Областной прокурор Сицилии оказал своей младшей коллеге самый любезный прием. Его уважение к этой молодой худенькой женщине, не раз доказывавшей незаурядную смелость и мужество в самых опасных ситуациях, и известной своей решительностью в борьбе с мафией, еще больше возросло после того, как ей удалось посадить на скамью подсудимых самого Эспинозу и добиться его осуждения. Пусть его приговорили, благодаря заступничеству высоких римских покровителей, всего лишь к одному году тюрьмы, но и это — важная победа в повседневной, изматывающей борьбе прокуратуры и карабинеров против мафии, продажных политиканов и их всесильных пособников. — Что скажете хорошего? — спросил Сильвию этот старый, многоопытный судейский, усаживая посетительницу в кресло перед собой. — Я пришла просить вас о переводе меня на работу из Палермо в другой город, — сразу выпалила Сильвия. Тон ее был официален, она держалась почтительно, но независимо, и настроена была весьма решительно. — Нам будет очень жаль лишиться такого работника, как вы… — попытался возразить ей прокурор. Но Сильвия продолжала, как бы отметая все возможные возражения: — Думаю, что работа прокуратуры от этого не пострадает. Я свое дело довела до конца. Эспиноза осужден — это было главной задачей следствия, которое вела возглавляемая мною группа… — Но вдруг неожиданно перейдя с сухого, официального тона на доверительный, дружеский, она продолжает: — У меня нет больше сил… Я смертельно устала от крови, от чувства постоянного страха, мне надоело ездить в бронированных машинах… Я хочу пройти по улице пешком, не опасаясь получить пулю в спину… Прокурор, тронутый прямотой и искренностью Сильвии, проговорил: — Ваша просьба будет удовлетворена. Вы заслужили это право. Есть ли у вас какие-нибудь пожелания относительно места новой работы? — Я хочу вернуться домой, в Милан, — ответила Сильвия. Все ее мысли были уже в Милане, где в клинике боролся за жизнь Давиде. Ее единственным желанием было находиться рядом с ним. В миланской клинике Давиде прямо с вертолета подвергли новому общему осмотру при помощи самых современных приборов. Первым делом носилки с ним вкатили в компьютерный томограф — металлическую капсулу, напоминавшую видом ракету. От этого медицинского компьютера тянулись провода к множеству дисплеев, каждый из них показывал работу того или другого внутреннего органа. После этой короткой процедуры, когда весь его организм был просвечен и деятельность всех органов продиагностирована, Давиде вновь оказался на операционном столе. В результате первой и долгой повторной операции две пули удалось извлечь, но третью удалить врачи и тут не решались — она сидела слишком глубоко, а состояние раненого было слишком слабым. Решили отложить операцию — третью — примерно на год, дать пациенту окрепнуть, зажить его ранам. Давиде лежал один в особой палате, оборудованной сложнейшей аппаратурой, за ним велось строжайшее наблюдение. И вот, наконец, рядом с ним была Сильвия. Крепко держа его за руку, она рассказывала: — Мне очень жалко было расставаться с областным прокурором, мы с ним неплохо понимали друг друга. Но с Палермо покончено. Теперь я вновь в Милане, рядом с тобой… Давиде слушал ее, пока еще молча. Губы были крепко сжаты. Глядевшие из-под бинтов глаза оставались холодны, не выражая ни волнения, ни радости встречи… Вскоре Давиде начал вставать с больничной койки, осторожно двигаться по палате. Ему не хотелось ни смотреть стоящий в палате маленький телевизор, ни слушать радио. Он мог подолгу стоять, застыв у окна, и глядеть на деревья в окружающем больницу парке. Потом все с таким же бесстрастным, равнодушным видом, он опять ложился на постель. Казалось, его покинули все чувства, неизвестно чем были заняты его мысли. Его не радовало ни постепенное, медленное, но неуклонное возвращение к жизни, ни встречи с Сильвией, которая теперь была опять рядом с ним, здесь, в Милане. Однажды, когда Сильвия после работы приехала в машине навестить его (клиника находилась довольно далеко от города), ее ждал неожиданный сюрприз. В холле больницы, подойдя к барьеру, за которым сидела дежурная медсестра, Сильвия, как обычно, назвала номер палаты, в которую идет. Но вместо обычного «Пожалуйста», услышала в ответ от дежурной: — Мне очень жаль, но нельзя. Я не могу вас пропустить. — Почему? Я — Сильвия Конти, иду навестить Давиде Ликату. — Знаю. Но пациент просил его не беспокоить, категорически запретив