– Ну про Кольцова и про этого, про Цигаля. Что он там думает. Он же говорит вон, что Сатана и вот эта вся параша. Хочу послушать. А то я пропустил же все… Воронцов все смотрит на банку – с ней и разговаривает. – А если он не захочет с тобой говорить? Если кипеж поднимет? – Да че кипеж-то! Спрошу просто… – Ну хер знает. Ваня жует щеку, дергает волос из короткой бороды. Потом спрашивает – уже у Егора, а не у тушенки: – А ты сам вообще как? За или против? – За кого? Воронцов делает усталую гримасу – ну что ты, мол, Егор, как целочка? – Ну за батюшку или против? – Я за… Егор думает посмеяться, но колеблется. За или против? А если за батюшку, то против кого это? – Сам за себя. – Разумно. Вот и я сам за себя. Ваня делает ему знак замолчать, слушает голоса во дворе – не в подъезд ли идут? Протягивает руку за тушенкой. И забрав ее уже, шепотом предупреждает Егора: – Гляди, если он не захочет с тобой болтать, я чур ни при чем. – Можешь себе ее оставить. – Ну, ок. Только ты это, не шуми там, а то внизу соседи все слышат. Он тихонько отодвигает шпингалеты, прокручивает ключ в замке и отводит дверь в сторону, чуть приподнимая ее на петлях, чтобы не скрипела. – Это, Егор… А откуда тушенка-то? Кончилась же вроде… – Кончилась, но не до конца… Егор говорит уже, что попало – этот уровень уже пройден, голова занята тем, что дальше. За открытой дверью виден полутемный коридор. В проеме стоит человек. Лицом к Егору. Руки скрещены на груди. Ждет. 7. Воронцов прикрывает дверь за его спиной так тихо, что Егор даже на сразу осознает, что его заперли с этим человеком наедине. А когда до него это доходит, то идиотский его страх возвращается к нему. – Крестник мой пришел. Отец Даниил улыбается ему ободряюще, и Егор чувствует, как ненависть изжогой подкатывает откуда-то из глубины его потрохов к горлу и перебивает страх. – Никакой я тебе не крестник! – Не слышу тебя, но понимаю, что ты сейчас говоришь. – Ага, не слышишь! Все ты слышишь, бля… На лице у попа все то же выражение – кротости и одновременно с этим строгости. Может, все он и слышал бы отлично, да только ничего и слышать не хочет. – Как же ты мне не крестник, если я за тебя молился? Помолился – и вот ты, отпустили тебя сюда. Дела доделывать. – Кому ты там молился-то? Сам же говоришь, боженька отчалил! Отец Даниил всматривается в его лицо. – Вижу, ты на меня злишься за что-то. Тут темно, по губам трудно прочесть. Повтори, будь добр. Егор выбирает такое место, чтобы скудный свет от окна падал ему на лицо. Отец Даниил соглашается: да, вот так лучше. – Что это было, на том берегу? Кто эти люди на мосту?! Почему ты ничего никому тут об этом не говоришь? Зачем ты этих гребаных казаков благословил?! Тот качает головой. – Неужели ты до той стороны дошел? Видел там что-то? – Да! Да, блядь, видел! Видел, как люди за просто так в речке топятся! Это не говоря об этих, на мосту! – Видел и вернулся. Знаю, я говорил, что Господь нас оставил – а только что-то тебя уберегло. Теперь нас тут двое с тобой таких – те, кто бывали на том берегу и видели, что там. Только ты не понимаешь, что увидел, а я понимаю. Егору трудно: очень режет слух, как отец Даниил говорит – без нормальных человеческих интонаций. Как пенопласт по стеклу возит – все уши Егору исцарапал. И царапает, царапает дальше: – Как с детьми, так и с людьми: как детям объяснить о жизни и смерти, о смысле жизни земной и о ее бессмысленности, если не сказкой? Как умею, так объясняю. И я тебе объясню еще, будет время. Потому что мы с тобой связаны теперь, согласен ты с этим, или