А ты бы понял? Конечно, да. Ты и так понимаешь слишком много. Тебе не так уж нужны мои слова. Ты смотришь прямо в душу, даже в те ее уголки, в которые не хочу смотреть я сама. Причем этот твой взгляд я чувствую даже на далеком расстоянии. Сегодня я, чувствуя себя механическим, роботизированным устройством, вышла с работы позднее обычного. Я не помню, что делала последние полтора часа. Знаю - но не помню, как будто бы это кто-то другой, не я, писал письма, вносил данные в списки, редактировал, вычитывал и прочее, прочее, прочее. В какой-то момент я спросила себя: что я здесь делаю? Зачем я здесь? Захлопнула ноутбук на полуслове, оделась, собрала вещи и отправилась в ночь, которая теперь постепенно спускается на мир с 16-30. Год назад это было самым тяжелым и непривычным. В Москве раньше темнеет, чем в Санкт-Петербурге. Теперь я осознаю этот факт, только когда подруги присылают мне фотографии видов из окон их офисов в то же самое время. У нас - у меня - темнее. Я обычно не ужинаю, во сколько бы ни ложилась, но сегодня понимаю, что организму нужно сладкое. К вечеру голова действительно закружилась. Я не помню, как доехала до своего района - машинально, механически, не чувствуя. Я пыталась читать, но глаза скользили по строкам любимой книги без всякой мозговой фиксации. Я не была расстроена, мне не было грустно - меня как будто не было вовсе. Где я была? Мне кажется, ты знаешь. Мне кажется, мы с тобой иногда там встречаемся. Магазин. Вначале козье молоко в стекле и обычное в пластиковой бутылке. Потом плитка шоколада - конечно, белого. Упаковка пирожных "Муравьиная ферма". Два пакетика корицы. Рассчитываясь на кассе, я ловлю себя на мысли, что ты, так много знающий обо мне и довольно хорошо знающий меня, совсем не знаком с этой моей стороной. Ты не знаешь, что я люблю белый шоколад. Не знаешь, что единственные пирожные, которые я действительно с готовностью и энтузиазмом употребляю - "Муравьиная ферма". Не знаешь, что мой любимый напиток вовсе не красное lambrusco, а молоко, причем больше козьего мне понравилось только овечье в Болгарии - у нас такое не встречала... Об этом я упоминаю только в письмах, которые никогда не отправляются. В понедельник один из абзацев такого письма начинался словами "Знаешь, я почему-то опять стала пить кофе с молоком..." У меня есть два "кофе-состояния", две большие "кофе-любви" в домашних условиях, обе варятся в турке, задавая старт моему дню. Один вариант кофе - черный, с лимоном и корицей, второй - с молоком и корицей. Корица всегда. Если только она не заканчивается. Сегодня утром не обнаружилось и молока. Я добавила в кофе две ложки какао. Это оказалось вкусным сочетанием. Я ехала на работу, улыбаясь, и думала, что это странно. Понравился бы тебе такой кофе? В письмах, которые я тебе пишу, нет ничего, кроме подобной информации. Часто я выписываю тебе забавные диалоги, практически живые анекдоты, которые беру из жизни, в частности, из разговоров со своим коллегой. Правильнее было бы употребить слово "руководитель", но ты же знаешь, в нашем тандеме нет бюрократии. Я описываю эти истории весело, чтобы, читая, ты мог чувствовать, как я улыбаюсь, и слышать мой смех. Я дописываю, нажимаю "Отмену" и обновляю папку "Черновики". В этих письмах бесконечно много остается за кадром. Там нет ни слова о доме, о музыке, о кино и литературе, о чувствах и образах. Нет ни ответов, ни вопросов к тебе и о тебе, ни намеков, ни послевкусия, ни тоски, ни жажды, ни откровенной правды-истины, которую страшно и больно оторвать от сердца. Эти диалоги ведутся в мыслях, они не проговариваются, не шепчутся, не записываются. Только мысли, невысказанные вопросы, молчаливые реплики, которым не суждено долететь до твоих и моих ушей. Мысли, когда я иду пешком по улице, впитывая дух и ритм окружающего меня мира; когда стою под душем, позволяя горячим струям обнимать мое тело и срываться с его изгибов, подобно водопаду; когда я курю сигарету на лоджии, закутавшись в мягкий плед, наброшенный на полуобнаженное тело, и смотрю в черный небосвод, который, несмотря на время года, не кажется мне холодным... Когда я ложусь