Часть первая. У стен пражского кремля Островерхие крыши Праги. Стройные силуэты готических башен. Уткнувшиеся, как шпаги, в предвечернее небо высокие шпили, купола соборов… Внизу, под холмом, отливают темным серебром воды Влтавы, делящей надвое стобашенную злату Прагу. Недаром этот один из красивейших городов Европы с полноводной рекой, над которой нависли двенадцать мостов, соединяющих семь островов, еще в Средние века сравнивали с Венецией. По пустынной улочке Старого города медленно шли двое мужчин в темных пальто. Один — молодой шатен без головного убора. Его можно было бы назвать красивым, если бы не какое-то неподвижное, словно застывшее, отрешенное выражение лица. Другой — пожилой, круглолицый, в очках и старомодной мягкой шляпе. Вид у него, напротив, был возбужденный, взволнованный. Видимо, продолжая начатый разговор, он, горячась, проговорил: — У нас все готово, синьор Рибейра. Мы давно здесь, в Праге, ожидали вашего приезда из Канады. За те долгие месяцы, что я провел в тюрьме, у меня было достаточно времени о многом подумать, поразмышлять. В том числе и о вас. Я восхищаюсь вашей энергией, решительностью, смелостью и размахом вашего плана. Вот какие люди нам нужны! Повторяю: мы готовы начать борьбу за возвращение к власти. Но чтобы восстановить существовавший раньше строй, прежнее положение вещей необходимы большие деньги. Все дело упирается в деньги — наши сейфы пусты! — Полноте, господин Варфель, — едко отвечал молодой, которого собеседник назвал Рибейрой. — Вас восхищаю не я, а мои деньги. Будут, будут у вас деньги, господин Варфель. Мы наполним ваши сейфы. — Как здоровье отца? Сколько он еще протянет? — спросил Варфель. — Врачи говорят, что дни его сочтены. Вряд ли доживет до Рождества. Болезнь отца связывает мне руки, но все наши договоренности остаются в силе. Все будет выполнено. После смерти отца я сразу вернусь в Италию. Мы поделим наши прибыли, каждый получит свою долю. А вся эта ваша пустая болтовня насчет борьбы за восстановление прежнего строя, все эти политические разговоры о будущем меня ни капельки не интересуют. Мне до всего этого нет никакого дела, господин Варфель. Получив то, что вам будет причитаться, вы вольны распоряжаться своими деньгами как вам заблагорассудится. Нас с вами кроме этой сделки абсолютно ничего не связывает! И ускорив шаг, Рибейра, даже не попрощавшись с Варфелем, свернул в переулок и скрылся в темноте. Человек без имени Зеленый луг альпийского пастбища. На горизонте темнеют предгорья Альп. Здесь раскинулась огромная животноводческая ферма. Коровники, загоны для скота с крупными пятнистыми черно-белыми коровами, оборудованная по-современному большая бойня. Резким контрастом сочной зелени травы какие-то промышленного вида трубопроводы, корыта автопоилок, подъемники, стальные стойки, столбы с крюками для подвески туш, столы для разделки, огромные металлические двери холодильников… Кругом не было видно ни души. Звенящую тишину вдруг нарушил грубый хриплый голос: — Ну, как тебе тут нравится, сынок? Купим это поместье? Странный в этих местах, в Ломбардии, говор, вернее, диалект, сразу выдавал в говорящем сицилийца. — Да, право, не знаю, отец. Ты ведь всегда говоришь, что терпеть не можешь Север… — нерешительно отвечал молодой человек. — Ничего… Гляди, как тут зелено, не хуже, чем у нас на Юге. Будем наезжать сюда время от времени, конечно, расход велик, но это большое хозяйство — на тысячу коров, не меньше. Будем разводить скот и сами здесь же забивать на продажу. Мне всегда хотелось иметь такую бойню… Отцу было лет шестьдесят. Мы еще не знаем этого человека и еще не скоро узнаем как его имя и фамилия. Это могучий, сильный мужчина с огромными ручищами и плечами боксера. Лицо жестокое, грубое с хитрыми, проницательными глазками, глубокими складками у широкого носа, большим чувственным ртом. В старинных романах, описывая такие физиономии, говорили: порочное лицо, или лицо со следами тайных страстей. Сицилиец был в прекрасном настроении. Из него так и рвались наружу еле сдерживаемая радость и торжество победы. Рядом с ним сын казался лишь бледной копией родителя — юноша явно робел перед отцом, хотя, судя по виду и манере разговора, был куда культурнее его. Отец продолжал, и в голосе его звучали ликование и нескрываемая угроза: — Сегодня великий день, сынок. Сегодня я плачу по всем счетам, покупаю все, что хочу, рассчитываюсь со всеми до последнего гроша. Да-да, сегодня я плачу по всем долгам! Выплатной день — со всеми рассчитаюсь! От сознания своей силы и душащей его ненависти этот страшный человек был словно пьян. В это время на противоположном конце Италии — на