не обойтись без реестров! Девушка, за которой я занял очередь, напоминает мне Жанну. Лица не вижу, но все равно напоминает. Случается такое частенько: на улице, в трамвае. Двести граммов любительской и, пожалуйста, нарежьте. Голос не тот, но это вторая Жанна. Или третья, четвертая, десятая. Будь я нахалом — попытался бы заговорить с ней. А вдруг? А вдруг из ничего возникнет что-нибудь легонькое, романтическое, безболезненное и такое необходимое мне сейчас. Но я не нахал. Я не умею заговаривать с незнакомыми девушками — даже если они очень напоминают мне кого-то. Да и зачем? Зачем заговаривать с ними? У меня есть Жанна. У меня? А может, у папы и мамы? Папа и мама — вот кто мне мешает. Тоже любительской, говорю, и тоже двести граммов. А та уже ушла, даже не взглянув на меня. Я слишком уважаю Константина Федоровича и слишком обязан ему по службе. Я должен был сразу об этом подумать — еще тогда, в мае. С тех пор я слишком далеко зашел. Смешно? Чист перед Жанной и все-таки зашел слишком далеко! У меня везде и всюду — слишком! Я слишком впечатлителен и слишком щепетилен. Продавщица нарезает любительскую, — пытаюсь ей улыбнуться. Она тоже напоминает мне кого-то. Но я не нахал. А вот возьму и женюсь. Примут ли меня в дом? Если не примут — тем лучше. Будет ясность. Без нее я задохнусь. Это — как воздух. Раз уж мы с Жанной из прошлого века — сделаю предложение, попрошу руки. И пусть родители благословят нас, раз уж так. Однако же союз наш будет недолговечным. Я это чувствую. Это будет наша взаимная ошибка, если мы ее совершим. Потому что вечно, всю жизнь встречные женщины будут напоминать мне кого-то. Я обречен. Я обречен, женюсь: пора. И мне пора, и Жанне. Квартира у меня есть, заживем. Женюсь и переквалифицируюсь на юрисконсульта. Пока Константин Федорович — начальник отдела, зятю работать в отделе неприлично. Женюсь — и гора с плеч. Вот, думаю, что главное сейчас для меня, а не все эти версии, алиби, поиски, расследования и упущенные шансы. В меня никто не влюблен? Возможно. Женюсь без любви. Женюсь, потому что этого хотят Константин Федорович и Елена Ивановна. А они этого хотят — могу поручиться. Женюсь, — не я первый, не я последний. Зима, а снега нет. Выпадет снег — походим вместе на лыжах. Будем прогуливать подрастающую смену перед сном. Темно, говорите, не видно? А мы пройдем, где светлей. Ну, собачонки мои, пошли. Поднимаюсь к себе на этаж, отпираю ключиком дверь. Я как будто пьян. Как будто напоили меня и бросили, а мне и одному расчудесно. Вот, думаю, звякну сейчас Жанночке и, если она подойдет, сделаю ей предложение. Как-никак живем в двадцатом веке, и есть на то телефоны. Надо спешить — пока до видеотелефонов не дошло. Боюсь румянца. А если подойдет не она, значит, не суждено. Положу трубку. Понедельник — день тяжелый, хотя еще и не понедельник. Включаю свет, сажусь не раздеваясь, набираю номер. Занято. «Спартак» продул «Химику», а у нас ничья. Хватит, пожалуй? Нет, я еще не перебесился. Приезжий, аэропорт, номер рейса, связи, связи, связи. А если пофартит? Если размотаем без связей? Еще набираю разок. Длинные гудки. Вообще никто не подходит — принимают гостей. Может, все-таки хватит? Нет, я терпелив. Ну, вот она, моя судьба: трубку берет Жанна. С ума я спятил, что ли? — Гляньте, пожалуйста, — говорю, — на письменном столе… Я, кажется, забыл у вас записную книжку. — Сейчас посмотрю, — отвечает она. Пауза. А я гадаю: ушли уже Мосьяковы или еще сидят? Как будто это имеет какое-то значение для меня. Но мне почему-то кажется, что тон ее, сдержанный, — это из-за них. — Нету, — говорит. — А вы не ошиблись? — Значит, ошибся. Поищу у себя. Искать мне нечего и добавить — тоже; прошу извинения: книжица у меня в кармане. 