– Господь слышит, – шепчет Аарон. – Господь слышит. Он вновь замахивается, я шарахаюсь в сторону, а он хохочет и уходит, вот так запросто уходит в город по тропе и уносит с собой Шум. Я весь дрожу, кровь стучит в голове от удара, и от неожиданности, и от злости, и от ненависти ко всем этим людям и к этому городу. Я так дрожу, что даже не сразу могу встать и пойти искать собаку. Что он вообще тут делал, черт возьми? Я пытаюсь думать, но в голове до сих пор стучит от ненависти (и от страха, да, от страха, заткнись!), и я даже не смотрю по сторонам, Аарон ведь еще может слышать мой Шум. Но я не смотрю. Не смотрю. А потом все-таки оглядываюсь, встаю и нахожу свою собаку. – Аарон, Тодд? Аарон? – Никогда не произноси это имя, Манчи. – Кровь, Тодд? Тодд? Тодд? Тодд? Кровь? – Знаю. Заткнись. – Ну-ка, – без всякой задней мысли повторяет он за белкой, и голова у него пуста, как ясное небо. Я шлепаю его по заду: – Это тоже не смей говорить! – Ой, Тодд? Мы идем дальше, держась подальше от реки слева от нас. Начинается она далеко к северу от фермы, потом проходит несколько узких ущелий в восточной части города, а здесь постепенно сходит на нет и превращается в болото. К заболоченным берегам реки лучше не соваться, потому что здесь живут кроки – огромные кроки, которым ничего не стоит сожрать почти мужчину и его пса. Их спинные плавники выглядят точь-в-точь как кусты, а если подойти к ним слишком близко – БАХ! – они выскочат из воды, щелкая зубами и лязгая когтями, и тогда ты точно не жилец. Мы обходим заболоченный берег стороной, и я пытаюсь свыкнуться с приближающейся болотной тишью. Смотреть тут особо не на что, да и делать нечего, поэтому мужчины сюда и не ходят. И еще из-за вони. Я не говорю, что здесь ничем не пахнет, но все-таки вонь не такая ужасная, как они воображают. Это вонь их воспоминаний, а не настоящая вонь – они чуют то, что было раньше. Горы трупов. У спэков и людей были разные представления о том, как хоронить покойников. Спэки просто бросали своих в болото, те уходили на дно, и все было нормально – наверное, потому что их тела так устроены. Ну, Бен так говорит. Из воды, грязи и спэкской мертвечины не получалось никаких ядов, они только обогащали болото, как человечья плоть обогащает почву. А потом спэкских трупов стало много, очень много, даже болото не могло столько проглотить, а оно у нас гигантское, будь здоров. И живых спэков не осталось совсем, понятно? Только их трупы, горы трупов, которые гнили и воняли черт знает сколько времени, пока болото снова не стало болотом. До тех пор там были только мухи, вонь и черт знает какие еще микробы, заготовленные спэками специально для людей. Вот в таком мире я родился, в таком сумасшедшем мире, где болота и кладбища были переполнены, а город – наоборот. И я ничего не помню – не помню, как жилось в мире без Шума. Папа заболел и умер до моего рождения, потом и мама тоже – ну это понятно, тут ничего странного. Меня приютили Бен с Киллианом. Они меня вырастили. Бен говорит, моя ма была последней из женщин, но все так говорят о своих мамах. Может, Бен и не заливает, он и правда так думает, поди тут разберись. Я самый младший житель города. Раньше я швырял камни в полевых ворон вместе с Регом Оливером (он на семь месяцев и восемь дней старше меня), Лайамом Смитом (старше на четыре месяца и двадцать девять дней) и Сэбом Манди, он почти мой ровесник, но и он перестал со мной водиться, как только стал мужчиной. Так происходит со всеми, кому исполняется тринадцать. Это городской обычай. Мальчики становятся мужчинами и ходят на собрания, куда пускают только мужчин – уж не знаю, о чем они там разговаривают, – но детей туда точно не пускают, и если ты последний ребенок в городе, то дожидаться взросления приходится в одиночку. Ну разве что собаку можно завести. В общем, перед нами болото с извилистыми тропами, которые ведут в обход самых страшных участков воды, мимо больших сучковатых деревьев; высоко-высоко над нашими головами из их ветвей складывается колючий полог. Воздух густой, темный и тяжелый, но эта густота, темнота и тяжесть совсем не жуткие. Здесь полным-полно живности, которой нет никакого дела до города и его жителей, множество птиц, змей, лягушек, кивитов, белок обеих разновидностей и (ей-богу, не вру!) есть кассор или даже два, ну и красные змеи, конечно, куда без них. И хотя вокруг темень, сквозь полог листьев тут и там пробиваются косые лучи света. Если хотите знать мое мнение (ну мало ли, вдруг хотите), для меня болото похоже на большую, уютную, не слишком Шумную комнату. Темную, но живую. Живую, но дружелюбную. Дружелюбную, но не назойливую. Манчи задирает заднюю лапу почти на все, что встречается нам на пути. Когда писать становится нечем, он идет к ближайшему кустику – видимо, по другому важному делу. Болото не возражает. С чего бы ему возражать? Здесь всюду сплошная живность, которая рождается, живет по своим законам, умирает и поедает себя, чтобы расти. Я не говорю, что здесь вообще нет Шума. Таких мест на свете не бывает, от Шума нельзя укрыться, но все-таки тут потише, чем в городе. Болотный Шум другой, не то что человеческий, он состоит из сплошного