Тано, обхватив сестру рукой за плечи, медленно увел ее в глубину барака. От дверей по широкому проходу между химическими установками шел высокий мужчина. Лица его в полутьме было не видно. Можно было различить только, что он почти лыс. Мужчина был не только высок, но и широкоплеч и, хотя по-видимому, далеко не молод, держался прямо и ступал уверенно. В нем угадывалась неистребимая военная выправка. Давиде ждал его, поднявшись нд невысокий железный балкон, опоясывавший весь барак. Прибывшему, видно, было хорошо знакомо это помещение. Он смело направился к железной лесенке на балкон и, разглядев фигуру Давиде с пистолетом, неожиданно выстрелил в него. Один раз, потом другой. Пули просвистели совсем близко, не задев успевшего укрыться за ящиками Ликату. Давиде видел стрелявшего словно в тумане. — Эй, — крикнул ему Ликата, — пройдите на свет, подойдите ближе, так, чтобы я вас видел. — Кто вы? — спросил мужчина. — Я приехал сюда на встречу с господином Тано Каридди. — Ваше имя? — спросил Давиде. — Я — банкир Стефан Литвак. Господин Каридди просил о встрече со мной. — Нет. Вы — человек без лица, без имени, никто никогда не видел даже вашей фотографии. Вы всего лишь тень, призрак. Вас никто не видел, никто не знает, — лихорадочно, словно в горячке, говорил Давиде. — Проходите ближе, ближе, на свет, я хочу рассмотреть, увидеть вплотную живое олицетворение зла… Неожиданно Давиде включил полное освещение, и яркий свет неоновых ламп залил огромное помещение. Мужчина был действительно довольно стар, но еще крепок. Большие светлые холодные глаза навыкате, тонкие губы большого рта, отвислые щеки делали его похожим на жабу. Вглядевшись в его физиономию, Давиде, со всей силы дернув, порвал рукав его пиджака и рубашки, обнажив старческую руку с отчетливым лагерным номером. Номер был тот же. — Вы лейтенант Кириу! — громко произнес Ликата. — Как вы меня назвали? — словно придя в себя, спросил старик. — Кто вы? Давиде достал из кармана и показал ему фотографию: обтянутый кожей скелет нагого человека и на руке — тот же номер. — Вот гляди. Это Стефан Литвак, его же имя на стенах этого барака! Гляди на эти мощи, читай этот номер! Он тот же, что и у тебя на руке! Ему, бедняге Стефану Литваку, было около тридцати, столько же, сколько тогда и тебе, и он умер здесь, в этом бараке. Красная Армия была уже в двух десятках километров от лагеря. Ты тут доделывал последнюю оставшуюся работу: добивал умирающих. Сколько их тут в этом бараке еще оставалось? Пятьдесят? Сто? Банкир, как завороженный, глядел на стену позади Давиде, не в силах оторвать взгляда от крупными буквами выцарапанного там списка погибших. Давиде пошатнулся и еле устоял на ногах. Силы покидали его и слишком сильно было волнение от этой встречи. — Что ты там мелешь? — наконец произнес с пренебрежением банкир. — О чем ты? — Когда война кончилась, — продолжал Давиде, — ты вытатуировал себе на руке номер погибшего в лагере Литвака и пошел лжесвидетельствовать на процесс, где главным подсудимым должен быть ты, лейтенант Кириу. Я слышал все то вранье, что ты там говорил. А потом ты на деньги, отнятые у своих жертв-евреев, создал банк… стал банкиром. — Ты кто? — в который раз спросил банкир. Держаться он продолжал бесстрастно и надменно. Сдерживаемое волнение — а, может, и страх — выдавали лишь его неестественно застывшее лицо и остановившийся взгляд. — Я — Никто, — отвечал Давиде, — такой же Никто, как для тебя и тебе подобных были тысячи и тысячи замученных и расстрелянных в ваших лагерях, тысячи безымянных мужчин и женщин, стариков и детей, маленьких безвестных людей со всей Европы. Я пришел сюда от имени всех тех, кого ты послал на смерть, Кириу. — Кто ты? — повторил вопрос банкир. Словно не слыша его, Ликата продолжал: — Почти полвека назад ты создал себе богатство на их крови и костях. Ты здорово все обдумал, чисто обделал дельце! Терпеливо, методично, ты начал приумножать свой капитал, вкладывая деньги во все самые грязные махинации, во все самые преступные сделки… Торговля оружием, наркотиками… Когда-то ты сделал ставку на фашистов, но проиграл. Тебя должны были судить и повесить, но тебе удалось выкрутиться. Ты оказался дьявольски ловок… — Дело не в моей ловкости, — возразил Кириу, — это логика Истории. В борьбе выживает сильнейший, более хорошо приспособленный. А слабые и неприспособленные должны смириться со своей участью, подчиниться сильным. А что касается крови, геноцида, так вся История — сплошная череда массовых убийств, войн. Таков ее неумолимый ход. Сегодня все точно так же, как и две тысячи лет назад, не лучше и не хуже… Сильные умеют выигрывать, господин Никто, и вам остается лишь смириться с этим жестоким законом жизни. У меня совершенно спокойно на душе, потому что я — живая История нашего века. Смиритесь. Вам не остается ничего другого, вы ничего не можете сделать… — Я не умею так красиво говорить, как ты, — промолвил Ликата. — Я привык разговаривать посредством