И тут Егор смотрит вправо. Голова сама повернулась в ту сторону. Пологий, затянутый тиной берег шевелится. По нему движутся человеческие фигуры. Они появляются из подобравшегося к грязному пляжу подлеска, шагают к воде, к зеленой ядовитой воде, не боясь и не смущаясь ее, не чувствуя запаха, не чувствуя головокружения, не сомневаясь, не пробуя ее ногой, вступают в нее один за другим – и заходят все глубже, глубже – по пояс, по грудь, по шею – не делая никаких попыток плыть, никак не выказывая боли – хотя эта зеленая жидкость должна жечь кожу уже с первого прикосновения. Они заходят в воду с головой и пропадают в ней… Один, еще один, еще… Десяток, другой; А через некоторое время… Всплывают… Неподвижные. Разбухшие. Похожие не бакены. На лягушачью икру. Мертвецы. Пробуждение 1. Он выходит из арки, устроенной внутри арены – выходит как гладиатор, которому предстоит смертный бой. Целый стадион народу. Полные трибуны. Свет от прожекторов слепит глаза, лучи бродят по толпе, и куда бы не упали разноцветные пятна – везде вытянутые руки, к нему, к Егору протянутые руки. Люди кричат ему: «Егор! Егор!» Гитара болтается у него за спиной, будто автомат, ремень перехватывает грудь наискось. Он останавливается посередине арены, поднимает руку вверх – и трибуны принимаются визжать от восторга. Егор опускает руку – и вопли смолкают: все знают, что это значит. Он просит тишины, потому что только в абсолютной тишине эта песня – его главная песня – прозвучит правильно. Егор притрагивается к струнам, и они начинают петь многоголосием. А самому ему остается только подпевать: Вы оставили нам распотрошенный мир Вы все мясо его закатали в консервы Жрать рога и копыта – вот Пирров наш пир У костра мы играем на струнах, на нервах Вы оставили нам мир без лишних людей Мы наследники вашей бесконечной жилплощади Нам руины в урине вместо падших церквей Ваши мумии нам чудотворными мощами Вы оставили нам мир без вечных проблем Кто мы, бля, и зачем, и куда мы отправимся Позади яркий свет. Впереди яркий свет. Мы летим на него. Разобьемся. И справимся. Трибуны подпевают в тысячу глоток: «Разобьемся! Исправимся!», а потом снова начинают скандировать его имя: «Егор! Егор!». Прожектор, описав круг по раскрытым ладоням, по тысяче светлячков – фонариков от мобильных телефонов, которыми люди качают в такт его музыке – выцеливает самого Егора, лупит ему миллионом свечей точно в глаза. Женские голоса просят его: – Егор! Егор! Стадион растворяется, тает, меркнет. Егор повторяет, не желая его отпускать. – Разобьемся… И справимся… – Говорит. Заговорил! – Он и до этого говорил уже. – Егор! Ты слышишь нас? Егор! Вон, у него глаза под веками ходят. Дай нашатыря еще! Нашатырная вонь через ноздри хлещет Егора сразу куда-то по лобным долям мозга, и стадион, полный фанатов, пропадает в никуда. Остается только прожектор – склоненная над ним, направленная ему прямо в глаза яркая лампа, и два лица – его матери и лазаретной заведующей Фаины. – Нет. Подожди, подожди… Надо запомнить… Надо запомнить слова этой песни – совершенно гениальные слова, слова песни, которая навсегда станет его визитной карточкой, песни, с которой он будет колесить по просторам огромной страны, везде и всегда собирая целые стадионы, которые и будут приходить, чтобы услышать вживую легендарную песню, гимн целого поколения, хотя бы раз… – Бредит. – Да слава богу, что хоть глаза открыл! – Впереди яркий свет… Мы летим на него… Егор лопочет последнее, что не выветрилось еще из его головы, цепляется за эти бессмысленные слова из последних сил, а все остальное в это время вымывает, уносит куда-то в никуда – и остаются только они, только эти голые бессвязные слова про свет. Стихают последние аккорды. Мелодия забыта тоже. Больничная палата. Мать. Что случилось? Егор закрывает глаза, старательно зажмуривается, потом снова открывает их. – Егор! Ты узнаешь меня? Понимаешь, где ты? – Да, мам. Все нормально. Отстань. Она хмурится, но не возражает. А Егор, подумав, тянет руки – в вены воткнуты катетеры капельниц – к карманам. Карманов нет, куртки нет, портков нет, он лежит под колким казенным одеялом в одних семейниках. Он беспомощно спрашивает: – А телефон где? – Бредит, говорю же. – Ладно, Фая. Дадим ему отдохнуть. – Не надо мне отдыхать! У меня телефон был! Где он? – Тссс… Шшшшш… Тихо-тихо… Егор сдается: силы кончились, палата и вся Земля, на которой палата находится, закатываются за горизонт. 2. – Мишка, Миш! Мы на улицу идем! Мишель показывает левому Рондику кулак. Кто из них старший, а кто младший, запомнить невозможно: они за право быть старшим всегда соревнуются, дерутся и отчаянно о своем первородстве врут. Даже если они сами и знают, кто на самом деле на сорок минут раньше появился на свет, всех остальных они давно запутали. Поэтому Мишель их различает по родинке: у одного – слева на щеке, у другого – на правом виске. Левый и правый. Левый – Женька. – Я тебе дам – без взрослых на улицу! – Пошли с нами! – У меня к Татьяне Николавне дело! А вы брысь под лавку! Рондики, делают вид, что приказов от Мишель принимать не собираются, но и на улицу из класса без учительницы не идут. Затевают драку.