Аккуратно опускаюсь вместе с ней на постель. Ее дыхание становится частым, а мое настолько горячим, что обжигаю им нас обоих. Темный янтарь глаз испуганно мечется по моему лицу, а тело подо мной напряженно сжимается. Что такое, Цыганка? Испугалась? Хочешь сбежать? Не прокатит. У тебя было время сделать это раньше, сейчас же… затыкаю ее страх поцелуем: голодным, алчным, обещающим. Обещающим, как охрененно нам будет. Собираю с ее губ поцелуи до тех пор, пока тело не обмякает и не расслабляется в моих руках. И только тогда отстраняюсь, и смотрю в дурманные желанием глаза. Она видит мое. Видит и чувствует сквозь неплотную ткань трико. Целую глупышку в нос, сидя на ней сверху, но перенеся вес в колени, берусь за пуговицу ее джинсов. Вздрагивает. Грудь ходуном ходит. Так нервничает? Да у меня у самого частит, как у юнца. Растегиваю и тяну раздражающую тряпку вниз. Помогает, поочередно выдёргивая из джинсов стройные ножки. Бросаю на пол и мысленно готовлюсь к встрече. Моя дерзкая Смутьянка стыдливо сводит ножки вместе, сжимая в кулачках покрывало. Да что ж ты, мать твою, такая зажатая и смущенная, точно впервые? С упором, встречая сопротивление, выпрямляю гладкие ноги и … рассматриваю улыбающееся мне авокадо на ее трусах. Провожу рукой по волосам и нервно смеюсь. Жестко. Жестко судьба меня нагибает. Смутьянка обидчиво подбирается и садится в кровати, обнимая себя руками за тонкие щиколотки. Утыкает нос в колени, смущённо прячется. Дура. Ну такая дура. Эта девчонка не понимает, что, блть, эти полудетские трусы с авокадо меня возбуждают покруче тонкого кружева. — Иди сюда, — протягиваю ей руку. Упрямо отрицательно крутит головой, не показывая своего носа. Окей. Подползаю ближе и сгребаю ее всю, усаживая к себе на коленки. Идеально. И тут идеально. Ее сладкая попка в хлопковых трусах так идеально помещается в моем паху, что даже пугает. Обнимает меня за плечи, утыкаясь между шеей и плечом, и выпускает на волю чертовы фриссоны. Беру ее за нежный подбородок двумя пальцами и вновь целую. Задыхается, и я делюсь с ней своим воздухом. Оглаживает мои плечи, касается живота, отчего последний вздрагивает, сокращаясь. Не представляю, что со мной будет, когда окажусь внутри, если ее воздушные касания взрывают такие фейерверки. — Потанцуем? — моя очередь спрашивать. Мне плевать на ее ответ, каким бы он не был, я перетанцую с ней сегодня все танцы народов мира. — Вы же не танцуете маленьких, глупых девочек, — насмешливо выгибает бровь и смотрит на мои губы. — Не танцую, — опускаю тоненькую лямку бюстгальтера с изящного плечика. — Маленьких, глупых девочек, — наклоняюсь и целую обнаженную грудь. — А одну… — веду языком от одной точно к другой, — конкретную… — целую вторую, втягивая горошинку в рот, под тихий мурлычущий стон, — … танцую с большим… — прикладываю ее ладошку к своему паху, пусть сама узнает, насколько большим, — … очень большим желанием. Цыганка охает и взволновано смотрит испуганными глазами. Да что ж это такое? Какая ранимая у меня любовница… Усмехаюсь. Она со мной такая или с бывшим своим наркоманом тоже, вот так скромничала? Не вовремя этот говнюк забрался в мои мысли, потому что, от понимания, как этот мразота ее касался, трогал руками и был в ней, я хочу придушить сиреневолосую гадину. Легко замечает мои изменения в лице. Отстраняется и не смело касается подушечками пальцев щеки. Проводит вдоль скул, очерчивает подбородок, прикасается к закрытым глазам. Эта непринуждённая ласка расслабляет, но нежничать я не собираюсь. Хватаю за руку, переворачиваю и укладываю на спину. Быстро снимаю трико вместе с трусами, не отпуская ее взгляда. Опираюсь коленом в кровать и сам, блть, пугаюсь. Опускаю глаза в пах и смотрю, что она могла увидеть там такого, отчего ее глаза увеличились в размерах? У меня вырос второй член? Ее реакция непонятна: либо она поражена и восхищается увиденным, либо расстраивается, что не сумел оправдать ожидания. Тут черт ногу сломит, а не поймет. — Нравится? — спрашиваю, растягивая защиту. — Ну такое… — поджимает губы. В смысле такое? Вот сейчас не понял. Хулиганка начинает покатываться со смеху, кружась в кровати. Такие шутки с возрастным мужиком — как битой по мужскому достоинству. Тут и так чувствуешь разницу, когда у тебя седой волос на жопе, а у нее трусы с авокадо и носки с желтыми тыквами, а она масло в огонь подливает, гадюка. 