– Ну че, какие новости? Че я пропустил? Антончик мнется, вопрос в его глазах сменяется напряжением. – Про Цигаля знаешь? – Нет, а че с ним? – Про Цигаля и Кольку? Егор склабится. – Ого! Это че, Цигаль наконец из шкафа вышел, что ль? Когда свадьбу играем? Про Цигаля я всегда подозревал, слишком он сладкий! А Колька? Это какой Колька-то? Хромой или Кольцов? – Кольцов. – Так, и че они? – Умерли. Егор затыкается. Судорога от улыбки держит еще лицо, пока от спазма не становится больно. – В смысле? – Ну вот так. – Это че значит, «умерли»? От чего «умерли»? Погоди… Реально, что ли? – Реально, бля. Реально, сука. – Это как? – Это хер знает, как. В комнате у Кольцова. Нашли их. Антончик почему-то прячет глаза. Мнется. Подыскивает слова. Егор старается поверить в то, что Кольцов, с которым он только что вот дрался, с которым, вроде бы, помирился на Шанхае – каким-то образом взял и умер. – Погоди… А… Похороны когда? Или ты гонишь? – Были уже похороны. Все было. И отпевание, и похороны. – Ого. – Ну да… Этот, отец Даниил сказал, надо поскорей. Не затягивать. И так неясно, сколько пролежали… Как нашли, так и похоронили, в тот же день. – В смысле, сколько пролежали? – Ну так. Кольцов выходной был, а Цигаль – сам знаешь, он особо не тусовщик. Не было день, может, два дня – никто их не искал. Они же друг с другом все, по большей части. Ну и короче… Ни одного, ни другого. Потом кто-то пошел к Кольцову в мастерскую… Там закрыто. Изнутри. Дверь высаживали поэтому… Ну и внутри, в общем… Все в кровище… На отпевании короче оба с головой были замотаны. Шпала говорит, месиво вместо лица, еще и руки-ноги там… Рядом лежат… Хер знает, короче. Если б не изнутри было закрыто, мы б все, конечно, на паранойе были бы… Но вроде было именно, что изнутри. Егор мотает отяжелевшей головой, всматривается в Антончика – точно не придуривается? Нет, таким разве шутят? – Пиздец. – Полный. Антончик достает газетный обрывок, наскребает по карманам табачных крошек на пару затяжек. – И… Типа они убили друг друга? Или один убил другого и потом с собой покончил, что ли? А никто не слышал ничего? Антончик вздергивает плечи. – Ну вот такого, чтобы два человека до смерти рубились – такого никто не слышал точно. – Может, тогда… Может, кто-то их все-таки… Обоих? – Бля, а кто? Кто у нас тут такое может? Ну и потом замок… Егор никак не может переварить. – Да они же дружбаны! Как они друг друга-то? Ты че! – Ну вот. Отец Даниил говорит, сдались Сатане. Были типа обуты… Обуяны Сатаной и исполнили его волю… Из-за каких-то греховных страстей. Что-то типа. – Блин, реально? И вы все купились, что ль? Антончик глядит на него исподлобья. – Слышь, умник. А какие варианты-то? 6. Люди, которые неторопливо входят в ядовитую воду, шаг за шагом погружаются в нее, не чувствуя боли и не делая попыток плыть – просто идут по дну, пока зеленая жижа не нальется им в легкие, люди, тонущие и умирающие без принуждения и без сопротивления, без мук и без судорог – он их видел? Теперь Егору опять кажется, что да. Этого не могло быть, и это было. Это Егор мог удивляться и не верить своим глазам, потому что не понимал, что видит. А вот этот святой, бляха, отец – наверняка бы не удивился. Сатаной обуты, и дело с концом. Отмолил, сука. Мерси. Но больше спрашивать не у кого. Прежде, чем зайти в подъезд, где в квартире на третьем этаже устроен изолятор, Егор изо всех сил старается придумать, что ему сказать охране, чтобы его впустили к попу. Перебирает сто вариантов, но в конце концов просто поднимается к себе домой, влезает в известную ему Полканову заначку, и ворует одну из остающихся трех банок тушенки. Потом придумает, как отбрехаться. Растущий организм, неделя в коме, так прихватило, что ай-ай-ай, просто наваждение какое-то, вот прямо на весу держал и из горла все сожрал. Мать заступится. Он идет по лестнице на третий, банка спрятана в рюкзаке, каждая ступень дается трудней предыдущей. Егор ни слову не верит из всего, что там разгоняет этот проклятый поп, он презирает всех, кому тот успел забить баки – но боится, боится разговора с ним. У входа в изолятор один охранник – Ваня Воронцов. Точит гвоздем штукатурку, рисует на стене член с крылышками. При виде Егора он бросает работу, засовывает руки в карманы с самым независимым видом. – О. Поздравляю с выздоровлением. Че надо? Дверь в изолятор – обычная железная дверь, только навешана она наоборот – шпингалетами наружу и глазком навыверт, чтобы в квартиру смотреть, а не на лестничную клетку. – Слышь, Вань… Тут такое дело. Мне к этому надо… К отцу этому. К Даниилу. Воронцов кривит рожу. – Ага. Канешн. Я тебя к этому отцу пущу, а мне потом тот вставит. Прогуляйся. – Реально, Вань. Ты че, дурак? Я не скажу тому ничего, мне же первому влетит! Пусти, а? Я по-бырому, минут десять пошептаться. – Пойди с писюном своим пошепчись. Вот выправка, блин. Железная. Егор вздыхает, лезет в рюкзак. Достает банку. Воронцов приглядывается и сглатывает. – Это че? – Тушенка, че. – Так, и че? – Тебе, блин, че. Приз-сюрприз. Воронцов хочет сказать «нет», но не может отвести глаз от банки. Он такой же несчастный и истасканный, как и все остальные на Посту. Щеки втянулись, скулы торчат. – Аргумент. – Ну вот. Десять минут. – А как ты с ним собрался болтать, если он глухой? – Ну… Как-нибудь. Просто послушаю, что он скажет. – Скажет о чем? Егор прикидывает. Изображает сомнение. Изображает решимость.