спать, обнимая одной рукой подушку, а другой - мягкую игрушку, Муми-тролля, который впитывает мое тепло, отдавая мне нежность и мягкость. Мои мысли сходятся в одно-единственное "спокойной ночи", и часть меня думает, что там, где ты есть, это иногда слышно. В неотправленных письмах я пишу совсем о другом, но, тем не менее, я не решаюсь отправлять именно их, будто в них скрыто нечто запретное. Тайное, секретное оружие - или драгоценность, стоящая всех красот мироздания. Я никогда не стану их тебе отправлять. В них написано достаточно, чтобы увидеть между строк слова "я скучаю по тебе". В них написано слишком много, чтобы все буквы и предложения выложили крупным шрифтом фразу "я по-прежнему люблю тебя". Тебе и так это известно. Ты слышал это, ты чувствуешь это - возможно, даже знаешь, знаешь по-настоящему, где-то глубоко внутри себя, вопреки всем сомнениям и опасениям. Ты знаешь это, не можешь не знать. Ничего не изменилось, у меня не получается ничего изменить в этом вопросе - и я не хочу, не собираюсь ничего менять. Не нужно слов, не нужно доказательств, проявлений, оснований, объяснений, причинно-следственных связей, размышлений, кто виноват, и что с этим делать. Я просто по-прежнему люблю тебя. Слишком сильно, чтобы отправлять эти письма. Позвонить - Я с ним помирилась. Знаю, что ты скажешь. Да, помирилась. Да, после всех гадостей, что он наговорил. Давай не будем о моих умственных способностях и комплексах, я выпила и не смогла себя сдержать. Не смогла не написать, не позвонить, не поговорить с ним... Я не такая сильная, как ты. Выслушав далеко не первое в своей биографии виноватое признание близкой подруги в классических женских поведенческих реакциях, Раиса задумалась, почему никогда так не делала вне зависимости от количества употребленного алкоголя. Вопреки мнению подруг, дело было совершенно не в силе. Её рука не тянулась к списку контактов адресной книжки, и она не стискивала зубы, удерживая предательский палец от нажатия на иконку с заветной зеленой трубочкой на экране айфона. Раиса никогда не звонила объектам своих симпатий в нетрезвом состоянии. Ей просто не приходило это в голову. В общем и целом, ей не было чуждо ничто человеческое, но она просто больше любила писать мужчинам объемные многобуквенные письма. Но и здесь была некоторая неувязка. Раиса хорошо знала, что обычно пишут ее подруги. Простые, избитые, разъехавшиеся по всем пабликам соцсетей женские заявления, краткий смысл которых сводится к "ты разбил мне сердце, гад этакий, и мне очень без тебя плохо, я выпила, думаю о тебе и скучаю, прочти, возьми трубку, а лучше приезжай". Она же могла написать развернутые мысли на совершенно не связанные темы и наутро очень стыдилась этого, потому что по объему написанного несчастный адресат может решить, что она ему чрезмерно раскрыла душу, скажем, сравнительным анализом принципиальных различий между жизнью в Москве и Санкт-Петербурге. Или, что еще хуже, теорией пассионарных толчков Льва Николаевича Гумилева Хотя на самом деле то, что Раиса этим "себя выдала", не подтвердил бы даже опытный следователь. Абсолютно аналогичные вещи она могла написать подругам, знакомым, да и просто всему рунету общедоступным постом на стене социальной сети. Но в ее картине мира непосредственная адресность подобных размышлений - в чистом виде преступление, от которого уже не отмоешься и назад не отыграешь. Но написать мужчине, которого нет рядом, что по нему скучаешь или, не дай бог, хочешь обнять - немыслимое нарушение констант, на которых зиждилась вселенная Раисы. Она считала, что если мужчине подобное актуально, он должен находиться с ней рядом здесь и сейчас, а значит, необходимость по нему скучать отпадает сама собой. Логично же! Но женский мир редко учитывает само понятие логики и еще реже живет по ее законам. - Знаешь, я сейчас очень пьяная, и могу сказать, за что тебя так люблю. Господи, женщина, какая ты конкретная! Какая прямолинейная и однозначная! Как с тобой легко и замечательно! - в неконтролируемом по понятным причинам потоке устного откровения заявила тем временем подруга. - Ты любишь меня именно за