6 Был конец квартала, конец года, на «Сельмаше» дожимали план, а я — с благословения шефа — мотался по цехам, осуществляя давнишнее свое намерение нарисовать критическую картину классического аврала. Когда настроюсь — хватка у меня мертвая, и с пустяками ко мне не подступайтесь. Для Лешки — по причине его неотразимой обаятельности — мною сделано было исключение. Но как удалось ему напасть на меня в заводских лабиринтах — ума не приложу. Возникла такая мысленная связка: Бурлака — Кручинин. В воскресенье были дерзко нарушены устоявшиеся нормы нашего с Линкой семейного сосуществования: без официального повода мы совершили совместный набег на владения полковника Величко. Повод был более чем неофициальный: моей супружнице загорелось перекупить у Е. И. какое-то заманчивое издельице не менее заманчивой обувной фирмы, а я — подчеркиваю: добровольно! — взялся содействовать этой сделке. Что толкнуло меня на столь благородный шаг? Что-то, наверно, толкнуло. У каждого, наверно, есть в мозгу сигнальная лампочка, которая загорается только в исключительных и, я бы сказал, аварийных случаях. Что предвещал мне внезапный сигнал — об этом распространяться не стану, да и вообще не намерен когда бы то ни было возвращаться к этому. Лампочка загорелась — вот и весь сказ. А загорелась она после того вечера — у Жанны. Я понял так: мне нужно повторить этот вечер, и хотя всего, конечно, не повторишь, но хотя бы отчасти. Клин вышибают клином, — больше ничего не скажу. Я никогда не унизился бы до такой степени, чтобы явиться в дом К. Ф. без Линки. С Линкой я был при деле: мне надлежало посредничать в торгах. «Тебе Елена Ивановна не откажет» — это подлинные Линкины слова. Ну что ж, предложил я Бурлаке, могу поводить тебя но территории, коль интересуешься и коль время позволяет; автоматику покажу; в твою бытность работягой такого еще не было. Он, однако, автоматикой не заинтересовался. Мы шли с ним через цех по мостику — вдоль поточной линии; тут-то и возникла связка: Бурлака — Кручинин. Не скрою: я думал о Жанне. С первого же знакомства — в служебном кабинете — Кручинин произвел на меня приятное впечатление. Мне нужен был мостик, который я мог бы перебросить из этого цеха в тот служебный кабинет. Зачем? Долг перед Жанной? — Ты его давно знаешь? — спросил я у Лешки. Мостик привел-таки нас к Борису Кручинину, и хотя с Лешкиной стороны недвусмысленно проявлялись первые признаки нетерпения, следовало, облокотясь на перильца, передохнуть и с пристрастием обозреть окрестность. Беспристрастным чувство долга не бывает. На свете двое ответственны за Жанкину судьбу: она сама и я. Мамам и папам давно пора отходить в сторонку. Как водится, я много чего насочинял: воображаемая лампочка, воображаемый мостик, воображаемые перильца. Кроме того, я подумал о том, что у каждого волевого человека должна быть под рукой аварийная кнопка. В тех исключительных случаях, о которых я говорил, нужно ее нажимать. Это не просто, но без этого потеряешь всякое уважение к себе. Нажимай кнопку, Мосьяков. Я нажал — сразу же после того вечера. Я нажал — и сигнальная лампочка погасла. Советую всем, имеющим склонность к приливам грусти, припадкам ярости, нежным и грубым чувствам, взрывам любви или ненависти, ревности или жертвенности, умопомрачения или умопомешательства, обзавестись таким полуавтоматическим устройством. Кнопка нажата — авария предотвращена. Прищурившись, поведя плечом, Лешка вслед за мной облокотился на воображаемые перильца и тоже вгляделся в окрестность, как бы отыскивая ответ на мой вопрос, но точного ответа не нашел и только кивнул мне, надвинул на лоб шляпу. Шляпа у него была узкополая, маленькая, а физиономия широкая, крупная, и то ли шляпу надо было сменить, то ли физиономию пообтесать, да еще припудрить не мешало б. Я притворился, что не замечаю его нетерпения и не догадываюсь, что прохлаждаться тут ему со мной недосуг, — осведомился о деловых качествах капитана Кручинина. Смею утверждать: я редко ошибаюсь в людях, и первое впечатление меня не обманывает. Капитан Кручинин — именно то, что нужно Жанне; не улыбайтесь, я не иронизирую, я ведь нажал кнопку. Если у них в самом деле сладится, я наконец-то буду спокоен за нее. — Каков работник? — переспросил нехотя Лешка. — А это на чей вкус. — А на твой? — На мой, — сказал он, — хорошо там, где нас нет. — И, рассмеявшись, добавил поспешно: — Будет с капитана толк. — Это когда же? Он развел руками: — Когда пофартит. Содержательность Лешкиных аттестаций и дерзновенность прогнозов меня покорили. Он справедливо видел во мне чужака и стоял на дверях часовым: плевать ему на мои мандаты. Ну, а если постучаться с черного хода? Каков работник Борис Кручинин — для Жанны и, следовательно, для меня не так уж и важно. Каков человек — существенней. — Изучаешь? — оживился Лешка. — Ну, ну, изучай. А если требуется мое мнение, гони монету. — Берешь аккордно? — спросил я. — Или почасово?