вот этого. — Он указал на пистолет, который продолжал сжимать в руке. — Наверно, потому, что мне много лет приходилось вести войну против невидимого врага — людей без лица и без имени, таких чудовищ, как ты. Я привык за долгие годы постоянно ощущать днем и ночью холод стали в кармане или под подушкой, никогда не расставаясь с оружием. И я сберег пулю для тебя. Я буду судить тебя здесь, на этом месте, где ты убивал детей и женщин. Случается, что и маленькие, безвестные люди, маленькие Давиды, вроде меня, побеждают всесильных Голиафов. Ты заблуждаешься, Кириу. Историю пишу я, в этом бараке, от имени тех, кого ты тут убил! Пусть люди, наконец, узнают правду! — Правду? Какое дурацкое слово! — отозвался Кириу. — Правда — это то, что правительства прибегают к моему банку, когда им нужны деньги, правда — это то, что деньги — мерило успеха, правда — это то, что всем хочется думать, а не то, что есть на самом деле… Правда — это то, что хозяин — я!.. Ликата больше не мог слушать эти циничные, самоуверенные откровения, смотреть на этого недобитого фашиста. Он тщательно прицелился и прервал их одним, вторым, третьим выстрелом. Но перед глазами у Давиде все плыло в тумане, все двоилось. Послышался звон стекла — одна из пуль угодила в огромную реторту. Но Кириу остался невредим. Он стоял перед ним, выпрямившись во весь рост и с застывшим, неподвижным, как маска, жабьим лицом. Откуда-то вдруг появился Тано. Обращаясь к Кириу, он проговорил, указывая на шатающегося, словно ослепшего, хватающегося за перила балкона Ликату: — Пусть уходит, не будем ему мешать. Мы с вами найдем общий язык, мы из одного теста! — Нет, Тано, неправда! — хрипло пробормотал Ликата. — Ты теперь стал другим… — Послушай, я готов иметь с тобой дело. Работая вместе, мы достигнем многого! Я сделаю тебя самым богатым человеком в мире! — с неожиданным жаром заговорил Кириу, хватая за рукав Тано. — А сейчас раздави скорее это насекомое! — Тано! Не дай ему уйти! — прошептал Ликата и медленно сполз на пол. — Ну же, живее! Чего ты ждешь? — торопил Кириу. — Добей его! — Тано! — крикнула брату Мария и бросилась к упавшему Давиде. В глазах ее застыл ужас и немая мольба. — Делай, что я сказал! — потребовал Кириу. Под молящим взглядом сестры Тано заколебался. Мгновение он стоял неподвижно, затем поглядел на Кириу, потом на Ликату. Медленно вынул пистолет и, почти не целясь, выстрелил. Пуля раздробила Кириу колено, и он со стоном тяжело повалился на пол барака. Тано не спеша подошел к лежащему Ликате, достал у него из кармана наручники и приковал Кириу за руку к железной стойке. Давиде приподнял голову и тихо проговорил: — Уезжайте! Уезжайте на ваш зеленый остров… Мария, с невыразимой жалостью и мукой глядя на умирающего Ликату, без конца твердила его имя: — Давиде, Давиде… Тано обнял сестру за плечи и повел к выходу из барака. Потом сел за руль, Мария опустилась рядом с ним на сиденье и обессиленно склонила голову ему на плечо. Выехав на автостраду, Тано остановил машину у первой же телефонной будки и позвонил на виллу под Веной. Феде подозвала к телефону генерала, и Тано сообщил ему о происшедшем в Айгенберге. Вертолет Сильвии опустился на площадке перед центральным бараком бывшего концлагеря. Все вокруг было оцеплено милицией. Прибывали все новые и новые машины. У входа в барак толпились люди в форме и в штатском. Никого не замечая, Сильвия направилась к двери. Навстречу ей шли два милиционера, поддерживая под руки старика в наручниках. Прилетевший раньше Браччо осторожно взял ее под руку и попытался остановить: — Погоди, Сильвия, не входи… Но Сильвия резко оттолкнула его и со словами: — Оставьте меня с ним одну! — открыла дверь барака. На пороге Сильвия столкнулась с Амидеи, он посторонился, давая ей пройти. Когда Сильвия проходила мимо него, генерал сказал: — Судья Конти, Давиде говорил мне о том, что вы устали и намерены подать в отставку. Не делайте этого, судья. Вы нужны нам, нас так мало, мы одиноки в нашей борьбе… — И вышел из барака. Давиде лежал на полу на том месте, где его настигла смерть. Сильвия опустилась на колени возле его тела, приникла губами к его лбу. Рыдая, она гладила его длинные прямые черные с проседью волосы, его суровое, мужественное лицо. В ушах ее еще звучал его хрипловатый голос, шептавший: «Звезды и Луна будут свидетелями нашей любви»… Давно ли она, вот так склонившись, оплакивала убитого комиссара Каттани? Безутешное горе, бесконечная усталость, безысходное отчаяние и тоска охватили душу Сильвии. Одна в этом страшном, проклятом Богом и людьми месте, она, не сдерживая слез, громко рыдала над телом любимого. Но, когда Сильвия поднялась с колен и вытерла глаза, она, как прежде, вновь ощутила, как в ней горячей волной поднимается гнев, жажда отомстить за Каттани, за Ликату, за муки, доставленные ей самой, решимость раз и навсегда отсечь голову опутавшему Италию Спруту. * * * notes Примечания 1 «Святейшая мать» — так называют на Сицилии мафию. 2