кого-либо к нему пускать. — Но в чем дело, что случилось? — Не знаю. Состояние больного удовлетворительное, но его желание для нас закон. Не слушая больше дежурную, Сильвия схватила трубку стоящего у медсестры на столике служебного телефона. — Нельзя звонить по этому аппарату! — закричала дежурная. — Не смейте его беспокоить! На помощь дежурной устремились другие медсестры. Но Сильвия успела набрать номер палаты Давиде. В трубке раздались гудки, но к телефону никто не подходил. Наконец Давиде молча снял трубку. — Давиде, это я — Сильвия! Мяня к тебе не пускают! В чем дело? Я хочу тебя видеть! — кричала Сильвия, но на том конце провода никто не отвечал. Потом Давиде не спеша повесил трубку. Сильвию душили гнев и обида, но главное — она не понимала, в чем дело. Наконец, осознав, что он не хочет с ней говорить, Сильвия отошла от телефона и, ничего не понимая, все также, словно во сне, побрела к выходу, распахнула дверцу, села в машину, включила зажигание… Сверху, в широкое окно своей палаты, Давиде долго бесстрастно смотрел вслед отъехавшей машине, пока она не достигла конца аллеи и не скрылась за воротами клиники. Так, в состоянии полнейшей апатии, мрачной подавленности Давиде пребывал целые дни. Ел, спал, ходил на бесконечные процедуры, изредка смотрел телевизор и спал — спал охотно и подолгу — организм сам восстанавливал утраченные силы. А в те минуты, когда он не был чем-то занят и не спал, Ликата думал о своей жизни, о Стефано, и думы его были не веселые. Действительно, было от чего прийти в уныние. Давиде думал о том, что мафия дважды сломала его жизнь: первый раз, когда он был вынужден скрываться долгие годы в Америке от ее мести второй раз — теперь, когда он вновь обрел свое место в борьбе, чуть не убив его и, во всяком случае, хотя он и остался жив, надолго выведя из строя. Его, наверно, ждет через какое-то время еще одна страшная операция. Не исключено, что во время нее он может умереть или остаться полным инвалидом — стать паралитиком, потерять зрение или что-нибудь в таком роде. А жить с пулей в голове тоже мало радости. Поэтому не стоит связывать свою жизнь с Сильвией — она молода, умна, хороша собой, перед ней блестящая карьера. Что может дать ей он, пятидесятилетний, сломленный человек, простой полицейский, который и своим-то ремеслом теперь вряд ли сможет заниматься так, как прежде? Сильвия однажды уже немало пережила из-за своей любви к бедняге Каттани, зачем заставлять ее вновь страдать? Хватит с нее полицейских, убитых или едва живых от ран… Так продолжалось до того дня, когда Давиде однажды не наскучило смотреть телевизор; он взял валявшуюся рядом вчерашнюю нечитанную газету. С первой полосы на него глянула хорошо ему знакомая физиономия и бросился в глаза жирный заголовок над фотографией: «Эспиноза выпущен из тюрьмы по состоянию здоровья». Отсидев всего несколько месяцев — ровно столько, сколько он, Давиде, провалялся на больничной койке, — этот негодяй оказался на свободе! Давиде ни на минуту не забывал о той клятве, которую дал сам себе, когда в последний раз видел Эспинозу: Надо думать, что и тот не забыл его слов: «Я буду ждать тебя, когда ты выйдешь из тюрьмы, я достану тебя, где бы ты не был. Я не дам тебе больше приносить вред людям. Твое время кончилось!». Говорят, что людям помогает выздороветь, выжить любовь. Давиде помогла выжить единственная владевшая им мысль — покончить с ненавистным Эспинозой. Ему помогла выжить не любовь, а ненависть. С той минуты, как Ликата увидел это сообщение в газете, в нем словно сработала какая-то пружина. От апатии, безразличия не осталось и следа. Дело быстро пошло на поправку. Он сам установил себе строгий режим дня: ежедневные занятия гимнастикой, пробежка вокруг клиники по парку. По нескольку раз в день отжимался на коврике в своей палате. Он чувствовал, как мышцы наливаются былой силой, глядя на себя в зеркало, видел, что кожа приобретает здоровый цвет, лицо свежеет, потухшие зеленоватые глаза загораются прежним огнем. Когда Давиде вспоминал брошенные ему с издевкой слова Эспинозы: «Не пройдет и года, как я буду свободен!», кулаки его сами сжимались и он про себя повторял: «Я достану тебя, сукин сын, я тебя еще достану, где бы ты не был!». Первые шаги на воле Выйдя, наконец, из больницы — весь его багаж составлял полупустой пластиковый пакет, — Ликата ощутил такое чувство свободы, будто вышел из заключения. «Вот я, как и Эспиноза, вышел