Сицилии, где-то близ Палермо, к величественному фронтону загородного дома — стоящего особняком старинного палаццо — подъехала большая черная машина. Из нее не спеша вышли двое мужчин в придававших им торжественный вид черных костюмах. Не спеша поднялись по ступеням палаццо. Их никто не задерживал — видимо, они здесь были свои. Но в руках у них вдруг оказались короткие автоматы, да и для званных гостей они выглядели слишком молодо… Не успели они скрыться за тяжелой дверью, как изнутри палаццо сразу глухо донеслись короткие автоматные очереди. В большой гостиной с потолком, украшенным живописным плафоном и причудливой лепкой, на ковре распростерлись тела двух стариков тоже в черных костюмах. На груди у них на белых рубашках расплылись пятна крови… Огромный черный бульдог — неаполитанский мастино, с которым не расставался один из убитых главарей мафии — членов старого «Купола», жалобно повизгивая, слизывал кровь с руки хозяина. Собака не противилась, когда один из убийц взял ее за ошейник и увел за собой из гостиной, где, очевидно, происходила встреча членов прежнего «Купола». Как мы помним, «Купол» состоял из троих старцев и один из них не расставался со свирепым мастино. (Третий член «Купола» — Кармине Рибейра в те минуты умирал естественной смертью от болезни в далекой Канаде). То, что собака покорно последовала за убийцей в машину, было еще одним доказательством того, что эту неслыханную разборку учинили свои — поднять руку на членов совместно избранного «семьями» мафии «Купола» по мафиозным законам — чудовищное, святотатственное преступление… Сенсационное убийство поставило на ноги всю полицию Палермо. По узким улочкам и просторным площадям сицилийской столицы с оглушающим воем сирен помчались патрульные машины. Наш старый знакомый — Давиде Ликата, с которым мы расстались в тот драматический день, когда его сын Стефано со взрывным устройством под мышкой, рванув стометровку, предотвратил подстроенный Тано террористический акт на вокзале, — узнав о бойне в древнем палаццо, тоже поспешил к месту преступления. Он спустился в огромный подземный гараж, где стояла его машина. Сел за руль, подъехал к большим решетчатым воротам и засигналил, чтобы сторож в стеклянной будке нажал кнопку. Но решетка ворот не отъехала в сторону. Ликата нажал на сигнал еще и еще раз. Ворота по-прежнему оставались неподвижными — то ли в сторожке никого не было, то ли подвела автоматика. Давиде, выйдя из машины, подошел к окошечку будки. В проеме, наконец, показалось лицо сторожа — это был какой-то незнакомый Ликате человек. Немолодой остроносый мужчина с большими залысинами. Его близкопосаженные темные глаза впились в Давиде. — Извините… — вежливо и чуть удивленно начал Ликата. Но не успел он промолвить слово, как вместо ответа на вопрос, который он собирался задать, грянули выстрелы. Один, второй, третий… Остроносый стрелял из пистолета почти в упор, целясь в голову. Давиде, обливаясь кровью, рухнул на цементный пол гаража. На шее и в голове у него зияли страшные раны. Не прошло и нескольких минут, как улицу, на которой находился гараж, оцепила полиция. Прибывали все новые и новые машины — полицейские автомобили, кареты скорой помощи, машины журналистов, фургончики телевидения… А у ворот животноводческой фермы близ Милана остановилась машина с гонцом из Палермо. Охрана пропустила его в ворота, заставив выйти из машины. Пешком он пересек огромный двор, прошел вдоль загонов под громкое мычание сотен крупных племенных коров. В глубине двора под навесом, в холодке сидел владелец усадьбы, попивая холодное вино из стоявшей перед ним на столике бутыли. Почтительно склонившись, прибывший молодой парень в черной «двойке» доложил лаконично, по-военному; — Маммасантиссима[1] шлет нижайший поклон. Старого Купола больше не существует. — А что с собакой? — Наши люди ее взяли. Завтра будет доставлена сюда. Этот мастино так волновал нового главаря мафии потому, что он, вероятно, видел в нем некий символ власти, он для него — словно корона и скипетр. — А этот тип… этот легавый… как его… Ликата? Что с этим мерзавцем, у которого хватило наглости пролезть в нашу семью? — Ему в Палермо всадили три пули в голову. — Порядок! Пусть это всем послужит хорошим уроком. Я ведь сказал: я плачу по всем счетам. Пусть все это знают. Между жизнью и смертью В то время, как смертельно раненного Давиде санитары переносили в реанимационную машину, с трудом проталкиваясь сквозь толпу журналистов, фоторепортеров и просто любопытных, прокурор Сильвия Конти, ничего не зная о происшедшем, шла нескончаемым коридором палермского Дворца правосудия. Одета она была по-деловому, с