– Я тебя очень прошу. – Нет. Нет, мам. Я сделаю кое-что и вернусь. Он быстро, пока она не успела помешать ему, пробирается в залу, раскрывает сервант и лезет в отчимову заначку. И потрошит ее с облегчением: там осталась всего одна банка, последняя банка, которая отличает Егора от других, обычных людей в коммуне. Надо отдать ее, откупиться ей от Воронцова или кто там сегодня вместо Воронцова охраняет проповедника, избавиться от нее и стать равным другим. – Егор! Егор! Что ты там делаешь? – Ничего! Все! Лежи, отдыхай! – Егор! Он несется через две ступеньки, словно боится, что она и вправду сейчас вскочит и погонится за ним. 10. Дед Никита курит в кухне. Мишель смотрит на него. Дед полностью собран – собирался тихо, просто на удивление тихо. И поэтому Мишель его шепотом, как заговорщица, спросила – куда? На Кудыкину гору. Он ждет чего-то, слушает, как бабка в комнате колобродит, читает своим молитвенным напевом своего унылого Есенина: Дрогнули листочки, закачались клены, С золотистых веток полетела пыль… Зашумели ветры, охнул лес зеленый, Зашептался с эхом высохший ковыль… Плачет у окошка пасмурная буря, Понагнулись… Понагнулись… Дед жмурится от дыма. Гладит Мишель по руке своими заскорузлыми, желтыми от табака пальцами. – Хорошо, что не пошла в Москву. Сегодня посиди с ней. А то я в ночь, может. – Куда в ночь? А? – На задание. Он ей подмигивает озорно – морщинки вокруг глаз собираются. И прикуривает одну от другой. Бабка в комнате наконец находит потерянное слово, становится обратно в колею и едет дальше: Понагнулись ветлы к мутному стеклу, И качают ветки, голову понуря, И с тоской угрюмой смотрят в полумглу… А вдали, чернея, выползают тучи, И ревет сердито грозная река, Подымают брызги водяные кручи, Словно мечет землю сильная рука. Дед глядит на часы. – Так, ладно. Не уснет. Поднимается со своего места. Проходит в комнату к бабке, и Мишель слышит, как он двигает там табурет, а потом, кряхтя, влезает на него. Неужели на шифоньере собирается что-то искать? – Никита! Ты чего там? – Да вот я… Посмотреть хотел тут. Ничего такого. Не волнуйся, Марусенька. Фотоаппарат. Обещал показать тут… – Ты куда собрался? – Мы с мужиками… В дежурство. Это что ж… Это где, интересно… – До утра, что ли? – До утра, Марусенька. – Дай, перекрещу тебя. – Ну, крести. Для подстраховочки! Дед снова появляется в кухне – растерянный и сердитый. – Слушай-ка… А ты там на шифоньере у меня… Не брала ничего? Мишель чувствует, что краснеет: уши начинают гореть. Но соврать деду не может. – Брала. – Отдавай. Он смотрит на нее недовольно; в детстве от такого его взгляда ей делалось страшно, но тогда дед был огромным, а она маленькой – и хоть он никогда и пальцем ее не трогал, сведенные вместе кустистые брови означали, что она может впасть в немилость. Теперь – она как-то очень остро и внезапно это сейчас понимает – ей не страшно на него смотреть, а стыдно. Потому что теперь большая и сильная – она, а маленький тут он, как бы ни пыжился. Мишель без споров встает и идет в свою комнату, достает пакет с «Макаровым» и возвращается в кухню. – Вот. Сорян. Дед вынимает пистолет из пакета, крутит его в руках, достает обойму, проверяет патроны. Вздыхает. – Ты хоть знаешь, как предохранитель-то переключить? – Ты показывал. – А, да? Он взвешивает пистолет в руке и вдруг протягивает его обратно Мишель – рукоятью вперед. – Дарю. – Реально? – Реально. Она настороженно зыркает на него. – Чего это? – Такое время. Пускай будет. Из двора кричат ему: – Никита Артемьич! Идешь? Он целует Мишель в макушку и идет обуваться. Она встает проводить его до прихожей.