нет. Ты для больших дел избран, поэтому вернулся. Поэтому я и молился за тебя. Все впереди, Егор, раб божий. – Да пошел ты! Врешь ты все! Я с самого начала, как увидел тебя, знал, что ты врешь! Врешь и дуришь народ! Матери моей все баки забил! Избранный, сука… Канеш! И не глухой ты ни хера, небось, а? Егору хочется ударить этого враля по харе, но кулак отчего-то толком не сжимается. Отец Даниил вздыхает. – Уши мои не слышат. Я людей сердцем слушаю. На улице кричат что-то. Егор вскидывает подбородок, дергается – смотрит на окно. Отец Даниил засекает это его движение и тоже оборачивается к окну. – Зовут, наверное. Время проповеди. Иди, Егор. Еще увидимся и еще поговорим. А мать… Пусть она выбирает сама, кому верить, и в кого. Да только она все выбрала уже, вот что. Он шагает мимо Егора и пальцем стучит по железному полотну входной двери, давая тюремщику знак. Дверь тут же распахивается – Воронцов, весь издергавшийся, стоит там наготове. Егору рано еще уходить, он так ничего и не узнал, но Воронцов выхватывает его из изолятора и тут же запирает за ним дверь. Поворачивает ключ, навешивает цепочки и сразу спихивает Егора вниз по лестнице. – Ничего не было, понял? Все, вали давай! Егор, огорошенный, выбредает во двор – и опять видит отца Даниила, теперь черным силуэтом в темном окне. Под окном толпа, добрая половина гарнизона собралась, ловит открытыми ртами пригоршни слов. Отец Даниил вещает из-за перекрученных арматурных прутьев – веско, уверенно: – И то, о чем говорю, грядет ныне. Укрепляют дух свой те, кто умерщвляет плоть свою. Гладом да удержите себя от низости телесной. Воздержанием да оградите себя от искушений и ум в трезвости сохраните. И скромностью от стяжательства сбережетесь. Но есть и другие греховные страсти, и о них буду говорить вам сегодня. Гнев. Печаль. Уныние… Егор смотрит на черную фигуру в зарешеченном окне – и ему кажется, что в этот самый момент сверху смотрят именно на него, и именно ему это говорят. – Тот, кто гневается, лишает себя подобия Создателю, ибо Бог есть любовь. Тот уподобляется Сатане! Печаль потому греховна, что предавшийся ей сомневается в великом замысле Творца. Кто отдал себя печали, тот возненавидел и созданный Господом нашим мир, и разуверился в промысле Его. Кто позволил печали собой обладать, тот уже и прошел половину пути к унынию. А уныние суть поражение в войне, на которой все мы сражаемся ныне, в войне с Сатаной. И пусть мы тут нашим Господом оставлены, не все ли равно? Я продолжаю служить ему. Я забытый Им на страже часовой; но горестно ли мне оттого, что мой командир покинул меня? Нет. Ибо я верен не только командиру, но и своей присяге. А присяга моя – вера. Легко служить в теплой казарме и с ежемесячным довольствием, но героизма в том нет. Тяжко тем, кого забыли в окопах под вражеским огнем, но доблесть их не сравнима ни с чем… Ради наград ли мы сражаемся, ради званий ли? Егор упрямо сплевывает в грязь. 8. Пистолет Мишель кладет с самого верху – на дождевик, в который замотаны консервы. Он убран в полиэтиленовый пакет – так, чтобы сразу не бросался в глаза, и так, чтобы можно было схватиться за него и выдернуть наружу прямо в пакете, и прямо через пакет стрелять. В кого стрелять? Она не знает. В кого придется. Рюкзак собран. Мишель подходит к окну. Во дворе толпа, ворота заперты. После того, как Егора притащили полумертвого с моста, а Кольцов с Цигалем погибли, свободные шляния за ограду Полкан свернул. Надо как-то по-другому, значит. Внизу, во дворе, кто-то ищет ее взгляда. Мишель прищуривается.