БАХ! Все трое не шелохнутся, не дрогнули даже. Полкан опускает дымящийся ствол, делает шаг к седому, еще шаг, еще. И прямо на ухо ему орет: – Следующая твоя будет, ясно тебе?! А тот отвечает ему негромко, и тоже на ухо – чтобы только он слышал, а не все вокруг: – Я там больше больных держать не могу. Я немного подожду еще, а потом вагоны открою. Пускай к вам идут. Он дает знак своим подручным, и те зачехляют ящики обратно. Строятся треугольником, как пришли, и бредут обратно к поезду. 7. Когда над гаражами гремит выстрел, Егор отчаянно ковыряет скрепкой скважину амбарного замка на дверях кольцовской мастерской. Когда-то он скрепкой орудовал неплохо, но этот замок какой-то хитрый, не поддается никак. Хорошо, вокруг никого – люди толкутся во дворе и за воротами, а тут, за домами, никого. Скрепка застревает в замке и ломается. Сука! Теперь, даже если вернуться сюда вместе с Полканом и связкой ключей, толку будет ноль – а Полкана еще надо заново убеждать. Но оставить все, как есть, тоже нельзя. Начнется потом… И все равно придется признаться. Внутри гаража стоит низкое жужжание. Так в уличных сортирах жужжит обычно. Егор озирается вокруг. Соседский гараж открыт – на стене развешан инструмент. Ножовка по металлу – слишком долго. Кусачки – такую цепь не перекусишь. Егор проходит глубже… Кувалда. Времени на размышления нет. Он хватает чужую кувалду, приноравливается к замку и с замаха, как будто колет дрова, сносит замок со звеньев цепи. Молот ударяет по листовому железу, из которого сварены гаражные двери; гараж гудит, словно огромный тревожный колокол – но никто не спешит на его набат, всем интересней то, что происходит за воротами. Но времени все равно не так много. Егор тащит створку на себя – заржавленные петли скрежещут, дверь поддается с трудом. Он проскальзывает в щель и закрывается внутри, чтобы не привлекать к себе зевак-соседей. Внутри стоит сладкая вонь – такая, что хочется немедленно распахнуть двери обратно. Десятка два жирных мух мечутся по темному гаражу; Егор зажигает фонарь, и они лезут к нему – садятся на руки, на шею, на лоб, пытаются заползти в уголки глаз. Он сгоняет их, шикает, убивает одну, но остальным все равно – за несколько дней взаперти они с ума посходили. Егор машет фонарем, пятно света прыгает по стенкам. Какие-то старые журналы, деревянный стул, крючки на стенах, ящики… Все вверх дном. Все в буром, все клейкое на ощупь. Местами разлитая тут кровь неотличима от ржавого железа, она и есть ведь просто ржавое железо, убеждает себя Егор. На крючках для инструментов – присохший шматок чего-то, на валяющемся на полу ломике – пучок рыжих волос, склеившихся в бурую паклю. Сердце идет вскачь. И, кроме удушливого и никуда не желающего выветриваться запаха, стоит в воздухе еще что-то… Осязаемое, как осязаем становится сам воздух, если загрести его быстро ладонью. Чувство противоестественности того, что тут случилось. Егор вспоминает свою драку с долговязым Кольцовым – драку за телефон. Тогда Кольцов остановился за миг до того, чтобы швырнуть в Егора камнем; но одно дело – камень, а другое… Егор вспоминает слова Антончика, что обоих отпевали с покрытыми лицами, потому глядеть было на них страшно. Неужели могли так из-за телефона? Из-за Мишельки? Цигалю вон девки вообще всегда по барабану были… Вряд ли бы он… Может, не из-за самого аппарата, а из-за чего-то, что было внутри телефона, в его памяти? Но как бы они его вскрыли, без пароля? Егор шарит, стараясь не шуметь, по ящикам, отдирает какие-то прилипшие к полу рогожки, поднимает коврики. Телефона нигде нет. Мухи гудят невыносимо, словно внутри Егоровой головы. Может, он придумал все это себе? Придумал, что Цигаль обокрал его, придумал, что притащил мобильник своему товарищу, что это они из-за айфона именно подрались? Может быть, обычная какая-то бытовуха, или… Ну, может, Цигаль приставать к нему стал, а этот его… Вот отец Даниил про это и говорил – мол, овладел обоими Сатана. Блуд – греховная страсть номер два. И гнев. А Мишель… Ну так, сболтнул просто, чтобы… Надо что-то было такое залепить ей загадочное, он и залепил. Всю жизнь был Кольцов ботаном и задротом… Только умер вот… Как-то… Зря Егор влез к нему в гараж. Надо выбираться и идти каяться Полкану. Признавать, что