32. Константин — Как его зовут? — спрашивает хулиганка, прикрывая обнаженную грудь подушкой, пока раскатываю защиту. — Кого? — мой мозг сейчас туго соображает. — Ну его, — кивает в сторону моего члена и заливается краской. Это мило. Можно было бы подумать, что видит она мужской агрегат впервые, если бы я не был знаком с ее, как она говорит, бывшим парнем лично. — Не думал об этом. Ему и без прозвища неплохо живется. Удивительное дело — насколько быстро человек ко всему привыкает и адаптируется. Еще месяц назад я не думал, что во время прелюдии к сексу буду обсуждать прозвище моего члена, а сейчас запросто поддерживаю этот идиотский разговор. — Можно я буду называть его «малышом»? — паразитка накрывает лицо подушкой и начинает нагло ржать. Да твою мать! Она издевается? Не понимаю, каким образом мой «малыш» после неоправданного оскорбления еще не поник, а гордо держит направление, потому как у меня, кроме одного желания — выпороть, как следует чертовку, других желаний попросту не остается. Под визг ловлю хулиганку за щиколотку и притягиваю смеющееся тело к себе. Ловко отбираю подушку, сбрасывая на кресло, и наваливаюсь всем своим телом. Руки распинаю в стороны, а ноги зажимаю между своих. Толкаюсь вперед, чтобы она хорошенько прочувствовала всю силу «малыша». Веселье в ее глазах исчезает, возвращая тот самый испуг. Всё, правильно, солнышко, я своим словам верен. Мы пришли сюда не шутки шутить. Наши дыхания сбиваются, заставляя грудные клетки биться друг о друга. Ее маленькие вершинки царапают мою кожу точно микроскопические иголки, но мне так кайфово, что зубы сводит удовольствием. Мы смотрим друг другу в глаза. Я теряюсь в глубине черного взгляда, чувствую, как становлюсь пленником ее глаз, смеха, голоса, сдаюсь, не сопротивляясь. Я долго боролся, а сейчас узнав, как в плену хорошо, я хочу в нем остаться… Алчно впиваюсь в шею, целую острые ключицы и нежные плечики под тонкие, тихие стоны. Отпускаю ее руки, потому что своими хочу прикасаться и чувствовать шелк ее кожи, нежность касаний и то, как прозорливыми пальчиками перебирает мои волосы на затылке. — Юлька, — собираю ее стоны и грешные поцелуи. — Зараза ты, Сурикова. Хохотнув, впивается в плечи, находит губами мои, опаляя горячим дыханием нас обоих. Отстраняюсь под недовольное мычание, чтобы сорвать мешающий бюстгальтер, болтающийся на ее животе. Оглаживаю взглядом ее безупречное тело, каждый миллиметр, ни упуская ни одной беззащитной мурашки. Стискиваю зубы, чтобы не начать материться и не выглядеть озабоченным дембелем, вернувшимся с армии. Ее тело источает утонченную женственность и сшибающую с ног чувственность. Оно отзывается на каждое мое прикосновение, взгляд и ласку. Берусь за кромку белья и тяну вниз, открывая для себя вид, от которого задерживаю дыхание. Сводит, смущаясь, коленки и выгибается волной, когда рисую на нежной коже живота невидимые узоры. Обнаженная, открытая, моя… Думаю, на прелюдию времени достаточно, потому что внутри естество требует взять. И я возьму без остатка. Хулиганка подтягивает гладкую ножку и берется за единственную оставшуюся на ней вещь — чертовы носки с тыквами. — Носочки оставим, — отстраняю руку и охреневаю от своих мыслей. Детские яркие носки на ее стройных ножках возбуждают, как эфирный иланг-иланг. Целую коленку, забрасывая ножку себе на плечо, провожу ладонью по внутренней части нежной кожи бедра. Чертыхаюсь и проклинаю дизайнеров этого номера, не предусмотревших огромные зеркала, потому что я хочу видеть в 360 этот умопомрачительный вид наших сплетенных тел. Хулиганка обнимает за шею и притягивает ближе, впивается настойчивым поцелуем и сдерживаться больше нет сил. Чувствую, как напрягается ее тело, как тонкие пальцы впиваются в кожу, а зубы прикусывают мои губы до крови, когда погружаюсь, встречая упорное сопротивление. — Костя… — выдыхают ее губы. Зажмуривается и стискивает в тонкую линию губы. Я ни черта не понимаю, когда вижу скатившуюся слезу по щеке. Отстраняюсь и замираю. Почему, блть, так трудно? Какого хрена происходит? — Не останавливайся, — шепчет сквозь слезы бунтарка. А у меня тело простреливает острой болью, и я мечусь по ее лицу, чтобы понять, какого черта. Какого черта ей больно? — Пожалуйста, пожалуйста… — плачет дуреха и сама толкается бедрами.