подчеркнутой простотой, но модно: просторный длинный серый жакет, короткая черная юбка. И стрижка у нее модная, короткая. В руках — кипа папок и бумаг. Она здоровалась со встречными судьями и адвокатами, под спокойной улыбкой скрывая свое волнение: сегодня судили Антонио Эспинозу. Наконец-то этот влиятельный и неуловимый делец, тысячей невидимых нитей связанный с мафией, продажными политиками, коррумпированными высшими чиновниками и мошенниками-воротилами финансового мира, международного банковского бизнеса предстанет перед лицом закона. Сильвия днем и ночью помнила, что это на Эспинозе лежит ответственность за смерть Каррадо. Дай-то Бог, чтобы старания капитана Каттани, усилия ее самой и Давиде Ликаты на этот раз не пошли прахом. Может, наконец, этому хитроумному лощеному негодяю, несмотря на все его высокие связи и влияние, все же воздадут по заслугам… У входа в зал, где должно было состояться судебное заседание, она лицом к лицу столкнулась с Эспинозой, которого конвоировали два карабинера. Эспиноза, как всегда, с иголочки одетый, был аристократически надменен, насмешливо-ироничен. Он прекрасно владел собой. Если не знать, то по его виду было трудно даже предположить, что этот человек сейчас должен предстать перед судьями по обвинению в тягчайших преступлениях. — О, госпожа помощник прокурора, судья Сильвия Конти! — улыбаясь, приветствовал Сильвию Эспиноза. — Как всегда такая красивая, обворожительно женственная, хрупкая и вместе с тем несгибаемая! Ну что, довольны, что это исчадие ада, этот враг рода человеческого Антонио Эспиноза предстанет перед судом? Ведь это дело ваших милых ручек! «Встаньте, подсудимый Эспиноза, суд идет. Поклянитесь говорить правду, одну только правду»… — Сегодня, Эспиноза, надеюсь, вы, наконец, перестанете паясничать, — перебила его Сильвия. — Примите мои поздравления, синьора. Сегодня великий день — судят страшного преступника. И весь этот спектакль — с председателем суда, свидетелями, адвокатами, публикой, — поставили вы, это вы его главный режиссер! — Как вам, Эспиноза, удается быть таким циничным, даже по отношению к самому себе? — холодно спросила Сильвия. — Я вовсе не циничен, это просто хорошее знание людей, большой жизненный опыт… — с неизменной улыбкой ответил Эспиноза. По лестнице, ведущей к залу, взбежал запыхавшийся секретарь суда. — Госпожа судья! — крикнул он Сильвии. — Судебное заседание переносится: несколько минут назад совершено покушение на Давиде Ликату! Из суда Сильвия помчалась в больницу, куда увезли Давиде. Побежала по коридору, такому же длинному, как тот, по которому совсем недавно шла во Дворце правосудия. Тут она не скрывала своего страшного волнения. Дойдя до двери операционной, она неподвижно застыла… Грозный прокурор Сильвия Конти выглядела сейчас испуганной маленькой девочкой. Она не знала, что ей делать: осмелиться постучать или просто ждать? Но ждать не пришлось. Дверь операционной раскрылась, и в коридор вышел профессор, делавший операцию. — Ну что, профессор? Есть надежда? — выдохнула Сильвия. Хирург — пожилой мужчина в больших очках — посмотрел Сильвии прямо в лицо и медленно покачал большой седеющей головой в белом колпачке. — Почти никаких шансов спасти его, — проговорил он с безжалостной профессиональной прямотой, видя в Сильвии лишь прокурора. — Две пули мы извлекли, но третья застряла очень глубоко и, боюсь, задела жизненно важные центры. Потребуется еще одна, более сложная операция, которую нам тут не сделать. Мы отправим его в Милан. Сильвию пустили в послеоперационную палату. Давиде с забинтованной головой и шеей недвижно лежал в окружении капельниц, какой-то сложной медицинской аппаратуры, весь опутанный проводами от установленных датчиков. На мерцающих в полутьме экранах кардиографов и энцефалографов, чутко следящих за работой сердца и мозга, бегущие строки кривых, дрожащие точки и тире, свидетельствующие о том, что организм раненого борется за жизнь. Давиде лежал с закрытыми глазами. Неизвестно, в сознании или нет. Сильвия просунула пальцы под ладонь Ликаты. Задыхаясь от сдерживаемых слез, она прошептала: — Держись, Давиде. Не бойся, ты справишься с этим, справишься! В ответ раненый слабо, еле ощутимо пожал ей руку. Но может быть, ей это только показалось. Сильвия вышла из палаты. На пороге она обернулась и еще раз повторила как мольбу, как заклинание: — Ты справишься, ты выдержишь это, Давиде! Когда Ликату санитарным вертолетом отправили в Милан, где он должен был подвергнуться новой операции в лучшей нейрохирургической клинике страны, Сильвия решила отправиться к своему шефу — областному прокурору для важного разговора.