И он настоящий, а не плод моих фантазий. Когда он вошел в класс, я не поверила своим глазам. Решила, что мое подсознание меня защищает, блокируя страхи и подкидывая фантомы Романова Константина Николаевича, с некоторых пор ассоциирующегося у меня с чувством безопасности и надежности. Константин… Он источает мужественность и непоколебимую уверенность в себе, и чем больше он пытается казаться равнодушнее, тем сильнее я хочу получить его эмоции. Мое желание завести его так же, как сейчас натянута я, сносит мне крышу, и я позволяю себе быть рискованней. — Значит это работает так? — развожу губы в улыбке. Я хочу их облизать, иссохшие под его обжигающим взглядом. Опускаю колено, выпрямляюсь, но руку оставляю на крепком плече, добавляя к ней вторую. Теперь я его обнимаю. А он молча стоит и разглядывает меня своим сканирующим, пробирающим до костей взглядом. Он читает меня без слов, а я не собираюсь прятать от него то, что пульсирует в моей голове. Романов вопросительно выгибает бровь, требуя пояснения: — В том смысле, что вы — как мой персональный герой: стоит мне расплакаться или почувствовать опасность, вы тут как тут! Улыбается уголками глаз. Я его забавляю, это заметно. Как малолетний ребёнок своей непосредственностью и наивностью забавляет взрослого человека. Но мне такой вариант не подходит. Я — не маленькая. Почему он постоянно заставляет чувствовать себя несмышленой? — Я — далеко не герой, — привычно односложно отвечает мой спаситель. Я уже успела узнать Константина Романова и то, что разговоры — это не про него, я поняла тоже. Но я растоплю этот неприступный холодный айсберг. Не знаю почему, но чувствую, что мне это нужно. — Вы искали меня? Он переводит внимание с моего лица на руки, поглаживающие его плечи. Они давно манят меня, его плечи. Своим размахом и надежностью. За ними безопасно. Это я тоже успела узнать. Но строгий, осуждающий прищур заставляет отпрянуть. Не разрешает. Не позволяет себя касаться. — Я искал кафедру твоего дружка Свирского, — опускает руки в карманы джинсовых брюк. Вздрагиваю. Он выплевывает эти слова так, что я чувствую его токсичное пренебрежение. Твоего дружка… Осуждает, презирает, проводит тесную параллель между нами. Считает меня такой же. «Скажи мне, кто твой друг…». Но это не так! Почему я хочу оправдаться? Откуда это адское желание понравиться ему? Но я хочу, мне смертельно необходимо, чтобы он знал: я не такая! И Матвей не такой. Был не такой… — Вы…вы ему поможете? — обнимаю себя руками. В миг холод. В майских лучах я замерзаю. — Так переживаешь за своего парня? — проходится по мне оценивающим взглядом, будто пытается найти во мне лицемерие. Но во мне его нет. Я действительно переживаю за Матвея. — Он — не мой парень. Больше не мой. Возникшее между нами напряжение — раздражает. Невозмутимый, равнодушный Романов уже сделал свои выводы, а я не готова считаться с ними. — Рад был помочь, — скупо бросает и обходит меня стороной. У меня нет причин, чтобы задержать его так же, как и подходящих слов. Нелепые, глупые случайности, сводившие нас вместе. Никакой в этом магии нет, которую мое глупое сердечко напридумывало себе за эти дни. — Уже сбегаете, молодой человек? — сталкиваясь в дверях с Мартой Михайловной, Романов вылетает пулей, ничего ей не сказав. Но как правильно подмечено. Сбегает…От меня сбегает. Сначала спасает, приручает, а потом бежит… * * * Боже…как душно. Парит так, что мелкие волосы на моем затылке начинают виться. Еще утром такой духотой и не пахло, а в обед накрывает тело липкой испариной. У Алки сейчас началась специальность, а меня в институте больше ничего не держит. Но я собираюсь ее подождать, чтобы поболтать о произошедшем, ведь с того нашего ночного разговора мы не виделись и нормально не общались. Снимаю рубашку и завязываю на бедрах тугим узлом. Остаюсь в черном топе с длинными рукавами и узких джинсах-скинни. Хочу покурить, поэтому иду за корпус в организованную студенческую курилку. Плечо оттягивает спортивная сумка, периодически прикусывая мой длинный хвост своим широким ремнем. Перекидываю волосы на другую сторону плеча и цепляюсь взглядом за знакомую массивную машину, которую на небольшой парковке нашего вуза не заметить просто невозможно. Останавливаюсь. Если бы я точно не знала, что Свирский второй день находится в частной закрытой лечебнице, решила, что возле машины в компании нескольких девушек спиной ко мне стоит мой бывший парень. Но я точно знаю, что это не он. Матвей мне звонил несколько дней подряд, но я не брала трубку. Я не собираюсь от него прятаться и избегать, и разговор нам безоговорочно необходим. Но не сейчас. Не сейчас, когда ночами меня мучают страхи, когда я помню ужас того вечера и ночи. Он написал одно единственное сообщение, где слезно просил прощения, так, как он это умеет, где снова обещал стать прежним для меня Матвеем, добровольно согласившись на лечение, клялся в любви и просил не бросать. Так кто же открывает дверь Гелендвагена Матвея и так по-хозяйски запрыгивает в него? Мне нужна всего доля секунды, чтобы разглядеть в лобовом стекле Севу Ветрова. Какого черта? Знаю, что идиотские поступки я совершаю раньше, чем успеваю подумать. И вот я несусь по парковке и не даю закрыться автомобильной двери, резко дергая ту на себя. — Охренела? Ветер смотрит на меня озлобленно, мысленно затягивая ремень на моей шее. Ненависть у нас с ним взаимная. Такая, что при виде друг друга, кишки в узел сворачиваются. — Что. Ты. Делаешь. В машине. Матвея? — не разжимая губ, чеканю я. — Нахер отошла от машины, — пытается дотянуться до ручки и закрыть передо мной дверь. Но я приваливаюсь всем телом, и если теперь Ветру и удастся ее захлопнуть, то вместе со мной. — Я еще раз спрашиваю, откуда у тебя ключи? Это действительно кажется странным, зная, насколько ревностно Свирский относился к машине, не давая своего Мавра, как он называл гелек, никому, даже мне. — Свали, я сказал. А то я даже не поперхнусь, когда размажу тебя по асфальту, — демонстративно заводит мотор. — Я не шучу. Он может, да. Эта та редкая сволочь, которая сделает подобное с превеликим удовольствием. — За какие такие заслуги такая непозволительная щедрость? А, Сева? — Ты на что намекаешь, овца тупая? — он подается вперёд, намереваясь выпрыгнуть из машины. И выпрыгивает. — Ты был там с ним. Ты видел, в каком он состоянии, и бросил его, — Боже, я, наверное, либо совсем бесстрашная, либо дура беспросветная, раз выкрикиваю такое. — Я ушел вместе с Ильей, когда он был в адеквате, — брызжет слюной точно бешенный бультерьер на ринге. — С нами он ехать не захотел и остался. «Когда он был в адеквате…». Ветер не спрашивает, про какое состояние я говорю, и не удивляется. Потому что? Потому что знает? Для преподавателей и ребят из группы Матвей Свирский серьезно болеет и проходит лечение, ведь никто его не видел в том состоянии, в котором видела я. И…