– Ты должна получить свободу до того, как она вырвется на волю, – сказал чародей. – Нельзя, чтобы она застала тебя в клетке. – Я не могу прикасаться к железу, – ответила единорог. – Мой рог открывает любые замки, но до этого мне не дотянуться. Она дрожала от ужаса перед гарпией, однако голос ее оставался совершенно спокойным. Шмендрик Волхв вытянулся вверх на несколько дюймов, чего единорог до сей минуты возможным ну никак не считала. – Не страшись, – величественно начал он. – Ибо при всем моем таинственном обличьи сердце у меня предоброе. Однако приближение Руха и его свиты заставило чародея прерваться и притихнуть почище чумазой ватаги, что хихикала, глядя на мантикору. И он ускользнул, тихо сказав напоследок: – Не бойся, Шмендрик с тобой. И не предпринимай ничего, пока не получишь вестей от меня! Голос его приплыл к единорогу столь призрачным и одиноким, что она не смогла бы сказать, и вправду ль услышала его, или он лишь скользнул по ее шкуре. Становилось темно. Толпа стояла перед ее клеткой, вглядываясь в единорога со странной застенчивостью. – Единорог, – коротко сообщил Рух и отступил в сторонку. Она слышала, как бьются сердца, как набухают слезы, как затаивается дыхание, но никто не произнес ни слова. По печали, горечи утраты и ласковости, которые проступили в их лицах, она поняла, что люди узнали ее, и приняла их нужду в ней как знак преклонения. Единорог думала о прабабушке охотника и гадала, каково это – стареть и плакать? – Любой другой балаган, – произнес наконец Рух, – этим бы и ограничился, потому как что же еще и показывать после настоящего единорога? Однако «Полночный балаган» Мамы Фортуны располагает еще одним темным таинством – демоном более пагубным, чем дракон, более монструозным, чем мантикора, более гнусным, чем гарпия, и, безусловно, более единосущным, чем единорог. Он повел рукой в сторону последнего фургона, и черная завеса начала спадать, извиваясь, даром что никто ее не тянул. – Воззритесь на нее! – возопил Рух. – Воззритесь на Последний и Скорый Конец! Воззритесь на Элли! Сумрак в клетке был намного гуще вечернего, холод колыхался за прутьями, как живой. Что-то зашевелилось в нем, и единорог увидела Элли – дряхлую, костлявую, оборванную женщину: она скорчилась на полу клетки, покачиваясь, согреваясь у огня, которого там не было. Она казалась столь хрупкой, что тяжесть сумрака могла раздавить ее, столь беспомощной и одинокой, что всякий, увидев ее, мог машинально рвануться вперед, чтобы дать ей свободу. Но вместо того люди молча попятились – как будто Элли, крадучись, подбиралась к ним. Однако она даже не смотрела на них. Элли сидела в сумраке и скрипуче пела сама себе песенку, звучавшую так, точно пила впивалась в дерево, а оно готовилось повалиться. Стебель, смятый в смертный час, Вновь взойдет назло, Что пропало – всё при нас, Что прошло – прошло. – Не похоже на то, не так ли? – спросил Рух. – Однако никакому герою не устоять перед ней, никакому богу ее не одолеть, никакой магии не отогнать – и не приманить, ибо она не пленница наша. И даже пока вы смотрите на нее, она ходит меж вами, прикасается и прибирает вас к рукам. Ибо Элли – это Старость. Холод клетки добрался до единорога и каждое место, в котором он касался ее, увечилось и хилело. Она и сама ощущала, как вянет, слабеет, как при каждом выдохе красота покидает ее. Уродство висло на ее гриве, пригибало голову, отдирало хвост, истощало тело, пожирало шкуру и разрушало сознание воспоминаниями о том, какой она когда-то была. Где-то неподалеку негромко и алчно урчала гарпия, но единорог с радостью свернулась бы под ее бронзовым крылом, лишь бы укрыться от этого последнего демона. А песня Элли все вгрызалась ей в сердце. Рыба гибнет на песке, Режет плоть стекло, Что дают – горит в руке, Что прошло – прошло. Представление завершилось. Зрители воровато расползались, но никто не шел в одиночку, лишь парами, тройками, небольшими компаниями; чужие друг другу люди держались за руки и часто оглядывались посмотреть, не крадется ль за ними Элли. Рух жалобно восклицал: «Да ужель джентльмены не жаждут услышать рассказ про сатира?! – И посылал им вслед фальшивый воющий хохот, подгонявший их вялое бегство. – Творения ночи при свете дня!» Они продрались сквозь вязкий воздух мимо клетки единорога и двинулись дальше, и хохот Руха гнал их домой, а Элли все пела. «Иллюзия», – сказала себе единорог. – Это иллюзия». И как-то смогла поднять тяжелую голову, чтобы со страхом заглянуть в сумрак последней клетки, и увидела там не Старость, а саму Маму Фортуну, которая потянулась, ухмыльнулась и с уродливой грацией старухи слезла на землю. Единорог в тот же миг поняла, что вовсе не стала смертной и страховидной, но, впрочем, и прекрасной себя не почувствовала. «Возможно, и красота моя была иллюзией», – устало подумала она. – Мне понравилось, – сказала Руху Мама Фортуна. – Всегда нравится. Полагаю, я рождена для сцены. – Ты бы лучше посмотрела, как там проклятая гарпия, – сказал Рух. – Я чувствую, на этот раз она прорывается на свободу. Я словно был веревкой, державшей ее, однако она мои узлы развязала. – Он содрогнулся, понизил голос и хрипло попросил: – Избавься от нее. Прежде чем она размечет нас по