* * * ... Нет твоей вины. Нет моей вины, Что между нами столько проблем и ссор, А мы так сильно влюблены. Я буду последним, кто тебя бросит, Но и последним, кто тебя носит На руках сильных. Перед временем мы все бессильны И опять эта осень… * Стены моей квартиры вибрируют под напором басов и женских писклявых голосов, перекрикивающих медийную громыхалку. Голосов… Двух. Моей дочери и … Опускаю на пол фирменный крафтовый пакет с заказанной в «Валенсии» едой. Бесшумно разуваюсь и аккуратно освобождаю карманы от двух телефонов, брелока и мятной жвачки. Так же бесшумно следую на источник вибраций, не осознавая, что даже, если бы топал по керамограниту железными подошвами, вряд ли меня кто-нибудь услышит. Мой пульс подстраивается под ритм какой-то страдальческой блевотины и отдает тупой болью в висках. Я бы очень хотел ошибиться, я бы с радостью принял за безумное наваждение этот писклявый тонкий голос, пытающийся дотянуться до нужной октавы, но две сидящие в позах благородного лотоса миниатюрные фигурки не дают усомниться, что я пока еще в своем, но близком к помешательству, уме. Обе сидят с задранными к плазменному экрану головами, где два мужика по очереди страдают, обложившись коробками из-под пиццы и прочей сорной едой. Сиреневые волосы касаются мягкого ворса ковра, а острые коленки, спрятанные в тесные джинсы, беснуются в ритме мелодии. Перевожу взгляд на дочь и мое внимание цепляется за выкрашенные в сиреневый цвет кончики коротких волос. Это, блть…Это, блть, невероятно. Она уже успела и здесь отметиться? Провожу ладонью по волосам и долго выдыхаю весь скопившийся в легких воздух. Удивительно, что мой внутренний демон не бросается огнем и не орет, чтобы я вышвырнул ее нахрен. Потому что в их компании не место именно мне. Со спины эти козявки кажутся абсолютными ровесницами, а я старым ворчливым папашей, к дочке которого пришла любимая школьная подружка. Но когда наглая, ворвавшаяся в мою ладно настроенную жизнь, стихия оборачивается и встречается со мной своими коньячными глазами, я моментально пьянею и начисто забываю, сколько ей лет. Передо мной женщина, твою мать, которую я хочу и к которой определенно что-то чувствую кроме желания. Кровь бурлящим горным потоком устремляется книзу и будь я проклят, но по ее глазам я читаю тоже самое. — О! Пап! Привет! — подрывается Марго и убавляет систему. — Давно пришел? — Только что, — отвечаю дочери, но смотрю на Цыганку, ни капли не смутившуюся, а нагло улыбающуюся в ответ на мой хмурый взгляд. «Что ты здесь делаешь?» — спрашиваю глазами Смутьянку. «Разве не видишь?» — отвечают ее. «Почему не ушла?» «А надо?» — выгибает бровь. «Ты сама не понимаешь, что творишь», — качаю головой. «Я делаю то, что хочу» — упрямо вторит она. «А если я не хочу?» «Серьезно?» — насмешливо щурит глаза. — Эээ… пап? — Рита переводит свой пытливый взгляд с меня на Смутьянку и обратно. — Мы тут с Юлей познакомились. — Я счастлив, — разворачиваюсь и ухожу. Сбежать, улететь, что, нахрен, мне нужно сделать? Внутренности клокочут истерикой, потому что, дурная, извела меня всего. Не понимает, отдаваясь безумным порывам. Самый херовый возраст влюбленности, так пусть любит молодого, романтичного пацана, а меня обходит далекой стороной. Я не смогу ей дать отношения, у меня всё это было. У неё это будет… Через три года мне 40, а ей 23, я буду сгорать, а она расцветать, так какого черта тебе сдался старый чулок? В моей комнате пахнет ею. В соседней — тоже она. В голове — мысли сходят с ума, а на улице пекло… И в груди тоже пекло, пожары лютуют. Сбрасываю рубашку, иду в душ и думаю, думаю, думаю… Надеваю чистую футболку, спортивные брюки и уверенно направляюсь в гостиную, где пикник скоропостижно свернулся, а четыре внимательных глаза неотрывно наблюдают за мной. — Собирайся, — бросаю засранке и иду в прихожую. Распихиваю по карманам два телефона, брелок и мятную жвачку. За спиной слышу тихие вкрадчивые шаги. Правильно, бойся. Ты сама напросилась. — Марго, пакет разбери, — киваю на брошенные продукты. Сука, даже не пожрал. * HammAli Navai «Нет твоей вины» 31. Константин Она сидит прямо, отвернувшись к окну и вцепившись одной рукой в ремень безопасности, другой ковыряя кожаную обивку кресла. Прощаю ей эту шалость, потому что знаю, что нервничает. Боится. Черт, да я сейчас сам самого себя боюсь. Не знаю, на что способен этот разбушевавшийся внутри меня демон, до этого спящий годами. Я всегда предельно четко осознавал, что собираюсь сказать или сделать, но не сейчас, когда втапливаю педаль газа практически в пол. Всегда собранный и умеющий контролировать ситуацию, я поддаюсь внутренней истерике, с которой не в силах справиться. Она — моя истерика и наказание. Если эта девчонка не понимает по-хорошему, я умею объяснять по-плохому. Я объясню ей так, что потом она меня возненавидит, а вот мне скорее всего понравится, и это пугает даже меня. Паркую машину прямо напротив входа в отель, чтобы она отчетливо осозновала, куда я ее привез. Унизительно? Да. Мы оба молчим. Приоткрываю окна, чтобы впустить московский удушающий смог. Я бы сейчас с превеликим удовольствием закурил, но вспоминаю, что бросил это дело 15 лет назад, когда родилась Маргарита. — Ты ведь понимаешь, что будет, если мы туда войдем? — нарушаю тишину, отчего ее плечи вздрагивают. Надеюсь, она осознает, что в гостиничном номере я ей не стихи Есенина зачитывать буду. Девчонка поворачивает голову ко мне и смотрит глазами, в которых волнуется паника, желание, страх и азарт. Но Сурикова Юлия Владимировна такая непредсказуемая, что хер ее знает, что победит. — Понимаю, — задирает подбородок, пытаясь выглядеть увереннее, но я хоть и не Станиславский, но тоже не верю. — Я надеюсь на это. Ты же взрослая девочка? — какой постоянно хочешь казаться.