– Куда? Он качает головой – сказал бы, да бабка услышит. Шлет ей еще один воздушный поцелуй, защелкивает дверь. 11. Больше он не даст себя задурить. Этими своими словами, про то, что Егор, дескать, избранный, поп его здорово обескуражил. Ну конечно, говорит себе Егор – любому пацану это скажи, у него шарики за ролики заедут. Во всех его фантастических книжках герои непременно были для какой-то волшебной хрени избраны, и обязательно фигачили предназначение судьбы. Закон жанра. Знает, блин, что хочет услышать человеческое сердце, и именно это ему заливает. А спрашивать не про предназначение было, а про то, что случилось с Кольцовым и с Цигалем. Что значит – обуяны Сатаной? То же, что произошло с людьми, которые топились в реке? Пускай правду скажет. Пока он на этот раз правду не скажет, Егор его в покое не оставит. Это, может, единственный у него шанс докопаться до того, что все это значит. Сейчас или никогда. Вчера взятка сработала. Егор не сомневается, что сработает и сегодня – таких голодных и таких обозленных глаз он на Посту не видел никогда. Он поднимается к двери изолятора. На страже сегодня стоит Жора Бармалей. – Тебе чего надо? Егор с ходу достает консервы. – Мне надо поговорить с ним. Полчасика. Пустишь – отдам. Тушенка это. Жора усмехается. Такая усмешечка, что Егору делается не по себе. – А мне не надо этого вашего. – Это… Это че значит? – То и значит. Я пощусь. – Ну… Егор глядит на него ошарашенно, судорожно изобретая, куда дальше повести разговор. А Жора подмигивает ему и успокаивает: – Да все нормально. Иди, он тебя ждет. Иди-иди, не заперто. 12. Мишель показывает Антончику, который сегодня стоит на воротах, зеленый полотняный мешок. – Дед противогаз забыл! Они ведь к поезду, да? Башка вообще не варит уже! Отдам и вернусь! – Ну да… Там-то… Ладно… Ну ты только это… Не затягивай. – Спасибо, Тох! Она просто дотрагивается до его плеча, но ему хватает и этой ее благодарности. Ворота приоткрываются для нее – и Мишель выскальзывает наружу. Про поезд она знает из подслушанного разговора – разумеется, она не осталась сидеть дома, когда дед ушел. Дураку понятно, что уходил не на дежурство, а она не дура. Одной идти к поезду было бы стремновато, да и дозорные на заставе наверняка бы не пропустили ее туда: Полкан запретил приближаться к составу. Но, прицепившись к деду, она могла попытаться. Попытаться разузнать у людей в поезде, что им известно о казацкой экспедиции. И только после этого уже окончательно решить – верить Тамаре или не верить; уходить или ждать Сашу дальше. С дедом в темноту уходят еще двое. Все навьючены тяжеленными рюкзаками. Фонари выключены. Дорогу ощупывают палками. Шагают медленно, так что для Мишель не составляет труда встроиться им в хвост. Главное, чтобы не заметили раньше времени. Сдаваться деду нужно уже у самого поезда, когда прогонять ее домой будет слишком поздно. Идут не к заставе, которая освещена фарами застрявшего поезда, а срезают и напрямик движутся к мосту. Что они там собрались делать, Мишель не расслышала – но, что бы это ни было, такой шанс упускать нельзя. На мосту Мишель раньше не бывала, и мысли такой ей не приходило в голову никогда – ведь мост уводил прямо в противоположную от Москвы сторону. Когда Мишель выходила на железную дорогу и смотрела на запад, ей казалось, что она подставляет лицо солнечным лучам. Когда смотрела на восток, как будто в яму заглядывала. И вдруг – оттуда поезд. Он похож на те поезда, которые она помнит с детства. Она в Ярославль вот таким же поездом приехала. В Москве тогда были беспорядки, и ее решили от греха подальше отправить к бабушке. Отец довел их до вагона, сам закрыл в люксе и долго целовал на прощание – в глаза, в лоб. А сказал, что она едет просто на каникулы. Мишель это прощание запомнила крепко. От отца, обычно благоухавшего одеколонами, в тот день пахло кисло и неприятно. Высадив