Мишель отзывает Татьяну Николаевну в ванную комнату. Та вся изгибается в вопросительный знак. Закрываются на защелку, сделав мелким внушение – ничего не крушить. Конечно, из-за дверей тут же слышится визг и грохот: кажется, стул опрокинулся. Мишель раскрывает черный полиэтиленовый пакет. Внутри – пять банок с тушенкой, капсулы в солидоле. Татьяна Николаевна не понимает: – Это что? – Это мясо. Тушенка. Я… Я запас… Нашла. Забыла… О нем. А теперь случайно наткнулась, и… Ну, в общем. Это для детей. Я не знаю, как лучше сделать. Домой, наверное, им не нужно с собой… И в столовую тоже. Так что, я вам вот. Тут. Может быть, какой-то второй обед делать им… В классе. Татьяна Николаевна так и смотрит в этот раскрытый черный пакет, не перебивает Мишель, дает ей проблеяться, не спешит никак выручить. Ну и правильно: сколько времени прошло, пока Мишель решилась. Теперь красней давай. – Но они ведь, наверное, все равно расскажут родителям. А родители спросят, чем мы их тут… Мишель поводит плечами. – Ну я не знаю. Я просто… Ну, что они у меня зря лежат, эти банки, да? Понимаете? Татьяна Николаевна ставит пакет на пол и берет Мишель за руку. – Спасибо. Спасибо тебе. Видишь – я в тебе не ошибалась! Мишель осторожно, но решительно высвобождает пальцы из этого мягкого капкана. 3. – Егор! Над ним стоит Полкан. Егор вскидывается – мать сидит на стуле в ногах кровати. Глаза у нее заплаканные. Полкан выглядит невыспавшимся и потасканным, с него совсем сошло сало, которым он обычно блестит. От него разит перегаром. – Ты за коим хером туда поперся? – Сережа! – А что Сережа? Пускай говорит, пока не соображает. Чего ты забыл там? Егор обводит глазами палату, собирается с мыслями, выдавливает: – Где «там»? – На мосту, бляха! Точно, на мосту. И Егор вспоминает, зачем: – Где телефон? – Вот опять. Телефон какой-то ему привиделся там… Он не в себе еще, Сережа. – Нет у тебя никакого телефона! Нет и не было. Ты на мост зачем пошел, спрашиваю?! – Чтобы телефон разлочить. – Ох, ты бляха ты муха! Ты нарочно, что ли, выбесить меня решил? – Правда. Там на мосту люди… Мертвые. С той стороны. У одного был телефон. Я нашел, хотел открыть. За этим пошел. Полкан смотрит на него недоверчиво. – Брешешь! Какие люди еще? Откуда?! Казаки, что ли? – Нет… Другие. С того берега. Из Екатеринбурга… Мать вмешивается: – Оставь его! Дай ему в себя прийти! Но Полкан не отлипает. – Значит, так. Тебя дозорные на заставе приняли. Чуть не положили. Ты полз. Был не в себе. Упал. Подошли, противогаз стащили – и в лазарет. Кроме этого чертова дырявого противогаза ничего у тебя не было. Ни табельного оружия даже, сука, ни тем более какого-то там еще телефона! Егор мотает головой – хочет вытрясти из нее морок. Говорит слабо: – Значит, потерял? А как он мог его потерять? Когда он пытается вспомнить последнее, что с ним случилось на мосту, голова начинает болеть: сначала немного, но чем упорней он скребется в закрытые двери, тем дальше эта боль расходится. Бетонные опоры и железные скобы-ступени в них – были. Люди, уложенные шеренгой, погребенные непогребенными. Были. Лица. Слова, которые они ему говорили. Были? Телефон точно был – он был у него с собой, так ведь? И, кажется, ему удалось его разблокировать – как-то. Телефон узнал женщину в лицо? Или… А потом… Потом Егор решил пойти дальше… И… Он вздрагивает. А это – это ведь могло ему привидеться? Потому что ночь с Мишель, смятые простыни, поцелуи за ухом – этого же не было? Или было? А концерты за Уралом… До куда он дошел на самом деле? Может быть, он провалился в бред, надышавшись испарений, пока карабкался на мост по опорам? – А паспорт? Паспорт у меня был с собой! – Какой еще паспорт, Егор? Ты с ума сошел? Нет у тебя паспорта никакого! – Не мой! Женщины… Из Екатеринбурга… Надежды… И телефон ее был. Полкан раздувает брыла. Смотрит на жену: парень повредился головой. Но когда Егор моргает, оказывается, что лицо этой женщины – какой она была, когда фотографировалась для паспорта – отпечаталось на изнанке его век. Вот же она: Надежда… Надежда… Кострова. – Из Екатеринбурга?! – Да. – Откуда ж в Екатеринбурге люди с паспортами, да еще и с телефонами! – А что? Егор напрягается, пытаясь понять, почему Полкан так глядит на него – с сочувствием и одновременно издевательски. – Пум-пурум… А то, что нам вот докладывали, что по Екатеринбургу, в войну так дали, что там сейчас неандертальцы по пещерам жмутся если только… У отца Даниила, может, другая информация, но у него ведь и Сатана в наступление перешел… Егор закрывает глаза, и теперь кинотеатр на изнанке век показывает ему кадры с концерта, который он недавно играл где-то на Урале. – Чем дали? – Секретным чем-то. А я в чужие секреты не лезу. – А что ж ты мне ничего об этом не говорил на своих сраных уроках истории? – Егор… Мать подсаживается ближе, берет его руку в свою, разжимает его кулак. – Ну а сам-то ты должен думать, от чего да почему мы тут сидим себе, как у Христа за пазухой! – А я тебе говорю, что сам видел паспорт! И она из Екатеринбурга! И телефон был! – Вот балда упрямая! Ну хочешь так, пускай будет так! Где паспорт? И тут ему чудится или вспоминается, что он выбросил его. Выбросил в реку. Почему он выбросил паспорт? Там же… Там же был код. Выбросил… Выбросил. Вот он стоит над зеленым варевом, с трудом удерживается от того, чтобы шагнуть в него. И швыряет бурую книжечку… Она расправляет страницы, летит как бабочка вниз, растворяется в едком воздухе, не долетев… Выбросил, потому что хотел, чтобы женщина замолчала. Потому что не мог смотреть ей в глаза больше. Потому что она не прощала за то, что он бил ее тело. Не прощала за то, что он взломал ее телефон, что влез ей в душу и допросил ее про умершего сына. Выбросил. А телефон? Телефон не выбросил следом за паспортом? Егор тужит память… Мог. Мог закинуть следом и телефон… Помнится, он нагрелся, слышно через резиновую перчатку было, как нагрелся… Хотелось избавиться от него… А потом – это. То, что Егор увидел с моста… На берегу. Нет. Это вот точно похоже на бред. Этого точно не может…