любопытства. Здешним тварям интересно, кто ты и надо ли тебя бояться. А город и так знает о тебе все, но хочет знать еще больше и бить, бить тебя этим знанием, покуда от самого тебя, от твоих мыслей ничего не останется. В общем, болотный Шум – это мысли птиц, на уме у которых сплошные птичьи хлопоты. Где еда? Где дом? Где безопасно? А еще это мысли восковых и ржавых белок (восковые – наглое хулиганье, их хлебом не корми – дай подразниться, а ржавые похожи на тупых детей), и иногда болотных лис (они охотятся на белок и поэтому имитируют их мысли), и совсем уж редко мавенов, которые поют свои странные мавенские песни. Один раз я даже видел кассора – он удрал от меня на длинных тонких ногах, – хотя Бен говорит, что мне почудилось, кассоры давным-давно не живут на болоте. Ну не знаю. Я верю своим глазам. Манчи выходит из-за кустика и садится рядом со мной; я стою посреди тропы. Он оглядывается по сторонам и говорит: – Хорошо ка-ка, Тодд. – Не сомневаюсь. Черт, пусть только попробуют подарить мне еще одну собаку на день рождения! Чего я хочу, так это настоящий охотничий нож, как у Бена. Вот подарок так подарок! – Ка-ка, – тихо говорит Манчи. Мы идем дальше. Заросли болотных яблонь находятся в глубине болота, надо одолеть еще несколько тропинок и перебраться через упавшее дерево. Мы подходим к нему, и я беру Манчи на руки, чтобы поставить на ствол. Он прекрасно понимает, что я делаю, но все равно лягается как ненормальный, суетится не пойми с чего. – Да успокойся, идиотина! – Пусти, пусти, пусти! – верещит он, царапая лапами воздух. – Тупая псина. Я ставлю его на ствол и забираюсь сам. Мы вместе соскакиваем на землю. Манчи при этом вопит: «Прыг!» – и потом еще долго повторяет это слово, скача по тропинке. После бревна начинается настоящая болотная темень, и первым делом в глаза бросаются старые спэкские здания. Они проступают из темноты, похожие на куски подтаявшего мороженого, только размером с дом. Никто не знает или не помнит назначения этих построек; самой правдоподобной мне кажется идея Бена – он у нас горазд на хорошие идеи, – что они связаны с похоронными ритуалами. Может, это что-то вроде церквей, только ведь у спэков ничего похожего на религию не было. Держась от них на порядочном расстоянии, я вхожу в яблоневую рощицу. Яблоки спелые, почти черные – съедобные, сказал бы Киллиан. Я срываю одно с ветки, откусываю, и на подбородок сразу брызжет сок. – Тодд? – Что, Манчи? Я достаю из кармана свернутый пакет и начинаю бросать в него яблоки. – Тодд?! – повторяет пес, и только тут я замечаю перемену в его голосе. Оборачиваюсь. Манчи смотрит на спэкские постройки – шерсть дыбом, уши дрожат как ненормальные. Я выпрямляюсь: – Что такое, малыш? Он уже рычит и злобно скалит пасть. В голове у меня снова начинает стучать. – Крок? – спрашиваю я. – Тихо, Тодд, – рычит Манчи. – Молчу-молчу. Но что там? – Там тихо, Тодд. – Он лает, и это настоящий собачий лай, обычное «гав!». Меня как будто пробивает электрический заряд – еще чуть-чуть, и я стану бить током. – Слушай, – рычит Манчи. И я слушаю. Слушаю. Повожу головой в разные стороны и слышу. Слышу дыру в Шуме. Да быть этого не может! Что-то очень странное притаилось там, в деревьях, или еще где – в общем, в том месте, где мои уши и мозг не слышат Шума. Как будто невидимый предмет, контур которого можно определить только по тому, как меняются очертания касающихся его предметов. Как будто вода в форме чашки, но без самой чашки. Это дыра, и все, что в нее попадает, перестает испускать Шум, вообще перестает быть. Болотная тишина совсем другая – тот же Шум, только тише городского. Но это… это похоже на контур пустоты, дыра, в которой весь Шум умолкает. А такого не может быть. Наш мир целиком состоит из Шума, из постоянного потока мыслей людей и всякой живности, которая встречается тебе на пути, – виной тому микроб, которым спэки заразили нас во время войны, микроб, убивший половину мужчин и всех женщин, включая мою ма, микроб, который свел с ума всех оставшихся в живых мужчин и положил конец спэкам, когда спятившие мужчины взяли в руки оружие. – Тодд?! – Манчи ни жив ни мертв от страха. – Что такое, Тодд? Тодд?! – Ты что-нибудь чуешь? – Чую тишину, Тодд, – лает Манчи сперва тихо, а потом все громче и громче. – Тихо! Тихо! И в следующий миг тишина за спэкскими постройками начинает двигаться. Кровь ударяет в голову с такой силой, что чуть не валит с ног. Манчи прыгает вокруг меня и тявкает, тявкает как сумасшедший. Мне становится вдвое страшней, и я опять шлепаю его по заду («Ой, Тодд?»), пытаясь успокоиться. – Нет на свете никаких дыр и никакой пустоты, – вслух говорю я. – Это не ничто, а что-то, ясно? – Что-то, Тодд, – лает Манчи. – Ты слышал, куда оно двинулось? – Оно же тихое, Тодд. – Ну, ты меня понял. Манчи принюхивается и делает шаг в сторону спэкских зданий, потом второй и третий. Значит, мы все-таки идем на поиски. Я медленно-медленно двигаюсь в сторону самого большого растаявшего мороженого и не спускаю глаз с покосившейся треугольной дверки: не высунется ли оттуда какая-нибудь тварь? Манчи нюхает дверь, но не рычит, поэтому я делаю глубокий вдох и заглядываю внутрь.