то, за что остальные терпеть не могут, - со свойственным ей скептическим хмыканьем ответила Раиса и со смущенной улыбкой добавила, что тоже очень по ней скучает. Рита часто говорит, что скучает по ней, раз в пять чаще, чем Раиса совершает ответный жест, озвучивая то, что чувствует. Рита привыкла и не обращает внимания - она знает свою "конкретную" подругу давно и хорошо, на глубинном интуитивном уровне понимает и не испытывает никакого особенного дискомфорта. А вот другим повезло значительно меньше. Две трети относительно близких Раисе людей сомневались, что значат для нее хоть что-то - потому что она либо не озвучивала свое отношение совсеми, либо очень изредка, с большим усилием вытягивая из себя откровенность. Раиса напоминала себе старика из того анекдота, где жена после сорока лет брака спрашивает мужа, любит ли он ее по-прежнему. А старик отвечает: я тебе сказал сорок лет назад? Сказал. Если бы что-то изменилось - тоже бы сказал. Чем старше она становилась, тем лучше понимала своего отца, душевную организацию которого унаследовала в самом тяжелом ее проявлении. Тяжелом для других - им обоим с этим жилось привычно и нормально. Отец всегда был очень проблематичным человеком для любых длительных взаимоотношений. Он никогда не любил разговоры по телефону, по доброй воле не звонил ни родителям, ни друзьям, никого без пинков не поздравлял с праздниками. Ему было проще со всеми пообщаться живьем, но только если инициатива исходила с их стороны. Люди часто обижались на него, а он и не догадывался. Впрочем, когда узнавал, обиды не производили на него особого впечатления, и он вспоминал анекдот про клопа, который обижался на агронома, но агроном, увы, не замечал. Когда вследствие этого специфического характера многолетние друзья отца его покидали и прекращали любые взаимоотношения, он пожимал плечами и говорил: баба с возу - кобыле легче, нет человека - нет проблемы или что-нибудь еще в этом роде. Этот подход проецировался на все. Не только на друзей, знакомых или коллег, но и на родственников, бывших жен и собственных детей. Отец забывал людей так, словно их никогда и не было в его жизни, легко и непринужденно забывал их дни рождения и сам собой избавлялся от любых ассоциаций с теми или иными событиями в контексте конкретных персоналий. Сейчас примерно так люди удаляют друг друга из френдлистов соцсетей, стирая переписку в чате - окончательно и бесповоротно. Стерто и стерто, с глаз долой - из сердца вон, и никаких напоминаний. Когда-то Раиса считала это врожденной жестокостью и черствостью. Ненавидела в себе и в других. Осуждала. Отчаянно пыталась исправить. Жизнь показала, что она была права только в одном - качество и правда врожденное качество, ему нельзя научиться. Избавиться - тоже. "Запомни одно жизненно важное правило, дочь, - как-то раз сказал ей отец, Раиса уже не могла вспомнить, по какому именно поводу. - Уходя - уходи". Это значило: никогда не оглядываться назад, а если и оглядываешься - ни в коем случае не останавливать движение и не менять направление. Мама в свое время охарактеризовала свойство такой психики довольно метко: "Вы с отцом отрезаете людей. Как волосы. Ну или вычеркиваете, как ненужную позицию в перечне". Раиса тогда подумала, что между этими понятиями есть существенная разница. От вычеркивания все-таки остается след. Потребовались годы, чтобы осознать, что в этом нет ничего от намеренной жестокости. Это произошло само собой, после определенных перемен в жизни, когда пришлось принять бесповоротное решение двигаться дальше без определенных людей. Без людей, которые остались на предыдущем этапе, на прежнем уровне развития, навевали ассоциации с жизнью, которой больше нет, и просто перестали быть созвучными. Раиса думала, что будет сложно. С этими людьми ее связывало много лет искренней душевной отдачи, огня, воды и медных труб, и потому решение далось, мягко говоря, нелегко. Но, воплотив его в жизнь и освободив себя от этих людей - или их от себя - она... совершенно о них забыла. Например, о таких простых вещах, как их дни рождения, которые раньше отмечали ежегодно, с размахом и кучей