небу, как кровавые облачка. Ей только это и снится. Я вижу ее сны. – Успокойся, дурак! – Голос ведьмы стал свирепым от страха. – Если она удерет, я смогу обратить ее в ветер, в снег, в семь нот музыки. Но я предпочитаю удерживать ее. Ни у одной ведьмы мира нет пленной гарпии, да ни у одной и не будет. Я сохраню ее, даже если придется скармливать ей что ни день по куску твоей печени. – Как мило, – сказал Рух. И отступил от Мамы Фортуны, и с вызовом спросил: – А что, если ей нужна только твоя печень? Как ты поступишь тогда? – Да все равно буду кормить твоей, – ответила Мама Фортуна. – Она не заметит разницы. Гарпии умом не блещут. В свете луны старуха одиноко скользила от клетки к клетке, погромыхивая замками, подстегивая заклинания – совсем как мать семейства, щупающая дыни на рынке. Когда она подошла к клетке гарпии, чудище издало звук, который пронзил воздух, точно копье, и расправило в страшном великолепии крылья. На миг единорогу показалось, что прутья клетки закорчились и потекли, как струи дождя, однако Мама Фортуна щелкнула сучковатыми пальцами, и прутья вновь ожелезились, а гарпия, поникнув на насесте, погрузилась в ожидание. – Пока еще нет, – промолвила ведьма. – Все еще нет. Они смотрели одна на другую одинаковыми глазами. Мама Фортуна сказала: – Ты моя. Если убьешь меня, ты моя. Гарпия не шелохнулась, но луну затянуло облаком. – Пока еще нет, – повторила Мама Фортуна и обернулась к клетке единорога. – Ну что, – спросила она густым ласковым голосом. – Я напугала тебя немного, не так ли? И засмеялась – звук получился такой, точно змея стремглав проползла по грязи, – и подошла поближе. – Что бы ни говорил твой друг чародей, – продолжала она, – кое-каким небогатым искусством я все еще владею. Заставить единорога поверить, что она стара и грязна, – это, сказала бы я, требует некоторого мастерства. И разве грошовое заклинание удержало бы Мрачную взаперти? Никто еще до меня… Единорог ответила: – Не бахвалься, старуха. Там смерть твоя сидит в клетке и слушает тебя. – Да, – спокойно согласилась Мама Фортуна. – Но я, по крайней мере, знаю, где она сидит. Ты же бродила в поисках своей по дорогам. – И она усмехнулась снова. – Впрочем, где сидит твоя, я тоже знаю. Но я избавила тебя от встречи с ней, и ты должна благодарить меня за это. Забыв, где она, единорог прижалась к прутьям решетки. Прутья язвили ее, однако она не отстранилась. – Красный Бык, – сказала она. – Где мне найти Красного Быка? Мама Фортуна подступила вплотную к клетке. – Красный Бык короля Хаггарда, – пробормотала она. – Так тебе известно о Быке? Она обнажила в улыбке два зуба. – Что же, он тебя не получит, – сказала она. – Ты принадлежишь мне. Единорог покачала головой. – Ты ведь все понимаешь, – негромко ответила она. – Отпусти, пока еще есть время, гарпию и отпусти меня. Оставь себе, если желаешь, эти бедные тени, но отпусти нас. Косные глаза ведьмы вспыхнули так свирепо и ярко, что обтрепанная компания сатурний, искавшая, чем бы пображничать в ночи, подпорхнула к ним и, зашипев, осыпалась белым пеплом. – Сначала я возьму, что смогу, от индустрии развлечений, – прорычала Мама Фортуна. – Тащиться сквозь вечность, волоча за собой домодельных демонов, – ты думаешь, об этом мечтала я, когда была юной и злой? Думаешь, я выбрала это чахлое чародейство, это ублажение убогости лишь потому, что никогда не знала настоящего ведовства? Я разыгрываю фокусы с обезьянами и псами только по той причине, что не могу тронуть траву, однако разница мне известна. И ты просишь меня отказаться от любования тобой, от жизни вблизи твоей силы? Я сказала Руху, что скормлю, если придется, его печень гарпии, и я это сделаю. А чтобы сохранить тебя, возьму твоего дружка Шмендрика и… Гнев довел ее до невнятного лепета, а там и погрузил в молчание. – Кстати, о печени, – сказала единорог. – Чтобы творить подлинную магию, жертвовать чьей-то печенью бессмысленно. Нужно вырвать свою и не ждать, что она вернется к тебе. Настоящим ведьмам это известно. Несколько крупинок песка прошелестело по щекам смотревшей на единорога Мамы Фортуны. Так плачут все ведьмы. Она развернулась и быстро пошла к своему фургону, но вдруг возвратилась назад и улыбнулась щербатой улыбкой. – И все-таки дважды я тебя вокруг пальца обвела, – сказала она. – Ты и вправду думаешь, что эти пучеглазые простофили узнали тебя без моей помощи? Нет, это я наделила тебя обличием, которое они сумели понять, и рогом, который они углядели. В наши дни публика способна увидеть настоящего единорога лишь при помощи дешевой балаганной ведьмы. Для тебя будет намного лучше остаться со мной и изображать подделку, потому что во всем нашем мире только Красный Бык способен узнать тебя с первого взгляда. И она скрылась в своем фургоне, и гарпия снова выпустила на небо луну. III Шмендрик появился незадолго до утренней зари, тихо, как вода, проскользнув между клетками. Только гарпия и буркнула что-то, когда он проходил мимо. – Раньше уйти не мог, – сказал он единорогу. – Она велела Руху следить за мной, а тот почти никогда не спит. Но я задал ему загадку, а у него на любую целая ночь уходит. В следующий раз анекдот расскажу, тогда ему трудов на неделю хватит. Единорог была серой и тихой.