– Кроме тех случаев, когда речь идет о чем-нибудь важном. Тогда я все запоминаю. До мелочей. – Рад за тебя, – ответил я, решив, что с меня достаточно этой игры без правил. Я попрощался, и на сей раз он не пытался меня остановить. У дверей кафе я оглянулся и увидел, как Смит допивает остатки своего пива. Поймав мой взгляд, он приподнял пустую бутылку, словно отмечая тостом некое торжество, но я так и не понял, что он там праздновал. 37 Следующее утро было пасмурным и мрачным. Когда я выходил с площади Мадонны, вдалеке послышался вой сирен – неотъемлемая часть повседневной музыки Манхэттена, но здесь, во Флоренции, звук их был для меня непривычным. Обогнув длинную изогнутую стену монастыря Сан-Лоренцо, я увидел полицейские машины с «мигалками», самих полицейских и толпу зевак по периметру площади. Карабинеры стояли в проулке, у собора и у лестницы, которую брат Франческо указал мне как место, где сидел таинственный незнакомец. Дверь над ступенями была открыта, но проход перегорожен полицейской лентой в красно-белую диагональную полоску. Я спросил одного из полицейских, что происходит, но он не удостоил меня ответа. Затем я заметил Кьяру, которая плакала, театрально утирая глаза и щеки кружевным носовым платком. У нее мне тоже не удалось добиться ответа – ее душили рыдания. Я обнял ее, и она, всхлипывая, прижалась к моей груди. – Cosa è successo?[43] – продолжал допытываться я. – Una tragedia! – только и смогла произнести она, на секунду оторвав от моей груди заплаканное лицо с расплывшейся по щекам тушью. – È morto![44] – простонал рядом пожилой монах с лицом, как на картине позднего Рембрандта. – Что? Кто? – Брат Франческо, – ответил монах. Может быть, я ослышался? – Che cosa?[45] Монах устремил взор в хмурое небо и повторил: – Fra Francesco – È morto – È morto! Не может быть. Брат Франческо – мертв? Это невозможно. К старому монаху присоединился еще один, и они начали причитать в унисон, крестясь и повторяя «фра Франческо». Кьяра посмотрела на меня опухшими глазами. – Nel sonno è suffocate, – произнесла она. В это трудно было поверить; казалось невозможным, чтобы такой молодой человек мог задохнуться во сне. Я спросил про дверь и полицейское оцепление. – Старая дверь, сгнила, сломалась, – ответила Кьяра, покачав головой. Утешая, я гладил ее по спине, а сам смотрел через ее плечо в темный проулок, на санитаров, которые увозили на каталке тело, укрытое простыней. – Мне нужно помолиться, – сказала Кьяра. Я кивнул. Хотя я с детства чувствовал отвращение при одной мысли о молитве, в тот момент мне это казалось совершенно правильным действием. Проход в клуатр был перекрыт, но в сам собор можно было пройти. Внутри он оказался неожиданно обширным и впечатляющим, по контрасту с простым грубоватым фасадом. Весь интерьер там серо-белый, солидный, пол с ромбовидным рисунком ведет вниз по длинному широкому нефу, уставленному высокими колоннами, по которым глаза сами поднимаются к богато украшенному потолку. Он отделан сотнями белых квадратных плиток с золотой окаемкой и с позолоченным цветком в центре на каждом, а на некоторых – герб Медичи с красными кружочками на золотом фоне. Собор не был похож ни на одну церковь, виденную мной ранее, и уж точно не на церковь Святой Марии Звезды Моря,[46] здание из красного кирпича, куда родители таскали меня, каждый раз против моей воли – пока мне не исполнилось двенадцать, и я не отказался туда ходить. В конце нефа висел указатель в Старую ризницу и табличка с надписью, что она спроектирована Брунеллески. Это была небольшая комната с куполом, похожим на большой раскрытый зонтик, идеально разделенный на двенадцать сегментов, а под ним, на задней стене, простое распятие. Места для сидения были оцеплены, и я инстинктивно опустился на колени и осенил себя крестным знамением, а затем направился обратно в главную церковь, которая была практически пуста. Я нашел место на скамье и смотрел, как пожилая женщина зажигает свечу в апсиде. Затем я закрыл глаза и вспомнил слова молодого монаха. Continua così. Avanti così. Держать курс. Тогда мне хотелось спросить у него, верный ли курс я выбрал, приехав сюда, во Флоренцию… но теперь было уже слишком поздно. Хотя брат Франческо вряд ли нуждался в моей помощи теперь, я прочел молитву, которую, к своему удивлению, легко вспомнил. Даруй ему вечный покой, Господи, И да воссияет над ним вечный свет. Пусть души всех усопших верующих, По милости Божьей, упокоятся с миром. Если верить словам учителя нашей воскресной школы, эта молитва призвана помочь тем, кто еще не достиг рая, и сокращает срок их пребывания в чистилище. Я был почти уверен, что брат Франческо не задержался в чистилище – да и не верил я в чистилище – но молитву, тем не менее, произнес. Когда я вышел из собора, площадь Сан-Лоренцо уже выглядела как обычно: несколько человек прогуливались, работали киоски, группа туристов фотографировалась. Как это странно: жизнь продолжается, несмотря на только что случившуюся трагедию. Переулок, ведущий в монастырь, вновь был открыт, все вернулись к своим обычным делам. Направляясь к библиотеке, я представил себе брата Франческо, ухаживающего за монастырским садиком. То, что его больше здесь не было, казалось неправильным. Возвращаться к дневнику мне тоже казалось неправильным, но что мне еще оставалось делать? «Continua così, avanti così», – сказал я себе. Продолжай в том же духе, держи взятый курс и возвращайся к чтению. Начав подниматься по лестнице, ведущей в библиотеку, я остановился и посмотрел назад: через проулок видны были каменные ступени перед старой дверью в общежитие. Там все еще висела лента полицейского оцепления. Не взломал ли кто-нибудь эту дверь, подумал я. Неужели я единственный, кому пришло в голову сопоставить эти два факта: сломанную дверь и смерть монаха? 