В прошлом году ты закопал в саду мертвеца — Дал ли он побеги? Будет ли нынче цвести? Т. С. Элиот, Бесплодная земля Я провожал ее в Вегас, Я махал самолету, пока он не скрылся из виду, Потом попытался доехать домой, не тормознув возле бара, но мне Это не удалось, увы. И, сидя среди синих джинсовых теней, Что торчали там всю ночь, Я поймал себя на том, что дрожу над ледяной выпивкой Полумертвый от страха. Уильям Эшблесс Глава 4 Настоящий четкий сигнал Крейн выкарабкался из сна, мимолетом порадовавшись тому, что на улице светило солнце. Сердце колотилось в груди, как отбойный молоток, взламывающий старую мостовую. Он знал, что ему опять снилась игра на озере и что его разбудило что-то из реального мира. Ночи в марте были холодными, и хотя солнце успело высоко подняться – было уже часов девять, если не десять, утра, – валявшаяся на полу возле кровати банка «будвайзера» еще не нагрелась. Крейн со щелчком вскрыл ее, выпил сразу половину крупными непрерывными глотками, а потом рассеянно стер струйку, побежавшую по сивой щетине на подбородке. От банки на паркетном полу остался темный кружок. Сьюзен никогда не ругала его за выпивку, но, судя по всему, ей не нравилось, когда он выпивал в спальне; она подбирала банку с таким же небрежным видом, как взяла бы журнал или пепельницу, и выносила ее в гостиную. Обратив внимание на эту привычку, он несколько раз намеренно ставил пиво на тумбочку у кровати, но ее терпеливая настойчивость пробудила в нем совесть, и теперь он, если и поступал так иногда, то лишь случайно. Задребезжал дверной звонок, и он сообразил, что именно этот звук и услышал совсем недавно. Перевалив ноги на пол со своего края огромной двуспальной кровати, он натянул джинсы и фланелевую рубаху, побрел в гостиную и, не успев застегнуть все пуговицы на рубашке, открыл дверь; он давно уже не давал себе труда взглянуть в глазок. На крыльце стоял Арки Мавранос, ближайший сосед. – Салют, Пого[7]! – воскликнул Мавранос, размахивая двумя банками «курз». – В чем мы ви-и-идим проблемы? Мавранос всегда так здоровался, и Крейн не стал ничего отвечать, а просто вышел наружу, сел на ступеньку крыльца и взял у соседа одну из банок с пивом. – Ах, – с должным воодушевлением воскликнул Крейн, взломав за кольцо крышку и приложив банку, из которой полезла пена, к уху, – звук такой, будто готовят завтрак. – Завтрак? – повторил Мавранос, ухмыляясь сквозь неухоженные каштановые усы. – Скоро полдень – это уже ланч. Крейн, прищурившись, посмотрел над перилами крыльца на башню банка «Фиделити федерал сейвингс», выделявшуюся на фоне серого неба в полумиле к северу, на Мейн-стрит, но не смог сфокусировать зрение на пылающих буквах и цифрах установленного на крыше табло. Стоянка перед рестораном «У Нормы» была почти заполнена, что говорило о том, что перевалило за полдень, да и стаи диких попугаев, с утра сидевших на телефонных проводах, давно разлетелись, напуганные толпами прохожих. По всей видимости, Мавранос не ошибался. – Я тебе почту принес, – добавил Мавранос и, вынув из заднего кармана пару конвертов, бросил их на захламленный стол. Крейн взглянул на них. В одном, длинном сером конверте «Бэнк оф Америка» с прозрачным окошком для адреса, по-видимому, лежало извещение о состоянии его счета. Эта информация всегда приходила с большим опозданием; чтобы точно узнать, сколько у него на счету в данный момент, достаточно было сунуть карточку в банкомат и взглянуть на чек. Он, не распечатывая, бросил конверт в пластмассовое мусорное ведро. Адрес на втором конверте был написан почерком матери Сьюзен. Его он выбросил еще поспешнее. – Ерунда, – сообщил он, широко улыбнувшись, допил пиво и поднялся. Открыв дверь, он вошел внутрь и через несколько секунд вернулся, держа в одной руке стул, а в другой – недопитую банку «будвайзера», которую, сам того не желая, снова оставил на полу в спальне. – Жена отправилась по магазинам? – осведомился Арки. «По магазинам», – подумал Крейн. Сьюзен обожала огромные, как ангары для самолетов, магазины уцененных товаров. Она всегда возвращалась оттуда с большими сумками всякой всячины, наподобие зубастых, как акула, пластмассовых прищепок для пляжных полотенец, смешных керамических собачек и надевающихся на банки с растворимым кофе пружинных устройств, которые, при нажиме на рычажок, отмеряли ровно чайную ложку порошка. Ее покупки стали постоянной темой для шуток среди соседей. Крейн тяжело вздохнул и допил пиво из банки. Похоже, у него начался еще один запойный день. – Да, – ответил он, переведя дух. – Земля для цветочных горшков, подставки для помидоров… Весна идет, пора высаживать рассаду. – Она рано проснулась. Крейн опустил голову и исподлобья без всякого выражения посмотрел на соседа. – Неужто? – Точно тебе говорю. Я видел, как она еще до рассвета поливала цветы. Крейн поднялся на нетвердых ногах и заглянул в ближайший цветочный горшок. Земля оказалась сырой, а вот поливал он растения вчера или хотя бы позавчера? Этого он не помнил. – Сейчас вернусь, – сказал он ровным голосом. Он снова вошел в дом и быстро прошел по коридору в кухню. В кухне было неприятно тепло – уже тринадцать недель, – но он даже не взглянул на плиту; просто открыл холодильник и вынул банку холодного «будвайзера». Его сердце вновь отчаянно заколотилось. Интересно, кого Архимедес мог увидеть у крыльца? Сьюзен – в чем Крейн мог поручиться, поскольку в руке у него была банка со свежим пивом, а алкоголь уже начал туманить сознание, – была мертва. Она умерла от внезапного сердечного приступа – фибрилляции – тринадцать недель тому назад. Она умерла раньше, чем поспешно вызванная «Скорая помощь» с сиреной и мигалкой, скрипнув тормозами, остановилась перед домом. Медики ввалились внутрь со своими металлическими чемоданчиками, со своими запахами резины, и дезинфектанта, и лосьона после бритья, и автомобильного выхлопа, и прикладывали к ее обнаженной груди что-то вроде весел, пытаясь электрическими ударами снова заставить сердце заработать, но было уже поздно. Когда же они унесли ее тело, он заметил, что на столике перед диваном, на котором она умерла, так и стояла чашка кофе, и он еще не остыл – и он понял, ошеломленный, что не вынесет, если ее кофе остынет, если он сделается противной комнатной температуры, как бывает с забытой невнимательным гостем недопитой баночкой с содовой. Он осторожно отнес чашку по коридору в кухню, поставил в духовку и включил ее на слабый нагрев. И рассказал интересующимся соседям, что Сьюзен стало плохо, а ближе к вечеру сообщил им, что она вернулась, но отдыхает. Она часто прикрывала его, звонила его начальнику и говорила, что у него грипп, когда он в действительности страдал от того, что она называла «синдромом невоздержанности», а попросту говоря, испытывал тяжелое похмелье. На протяжении девяноста одного дня, прошедшего после ее смерти, он употребил массу объяснений – «она уехала к матери», «она в ванной», «она спит», «начальство спозаранок вызвало ее на работу» – ее отсутствия. Некоторое время он пил и не ходил на работу, и поэтому немного за полдень начинал всерьез верить своим собственным выдумкам, и, выходя из дома, часто ловил себя на том, что приостанавливается, перед тем как закрыть за собой дверь, инстинктивно ожидая, что она догонит его, представляя себе, что она рассыпала содержимое сумочки или решила напоследок поправить прическу. В духовку он не заглядывал, так как знал, что не вынесет зрелища пустой чашки, откуда испарилось содержимое. Это была всего лишь третья банка пива за день, а время уже перевалило за полдень, поэтому он сделал большой глоток. Кого же