Симона сжала мою руку и прошептала мое имя. Она сказала, что я великий художник, и не должен забывать об этом. Сказала, чтобы я был счастлив. Я ответил, что сейчас не время говорить о таких вещах. Что мы всего в нескольких минутах езды от больницы. Но она не хотела молчать. Говорила, что это важно, и что я должен это помнить. Я велел ей успокоиться. Тихонько приложил палец к ее губам. Они были холодные. Она просила меня пообещать быть счастливым, когда ее не станет. Невыносимо было слышать, как она говорит такое. Я отвечал, что во всем этом нет необходимости. Повторял, что с ней все будет хорошо. Но она не успокаивалась. Поэтому я пообещал ей. Что буду помнить. Что буду счастлив. Умолял ее поберечь силы. Говорил ей, как сильно она нужна мне. Ее присутствие. Ее вера в меня. Говорил, что без нее я никто. Я заставил ее пообещать, что она всегда будет со мной. И Симона пообещала. Прошептала мое имя. Сказала, что всегда будет со мной. Велела искать ее в мире теней. Я умолял ее не говорить об этом! Говорил, что это лихорадка, что она бредит. С ней все будет в порядке. Она выздоровеет, и будет счастлива, и будет рисовать свои прекрасные картины. Я умолял ее держаться. Для меня. Я целовал ее щеки. Целовал ее лоб, губы. Я прижимал ее к себе, а такси скакало по парижским улицам. Симона сказала, что любит меня. И я сказал, что люблю ее. Я сказал ей, что она – мой мир. Я почувствовал на своих глазах и щеках слезы. Симона закрыла глаза и прижалась головой к моей шее. И я почувствовал ее слезы. Потом она попросила меня спеть ей. Что спеть, спросил я, зачем? Спой, сказала она. Спой что-нибудь. У меня голова шла кругом. Все, что пришло на ум – та глупая песенка, которую пел Пикассо. Вот ее я и запел. «О Манон, мон жоли, мон кер те ди бонжур…» Симона начала смеяться и тут же закашляла кровью. На ее блузке была кровь. И на одеяле. Я попытался успокоить ее. Но она просила не останавливаться. Продолжать петь. Ей нужно было слышать мой голос. Нужно было знать, что я здесь, рядом с ней. Она стиснула мою руку. И вот, со слезами на глазах, я снова и снова повторял эту глупую песенку, а потом пальцы Симоны ослабли, и единственная женщина, которую я в этой жизни любил, умерла у меня на руках. 29 В туалете я ополоснул лицо холодной водой. Образ Симоны, умирающей на руках у Винченцо, не выходил у меня из головы. Таких эмоций я, пожалуй, до сих пор не испытывал. Обычно печаль я старюсь поскорее превратить в злость или просто затаить ее и сделать вид, что я ничего не чувствую. На это указывала не одна моя подруга. Я ехал сюда за фактами, а не за впечатлениями, но этот дневник воздействовал на меня так, как я раньше и представить себе не мог. Досадно, что я так и не смог выкрасть его предыдущим вечером. Рикардо и Кьяра вернулись в читальный зал как раз в тот момент, когда я убирал дневник со стола, собираясь засунуть его себе в джинсы. Мне пришлось отказаться от своего намерения. Кража из Лаврентийской библиотеки наверняка повлекла бы за собой крупный штраф и запрет на посещение библиотеки в дальнейшем, а может быть, даже арест и судебный иск. Я представил себя в какой-нибудь убогой итальянской тюрьме, бесполезные звонки в американское посольство – там поднимут историю моих юношеских подвигов и не станут вмешиваться. Мне не хотелось пойти по тому же пути, что и мои дружки из подростковой компании: двое в могиле, один в тюрьме, остальные бог весть где. Возможно, это даже лучше, что журнал остался в библиотеке, так безопаснее: здесь больше никто не сможет до него добраться. Я посмотрел на себя в зеркало над умывальником и еще раз плеснул холодной водой на покрасневшие веки. Вернувшись за длинный стол к дневнику, я прочитал, как они добрались до больницы, где врач скорой помощи вскрыл живот Симоны и успел спасти ребенка. Винченцо подробно и ярко описал эту сцену на нескольких страницах. Я так углубился в чтение, что когда кто-то похлопал меня по руке, я чуть не подпрыгнул и быстро закрыл дневник. – Извини, не хотела тебя напугать, – произнесла Александра, с любопытством глядя на меня сверху вниз. – С тобой все в порядке? – Конечно, – сказал