телефона у Кольцова нет. Егор отряхивается, открывает дверь – и в упавшем на пол клине света видит что-то маленькое, белое, изляпанное. Знакомое. Он нагибается… Осторожно тянет, отклеивая от изнанки резинового коврика. Его бросает в пот. Кусочек бумаги. Страничка, выдранная из чьего-то паспорта. Страничка с графой «дети». И там в таблицу вписанное имя: Костров Николай Станиславович, 15.01.2019 года. Все плывет. Коленька. В честь деда назвала его. Любимый мой. Все плавится. Гараж, полки, жужжание. Переплавляются в пот. В честь его деда, моего отца. Коля. Красивый и такой смешной. Умница-разумница. Егор на мосту. Зеленый туман облепляет его. Трясутся колени. Он пинает мертвую женщину. Поздних, знаешь, как любишь? Поздних и единственных! А знаешь, как любишь детей, когда они умирают раньше тебя? Он же выбросил ее паспорт! Точно помнит, как паспорт летел в ядовитую воду, как порхал, расправив мотыльковые крылья. Как это? Егор подносит испачканную бурым страницу к глазам. Цифры рождения обведены синей ручкой. Он не обводил! Откуда? Он закрывает глаза, и там, в закрытых глазах, отыскивает еще кусочек памяти, который раньше был потерян, перемешан с воображаемыми концертами на воображаемых стадионах. Егор не может смотреть на живую и улыбающуюся женщину, которую только что бил неживую, каучуковую. Слезы мешают смотреть на нее, голова раскалывается. Поэтому он вырывает страничку – там, где разгадан пароль от телефона, страничку про мальчика Колю – и ее прячет, а остальное бросает в реку. Засовывает страничку в телефонный кейс. И потом идет вперед – на тот берег, где в воду входят, чтобы равнодушно умереть, заводные люди. 8. Когда чужие в крагах и бахилах убираются восвояси, Полкан ждет от своих одобрения, но народ смотрит на него волком. Толпа не рассасывается сама по себе, хотя пялиться, казалось бы, уже не на что. Кто-то бурчит, прячась у других за спинами: – До хера ты честный, Сергей Петрович! – Так! Это кто? Ты, что ль, Воронцов? Страх потерял, да? Но Воронцова поддерживает какая-то баба: – Чего тебе не пропустить людей? – Что мне людей не пропустить? Ты своим куриным мозгом вообще соображаешь, что ты говоришь? Это как называется – пропустить людей? Не преступная ли халатность, не злоупотребление ли служебным положением, а, Полечка? И это в лучшем еще случае! – Люди в нужде! Больные там у него на поезде! Туберкулезники! А ты их от реки газами травишь! – Ты почем знаешь, что они туберкулезники, и что там вообще не сто тонн динамита? Нас этот глухарь к себе на инспекцию-то, небось, не пускает! – Дак туберкулезники потому что! Был бы динамит, на прорыв бы пошли, е-мана! А то стоят, просятся, жратву предлагают! – Так, а ты что, Леонид? Ты-то что бузишь? Ты же постишься! Или у тебя похмелье такое злое? – У тебя похмелье! На зеркало он будет пенять… Людям жрать нечего, а он на принцип пошел! – Да идите-ка на хер вы все! Я здесь комендант, и я буду решать! У нас не сельхозкооператив тут, а пограничный пункт! Развел, бляха, демократию себе на голову! Он хочет идти обратно к себе, но его ловят за рукав. Полкан оглядывается – Ринат-столяр. – А че нам, Сергей Петрович, эта Москва так сдалась, а? Ты ж видишь – не нужны мы ей. Жрать не шлют, интересу к нам никакого. Ты звонил им вообще про паровоз этот? Чего толкуют? – Слушай, Ринатик, будь друг, отъебись от меня подальше, пока я тебе по сопатке не дал! Очень вы мне уже поперек глотки с вашими мнениями! Но Ринат не отступается. – Короче, звонили тебе или нет, Сергей Петрович? Что говорят – пускать, не пускать? – Не звонили! Тебе-то какое дело, свиное ты рыло?! Ринат скалится, хрустит кулаками. – Ох ты… Ну а что, если мы им не нужны, может мы бы и вообще – черный флаг выбросили бы, а? Были бы вольной таможней, короче, жили б не тужили… Взяли бы с паровоза процентик, и пускай ехал бы себе. А спохватятся – тогда и разберемся! Полкан передумывает запихивать в кобуру свой «Стечкин», а оставляет его в руке. – Мне про таких, как ты, знаешь, что казаки сказали? Что у них таких вешать положено, за призывы к измене Родине! А не церемониться, как я с вами тут цацкаюсь! Люди чуть дают заднюю. Ринат только стоит, лыбится. – Вот и хорошо, что эти ублюдки сгинули к шайтану, Сергей Петрович. Туда им и дорога. – Да пошел ты!