Мишель с бабушкой, поезд укатил дальше на восток, и больше поездов от Москвы мимо Ярославля не проходило. И вот как будто бы он возвращается. Туберкулезники, Мишель слышала это. А вдруг можно было бы хотя бы в тепловозе? Они же выходят к людям, разговаривают… Значит, не заразные. Не боятся заразить. Можно попроситься к ним, до Москвы? Если Полкан их пропустит? Но, чем ближе поезд, тем меньше ей верится в то, что ее согласятся подбросить. На берег успел выехать только локомотив, весь остальной поезд остановился на мосту – и, хотя он стоит в тумане, Мишель видит, что окна в пассажирских вагонах так и не зажглись. Дед и другие двое притормаживают – натягивают противогазы. До реки остается сотня метров, но туман уже начинает щипать глаза. Мишель лезет в зеленый мешок и достает из него модный 3М-овский респиратор с большим стеклом. Они не собираются идти к людям в тепловозе – наоборот, кажется, что прячутся от них. Выбираются с берега сразу к мосту, из кустов – и спешат, перебегая между стальными фермами, как будто пытаясь слиться с ними, вдоль состава. Мишель выходит к поезду следом за ними в том же месте, подглядывает – что они собираются делать дальше? Они разделяются: дед, кажется, остается у поезда, кто-то другой спускается на веревке под мост, третий лезет под вагоны. Но, может быть, ей просто это чудится: силуэты уже наполовину растаяли в тумане, и лунный свет сегодня совсем бедный из-за жирных облаков. Мишель подходит к нему все ближе, ближе. Света в вагонах нет, но они не пустые. В них кто-то есть, это точно: изнутри доносится какой-то неясный шум. И… Когда Мишель подходит совсем близко, ей вдруг кажется, что вагоны словно вибрируют. Будто поезд идет и его качает на рельсовых стыках. Она смотрит на окна. В них не просто нет света. Они плотно зашторены изнутри, так что бы вообще не было видно, что там происходит. Но за шторами происходит какое-то движение, это точно. Завороженная, Мишель привстает на цыпочки и стучит пальцем в окно. Может, откроют? Занавеска дергается, как будто ее пытаются отдернуть изнутри. Она стучит еще раз, и занавеска дергается сильней. Мишель оглядывается на локомотив… Вроде бы, пока ее никто не заметил. Она собиралась идти туда и вызывать этих людей на разговор, но дед очевидно прячется от них, и она не хочет привлекать их внимание так явно. Просто посмотреть… Она пробегает вдоль вагона до лесенки, которая ведет к двери. Вскарабкивается по ней… Окно закрашено – кое-как, наспех замалевано снаружи краской. Мишель достает из кармана ключ и начинает скрести краску, поминутно озираясь. Процарапывает линию, другую… Изнутри бьет свет. Мишель проделывает себе глазок с монетку размером и приникает к нему. Окна изнутри зарешечены. Стены забрызганы кровью. Ей жутко до одури. Но она перемещается так, чтобы видеть немного в сторону. В тамбуре на корточках, свесив руки, сидит голый человек с разодранным лицом. У него на плечах сидит в такой же позе еще один голый человек с разодранным лицом. У него на плечах сидит в такой же позе еще один голый человек с разодранным лицом. У него на плечах сидит еще один человек с разодранным лицом. Он смотрит вверх, на тускло горящую под потолком лампочку. А потом, как будто почувствовав на себе ее взгляд, дергается и начинает искать, нашаривая вслепую источник свербящего его ощущения – пока не встречается глазами с Мишель. Это Саша Кригов. Черная гать 1. Действительно, дверь не заперта. Жора открывает ее перед Егором – и прежде, чем Егор успевает сообразить, что все это может означать, вталкивает его внутрь и запирает замок. В изоляторе стоит полумрак. Никто не встречает тут Егора, как в прошлый раз, и ему приходится самому продвигаться вперед, чтобы найти отца Даниила. Тот сидит на кухоньке, смотрит в окно. Заметив Егора, указывает ему на второй табурет. Егор остается на ногах. – Это че творится-то?