Он харкает Ринату под ноги и уходит – а по пути смотрит людям в глаза; кто кивает ему с уважением, а кто отворачивает лицо. Поднимается к себе, запирается на ключ. Снимает трубку, жмет кнопки, просит у телефониста Москву. Телефонист спрашивает: – Подождете? А Полкану кажется, что он слышит в его голосе, в этом как будто бы вопросе, издевку. – Это ты у меня дождешься! Давай соединяй живо, сучий потрох! Гудки идут долгую минуту, наконец кто-то подходит. – Алло! Это Ярославский пост, Пирогов! По поводу транзита поезда с туберкулезными! Генерала Покровского мне! Там мнутся, кашляют, думают, потом говорят: – Генерал Покровский арестован. Ваш вопрос находится на рассмотрении, но до назначения нового ответственного должностного лица мы тут вряд ли что-нибудь сможем вам сказать. Вам сообщат, когда… – Да идите вы на хер! На хер! К херам собачьим! Полкан швыряет трубку об стену, поднимает и швыряет еще раз. От трубки сыплются пластмассовые осколки. Он поднимает ее еще раз – гудок все еще идет, хотя и гнусаво, как будто через сломанный нос кто-то ноет. – Караулку дай мне. Ямщикова в кабинет ко мне, и Никиту тоже. Да, и Коца еще, если найдешь. Все, кого он вызвал, собираются у него за полчаса. Полкан проверяет, плотно ли заперта дверь, глядит, как всегда, в глазок – что там на лестнице. Потом оборачивается к Никите. – Ну что, Никит Артемьич. Не думали мы, не гадали, а твое время опять пришло. Мишелькин дед моргает, крякает, но не спорит. – Сейчас проведешь товарищей в арсенал, покажешь им свое хозяйство. Ночью сегодня будем мост минировать. Если эти суки назад не хотят, придется им тогда вверх. 9. Телефона Егор так и не находит, хотя и переворачивает напоследок в кольцовском гараже все вверх дном. Уходит, комкая в кармане перепачканную страничку из чужого паспорта. А в голове у себя комкает мысли о том, что могло случиться с Кольцовым. Если они разлочили телефон… Включили его и вскрыли… Что могло после этого произойти? Из-за чего такая ссора? Нельзя поверить, что просто ради аппарата – не получается. Тогда – из-за того, что в нем? Узнали что-то? Что-то поняли? Получили сообщение? Звонок? Карта сокровищ там, екарный бабай, сфоткана?! Что там такого может быть, чтобы один друг другого руками до смерти забил? Или все – подстава? Оба узнали что-то, чего им знать нельзя было, и поэтому их убрали… А дверь изнутри… Ну, как-то подстроили тоже. Но кто? Поп заперт, больше некому… Звонят обедать, и Егор заворачивает в столовую. На обеде нет ни матери, ни Полкана. Гарнизонный повар с виноватым видом лично раскладывает по тарелкам чахлые корешки, клянется, что вываривал их, сколько мог, и что они пробованные-перепробованные. Люди урчат зло. – Хорошо ему, гниде, от консервов отказываться. Глядишь, сам-то не коренья жрет, а тушеночку… – Брезгует нашим-то столом! Свой, небось, побогаче! Лев Сергеевич пытается этих диссидентов миролюбиво разубедить: – Ну, скажешь! С Москвой, наверное, просто разговаривает. Придет. Мы тут, братишка, в одной лодке все! – Черта лысого, Сергеич! У нас своя лодка, у него своя! Наша ко дну идет, а он еще побарахтается! Ты не видал его вчера, а мы-то тут видали. Весь в подливе обрызган, так и несет этой тушенкой от него, с самогоном пополам! Егор съеживается. Надо сейчас встать, защитить Полкана, но он втягивает голову в плечи. Они же видят его, видят и при нем все это говорят; может быть, как раз ему и говорят даже. – Да ну, брось ты! Он бы не стал! Егор! Ну ты-то что молчишь, скажи за батьку! За батьку. Надо сказать им, что Полкан не батька ему, и никогда не был им, и не будет никогда. Но нельзя – потому что по всему выходит так, что Егор барахтается в той же самой лодке, в которой отплывает от тонущих людишек Полкан. Жрал с ним тушенку – давай, отмазывай. За все платить надо. Егор отрывает голову от тарелки, в которой валяется этот тошнотный корень, и произносит: – Нет, конечно. Вы офонарели все, что ли? И натыкается прямо на ухмыляющегося Ваню Воронцова. На Ваню, которому только вчера сам всучил сворованный у Полкана мясной снаряд. Ваня улыбается: – Давай, давай, потрынди. – И ты потрынди давай. Егор доедает, зажмурившись, эту мерзотную дрянь из своей миски, и, ссутулившись, выскальзывает из столовой. Люди голодно рычат ему вслед. Вот, что ему нужно: один, последний, разговор с отцом Даниилом. Спросить про Кольцова с Цигалем, спросить про чертов поезд, спросить про свою избранность. Спросить и посмеяться ему в лицо, потому что в прошлый раз он за этот бред его высмеять не успел. Егор вламывается к себе домой. – Мааам! Ты дома? Никто не отзывается. И все-таки он заглядывает в ее спальню. Мать лежит в постели, смотрит в потолок. – Мам! С тобой все в порядке? Она переводит взгляд на него, но ничего не отвечает. – Мам! Ты че? – Голова очень болит. – А! Ну ты это… Держись. Скажи, если будет плохо. – Мне плохо, Егор. – Ну, я имею в виду… Это. Он застревает на ее пороге, хотя собирался разобраться с этим делом за минуту. – Тебе… Ну, помочь как-нибудь? Мать качает головой. Егор тогда как идиот переспрашивает: – Все в порядке? – Ты умеешь людей прощать, Егор? – Я… Ну ма, ну че ты начинаешь? – Я вот – не очень. Егор щелкает языком от нетерпения. – Ты про это, что ли… Про то, что я тебе сказал? У поезда? Ну прости. Погорячился. Там просто запара была! – Понимаю. – Мам! Ну можно сейчас не устраивать вот эту сцену? – Какую сцену, Егор? – Вот эту вот сцену с умирающим больным! Она снова глядит на него – обиженно и изумленно. – Ты думаешь, что я симулирую? – Я ничего не думаю! Он делает шаг из ее комнаты. – Можешь сегодня никуда не ходить, Егор? Просто побыть тут, со мной? – Не… Нет, мам. Мне надо, правда, реально.