я. – В полнейшем. – А по твоему виду не скажешь. Кьяра шикнула на нас. – Она меня терпеть не может, – шепнула Александра. – Правда? А я вроде бы ей нравлюсь. – Вот поэтому она меня терпеть не может. Мне удалось улыбнуться и промолчать о том, как я много думал о ней и как мне ее не хватало. Вместо этого я спросил: – Ты давно здесь? – Примерно час. Ты был так увлечен чтением, что не заметил, как я пришла. Она еще раз поинтересовалась, в порядке ли я, и я ответил, что от долгого чтения немного болит голова. Тогда она предложила уйти: было уже почти семь часов, время, когда библиотека закрывалась. Потом она предложила поужинать вместе, и я смог почти равнодушно ответить «конечно, почему бы нет», хотя мой внутренний голос при этом завопил: «Да-а!» Охранница на вахте спокойно пропустила Александру, но меня остановила и снова позвала Рикардо. Пришлось мне постоять с поднятыми руками и расставленными ногами, пока он всесторонне охлопывал меня, смущаясь, судя по раскрасневшемуся лицу, даже больше, чем я. Пока он меня обыскивал, «Муссолини» с напряженной и решительной физиономией рылась в моем рюкзачке, хотя всю ее добычу составили несколько карандашей, блокнотов и пакетик конфет. Все это она сунула обратно с явным раздражением. Что она против меня имеет? Она что, умеет читать мысли, свиноматка этакая? Надеюсь, эту мысль она тоже прочла? Я прошел через рамку металлоискателя, обернулся и сказал «грациа», сопроводив это слово самой широкой и фальшивой улыбкой, какую только смог изобразить. Солнце уже садилось, и фасад Сан-Лоренцо отражал его закатные лучи, отчего вид монастыря сделался немного зловещим. – Что это было? – удивилась Александра. – Неужели Гризельда думает, что ты собираешься что-то украсть? – Так ее зовут? Гризельда? Вроде так звали одну из злых сводных сестер Золушки? – Та была Дризелла. – Почти одно и то же. Да ну, зачем мне тут что-то красть, – ответил я, старательно изображая невинного мальчика. – Мне кажется, Рикардо ей приплачивает, чтобы почаще меня ощупывать. – Фу, ты невыносим! – Мне это уже говорили, – ответил я, вынимая из кармана пакетик «Джолли Ранчерс». Одну конфетку я забросил в рот и протянул пакетик Александре, предлагая угоститься. – Ты серьезно? Тебе сколько лет, десять? – Я сладкоежка. Она взглянула на меня с таким выражением лица, что я и впрямь почувствовал себя десятилетним. – Тебе, должно быть, холодно в этой куртке. Ты ее носишь, чтобы круто выглядеть? Я ответил, что не захватил с собой теплой одежды, и Александра повела меня к одежным палаткам на другой стороне площади, но там продавали только сумки и ремни. Она предложила заглянуть в магазин модной мужской одежды, мимо которого мы проходили на днях, и мы свернули на ту же узкую улочку. В витрине бутика толпились манекены в полосатых обтягивающих брючках, такой же расцветки жилетах и пышных рубашках в духе Лоуренса Аравийского. Это был совершенно не мой стиль, а Александра решила, что одна из жилеток неплохо смотрелась бы на ней, и я согласился. Я спросил, где она пропадала два дня. – А что? Ты по мне скучал? – Немножко. – Врешь. – Правда, скучал. – Но ведь не немножко же, – улыбнулась Александра. Вот ведь какая самоуверенная, подумал я. Но она была права. Она спросила, как продвигается моя работа, и я, не покривив душой, ответил, что пока трудно сказать. Я сам еще толком не понимал, какие тайны откроет мне дневник и что я буду с этим делать. Она посмотрела на меня так, словно не поверила, а затем спросила, что я такое читал сегодня, отчего у меня был такой расстроенный вид. – Один старинный дневник, – сказал я, надеясь этим ограничиться. – Это грустная история. – Чей дневник? – Если я тебе скажу, мне придется тебя убить, – смеясь, ответил я. – Расскажу потом, когда узнаю подробности. Честное слово. Для убедительности я перекрестился. – Я уже второй раз вижу, как ты это делаешь. Ты был служкой в церкви? – Не стал им, к великому разочарованию моей матери. Впрочем, не единственному. – Ты доставлял ей неприятности? – Ты даже представить себе не можешь какие. Александра, слегка наклонив голову, окинула меня оценивающим взглядом.