на волю», — подумал он. Никто не знал о его выписке из клиники, никто не встречал у ворот. По пустынной улице он направился к автобусной остановке и вскоре был в центре города. Никуда не заходя, никому даже не позвонив, Давиде немедленно отправился по адресу, который давно уже держал в голове. Эспиноза после выхода на свободу жил не на своей роскошной вилле «Паузония» в Швейцарии, близ Локарно (ее, наверно, конфисковали, или он ее продал), а на городской квартире в центре Милана. Здание было внушительное — старинное палаццо с красивым подъездом, но это был обыкновенный жилой дом, на первых этажах которого находились различные конторы. Названия их украшали массивные двери парадной. Теперь у Эспинозы не было ни охраны, ни сторожевых псов у ворот. Беспрепятственно поднявшись на второй этаж, где находилась квартира, она же — и офис Эспинозы, Ликата увидел, что дверь полуоткрыта. Когда Ликата вошел в переднюю, до него донеслись два голоса — мужской и женский. Женщина говорила: — До свидания, папа. До завтра. У меня уже скоро поезд в Бергамо. Прошу тебя: не забывай аккуратно принимать лекарство. Я тебе тут все оставила и написала. Принимай строго в определенное время. — Да, да, не беспокойся, я все помню, — отвечал мужской голос, по-видимому это был Эспиноза. Давиде вошел в гостиную. Большая комната напоминала зал музея. Она была уставлена стеклянными витринами и горками с экспонатами коллекций Эспинозы — старинные часы, старинные куклы, дорогой фарфор и прочие раритеты. Видимо, все эти предметы старины, дорогие сердцу их владельца, были перевезены сюда с его швейцарской виллы. На пороге Ликата столкнулся с высокой девушкой, спешившей с дорожной сумкой в руке к выходу. Провожая дочь, в гостиную из соседнего с ней кабинета вышел и Эспиноза. — А, вот и вы, — увидев Ликату, спокойно произнес он вместо приветствия. — Я ждал, что вы появитесь, — добавил он с таким видом, словно и впрямь ожидал с минуты на минуту его прихода. — Познакомьтесь. Это моя дочь. А это синьор Ликата — поистине незаурядный человек. Второго такого не найти, — в голосе Эспинозы звучала обычная ирония. — Очень приятно, — отвечала девушка, прямо и серьезно взглянув в глаза Ликате. — Мне нравятся люди, не такие, как все. Дочь Эспинозы была высокая, стройная, стриженная. Одета строго, по-деловому. — Да уж кто человек незаурядный, так это ваш отец. Второго такого не сыщешь, — в тон Эспинозе сказал Ликата. — Вот за это я его и люблю, — ответила девушка, улыбнулась на прощание и вышла, захлопнув за собой дверь. — Садитесь, Ликата, — устало, но довольно любезно пригласил Эспиноза. — У меня даже нет ничего предложить вам выпить. Эти врачи запретили мне все на свете, единственно, что разрешают — это тихонько умереть… — Мне будет жаль вашу дочь — у нее такое честное, чистое личико. Не повезло ей с отцом… — Вы удивлены? Наверно, когда вы прочитали в газетах, что меня выпустили по состоянию здоровья, то подумали, что это просто трюк, чтобы выбраться из тюрьмы? Увы, это правда, дела мои совсем плохи. — Эспиноза взял из стоявшей перед ним на подносике с лекарствами коробочки таблетку, проглотил и запил ее водой. Потом, помолчав немного, продолжал: —Я искренне сожалею о случившемся с вами. Я никогда не одобрял этих варварских кровавых методов. Зачем стараться вас убить? Ведь вы не представляете особой опасности. — В голосе его вновь зазвучали прежние нотки высокомерия, глубокого презрения к людям. — Что вы собой, в сущности, представляете? Ничего. Вы лишь маленький винтик, лишь безрассудно смелый одиночка… Все разваливается, Ликата. Старого «Купола» больше не существует, Тано Каридди удрал куда-то далеко, Эспинозы вот-вот не станет, а всем заправляет какой-то бандит, уголовник, настоящий разбойник с большой дороги… Я ненавижу мафию, но и таких людей, как вы, тоже… — Как имя этого человека? — спросил Давиде. — А вот этого я вам не скажу, узнавайте сами. Это мой секрет, который, как когда-то писали в романах, я унесу с собой в могилу. — А кто в меня стрелял, скажете? — задал второй вопрос Ликата. — Это могу сказать. Вас попытался отправить на тот свет один фотограф. Его фамилия Беллини. У него ателье где-то в районе площади Лорето. Делайте с ним, что хотите, он тоже ничего не значит. Считайте, что я вам сделал прощальный подарок… — Сколько месяцев жизни вам обещают врачи? — Шесть, может быть, восемь… Но для меня это уже не имеет никакого значения… Фотограф