38 Прошло несколько недель. Долгожданный вечер, наконец, наступил. Я достал картину из сундука. Плотно завернул ее в один из Симониных платков. Спрятал под курткой. И вышел из дома. Время было позднее; к тому же несколько дней подряд шел дождь. Канализация переполнилась. По улицам бегали крысы. Везде. Они рыскали под ногами в поисках еды. Жирные и отвратительные. Сена тоже выглядела жутко. Желтые потоки бились в берега, грозя выплеснуться на улицы. Уже ходили слухи о затопленных подвалах. Фундаменты зданий подмыло. Даже у Эйфелевой башни! Я попытался вообразить, что творится в столярной мастерской Лувра – она находилась в цокольном этаже. Представлялись шедевры мирового искусства, плавающие в грязной речной воде. Встреча была назначена по ту сторону кладбища Пер-Лашез. Я брел по грязи мимо могил и памятников. Все вокруг было затянуто туманом. Я поплотнее натянул куртку, чтобы защитить картину от влаги. Наконец, я добрался до противоположного края кладбища и, пройдя под остатками старой стены, выбрался с него. Я замерз и продрог, но испытал облегчение, вновь оказавшись среди живых. Найти дом, где жил фальсификатор, оказалось нетрудно. В подъезде пахло сыростью и плесенью. И уже на лестнице – скипидаром. Я поплелся на самый верхний этаж. Стукнул в дверь четыре раза. Потом, после паузы, еще два. Это был условный сигнал. Дверь открыл Ив Шодрон. То была наша первая встреча. Мужчина среднего возраста и среднего роста с очень красивым лицом. Увеличенные очками голубые глаза с воспаленными от постоянного напряжения веками. В его прихожей царил полнейший беспорядок. На стульях и на полу валялись книги и одежда. И скомканные газеты. Запах скипидара здесь был еще сильнее, но кроме того, пованивало чем-то сгнившим. Рубашка у Шодрона была грязной, халат – липким от краски. Я заглянул на кухню: стопки тарелок с остатками еды, и повсюду тараканы. Шодрону не терпелось заполучить картину, но я заставил его подождать. Мы стали ждать Вальфьерно. А его все не было. Наконец, фальсификатор не выдержал. Сказал, что не может больше терпеть. Так ему хотелось увидеть картину. И я уступил. Он смахнул бумаги со стола. Поставил на него картину, подперев чем-то. Потом долго стоял перед ней и смотрел. Потом сказал, что это будет его величайшим испытанием и величайшим достижением. Затем он взял картину и понес ее в свою мастерскую, и я пошел за ним. На стенах мастерской висело несколько картин в работе. Небольшой пейзаж Коро: сельская местность, голубое небо, серые облака. Я спросил у Шодрона, как он это сделал. Он объяснил, что просто, как всякий прилежный начинающий художник, установил свой мольберт в музее и сделал копию. Рядом, бок о бок, висели еще две картины. Одна была закончена. Вторая – на середине работы. В первой я узнал полотно Жана-Доминика Энгра. Я перевел взгляд с оригинала на наполовину завершенную копию. Она была замечательной. Шодрон сказал, что его заказчик намерен подарить музею оригинал, а себе оставить копию. Потом он рассмеялся и добавил, что на самом деле, может быть, наоборот. Но что ему все равно. Он хвастался своим талантом. Я чувствовал, как его гордость скользит по мне, как маслянистая слизь. Знал, что он ждет комплимента. Но я ничего не сказал. Я слушал, как он рассказывает о своем художественном образовании и о том, как он бросил академию искусств, потому что преподаватели ничему не могли его научить. По его словам, ему все говорили, что у него очень точная рука. Что он величайший из всех художников. И все же я уловил некоторое разочарование, когда он это сказал. Возможно, он чувствовал, что точная рука – это все, что у него есть. Когда он сказал, что мечтал стать величайшим художником Европы, мне стало почти жаль его. Но потом он заявил, что он действительно величайший художник в Европе! Мне хотелось поддразнить его. Но в этот момент явился Вальфьерно. Он запыхался от подъема по лестнице и опирался на трость. Вальфьерно остановился и долго смотрел на «Мону Лизу». В его глазах была только жадность. Он потер свои паучьи пальцы и еще раз изложил свой план. Шодрон сделает копии. Вальфьерно их продаст. Все очень просто. Картины должны были принести нам целое состояние. И каждая из них будет продана как оригинал! Он сказал, что мы все станем богатыми. Но все, чего хотелось мне – достаточное количество денег, чтобы вернуть себе сына. Всматриваясь в алчные лица этих двоих, я знал, что им нельзя доверять. Но я выполнил их просьбу и вступил в сговор с ними. У меня уже не было иного пути, нужно было идти дальше. Я заключил договор с дьяволом. И готов был заплатить дьявольскую цену. 39