видел Архимедес? «Еще до рассвета» – Крейн в это время спал и видел во сне давнюю-давнюю игру на озере. Неужели сновидение призвало сюда хрупкий призрак Сьюзен? Или дом своей волей сотворил нечто вроде ее двойника? В эти минуты, когда он стоял, покачиваясь, посреди кухни, это не показалось ему чем-то совершенно невозможным – или, по крайней мере, немыслимым. Ее личность определенно запечатлелась в каждой комнате. Отчим Крейна переписал дом на него в 1969 году, за десять лет до того, как тут появилась Сьюзен, но ни юный Крейн, ни его отчим прежде не воспринимали стол как нечто иное, кроме как место, куда что-то кладут, не думали, что один стул можно предпочитать другому, а на стенках у них висели или фотографии, или иллюстрации, вырезанные ножницами из книг по искусству и прикрепленные кнопками к штукатурке. Теперь в доме были занавески и ковры, и накатанные узоры на стенах, и ухоженные книжные шкафы, при взгляде на которые никак нельзя было подумать, что они куплены в магазинах дешевых распродаж – хотя, на самом деле, покупали их в основном именно там. Он принюхался к теплому воздуху в кухне, где, казалось, до сих пор витал аромат кофе. – Сьюзен… – прошептал он. Из коридора, возможно, из спальни, до него донесся слабый шорох. Он подскочил, потерял равновесие, тяжело шлепнулся на пол и плеснул холодным пивом на плитки. – Ничего, – негромко сказал он, не смея верить, что обращается не к себе, а к кому-то еще, – я сейчас уберу. – Он наклонился и вытер пенную лужицу рукавом фланелевой рубахи. Он знал, что призраков не существует – но впоследствии с ним, похоже, должно было приключиться много невозможного. Недавно, дождливой полночью, он сидел в своем кресле в углу гостиной – он всегда плохо спал дождливыми ночами, – и тупо смотрел через комнату на погибший филодендрон, вяло свесивший пожухлые листья через край горшка, и внезапно ему показалось, что он утратил ощущения глубины и масштаба, или, точнее говоря, ощутил, что расстояния и размеры иллюзорны. За кажущимися особенностями, благодаря которым усики растения отличались от речных дельт, и разветвлений вен, и электрической дуги, смутно проглядывали в тумане истинной случайности формы, хранившие постоянство, формы, образующие невидимый и неощутимый скелет вселенной. Он держал в руке стакан со скотчем, и сделал большой глоток – и виски, казалось, сделался внутри его вихрем, потащил его в некий колодец, имеющий не больше физической сущности, чем обособляемый образ филодендрона; затем масштаб изменился, и его личности не стало, и он знал, поскольку знание было частью пребывания здесь, что этот уровень един для всех и каждого, очень глубокий и широкий водоем – всеобщая акватория – простирающаяся под всеми отдельными колодцами, которые представляют собой человеческие сознания. Там, внизу, очень далеко, в самых глубинных областях находились вселенские одушевленные формы – гигантские персоны, столь же вечные-но-живые, как сатана, вмороженный в лед в сердцевине дантовского ада, и они церемониально меняли отношения между собой, как планеты, движущиеся вокруг солнца, в танце, который был древним задолго до той эпохи, когда гоминиды отыскали себе поводы для страха в расположении звезд и луны на ночном небе. А затем Крейн сделался ничем, всего лишь сгустком ужаса, увлекаемого прочь, в направлении комфортабельного ощущения близких границ, в направлении яркого, активного сияния, которое было сознанием. И, достигнув поверхности, он каким-то образом оказался в залитом голубым светом ресторане и подносил ко рту вилку с феттучини «альфредо». Ветерки холодноватого кондиционированного воздуха носили запахи чеснока и вина, и кто-то лениво наигрывал на фортепиано «Какими мы были». С его телом что-то было не так – опустив взгляд, он увидел у себя женскую грудь.