фотографий. Вспоминала либо благодаря соцсетям, либо очень задним числом. В один из таких моментов она глубоко вздохнула и полностью, целиком, всеми фибрами поняла своего отца. Сказала ли Раиса ему об этом? Конечно, нет. Был ли порыв ему написать? Скорее нет, чем да. У нее вообще было сложно с порывами. - Тебе надо позвонить бабушке, - постоянно напоминает ей вторая бабушка, с которой Раиса изо всех сил пыталась приучить себя разговаривать по телефону. - Не хочу множить счета за межгород, а оператор там не МТС, - фыркала она в ответ, чувствуя укол того, что у нормальных людей называется словом "совесть". Бабушка с дедушкой часто снились ей, и даже как раз сегодня ночью тоже, и почему-то они всегда снятся на даче и всегда летом, а не в петербургской квартире в любое другое время года. Во сне у них, как и в жизни, уютно и тепло, пахнет чем-то вкусным и родным, что бывает только в домах бабушек и дедушек. Сегодняшний сон был теплым, хотя Раиса и не помнила, о чем конкретно они разговаривали, обнимала ли она своих старичков, но они точно были рядом, в одном доме, за одним столом. Вместе. Возможно, вторая бабушка права, и нужно позвонить. Просто взять и позвонить, не думая о счетах, ведь это явно будет не дороже ежемесячных трат на сигареты. Возможно, она это все-таки сделает. Возможно, напишет и одной подруге, которая тоже периодически снится. После переезда Раисы в Москву они стали неконтролируемо отдаляться, что, конечно, показалось логичным. Но грустным. Но логичным. Где живешь, там и круг интересов, и близкие люди. Свято место пусто не бывает. Одни отдалятся, другие приблизятся. И все же грустно. Пока - грустно. Несмотря на категоричную манеру жить на своей волне и отсутствие привычки держаться за людей, Раиса никогда не оставалась совсем одна, без круга общения. Со стороны это напоминало вечную ротацию кадров, в которой она как бы меняла прежних близких на новых. Скорее всего, именно так это выглядело со стороны, хотя Раиса могла бы поклясться, что ничего не делала ни для удержания прежних, ни для привлечения новых. Люди почему-то тянулись сами, а она принимала, как данность, и оставалась собой в лучших и худших проявлениях. Со стороны все именно так. Внутри же - так, да не совсем. Если она любила, неважно - родственников, подруг, друзей или мужчин, то отдавала себя целиком, погружаясь по полной, помогая в беде без каких-либо мыслей о собственной выгоде, без хеджирования эмоций, без боязни показаться глупой. И это очень легко перегорало, если объект любви причинял боль. Перегорало само, автоматически, насовсем. А боль причинить легко - каждый же может обидеть художника, несмотря на то, что у каждого художника свои критерии обиды. Удар, толчок, пренебрежение - и она тут же отходила в сторону, закрывалась и больше не выражала чувства лишний раз. - Слушай, ну должны же люди чувствовать, когда их любят по-настоящему? - спросила Раиса Риту. - В моей картине мира - да, они должны это знать. Неужели в наши дни нужно непременно все говорить? Как в законах соцсетей, фраза без смайлика уже сродни оскорблению? - Люди знают, дорогая моя, - ответила та. - Я знаю. Но мне все равно было бы приятно услышать от тебя подтверждение. Иногда. Не потому что я подвергаю все сомнению. Просто мне было бы приятно. Может быть, в этом была доля истины, и стоило попробовать. Просто попробовать сказать маме, что счастлива слышать ее голос в трубке каждый день, и что очень огорчится, если она не навестит Раису в ноябрьские праздники? Попробовать написать отцу, что люблю его, и это никогда не менялось - и даром, что его первым вопросом будет, не напилась ли его дочь? Нажать трубку телефона и позвонить бабушке с дедушкой, не зная заранее, что им сказать? А черт возьми. Позвонить бабушке. Просто - бабушке. Не с дедушкой. Дедушке уже полгода как не позвонить. Пора уже переписать их номер в телефонной книжке. - Мне кажется, ты очень сильно закрылась по части выражения чувств, потому что все твои близкие на протяжении многих лет давали тебе по рукам при попытках о них заботиться, - как-то сказала все та же Рита. - Поэтому при малейших признаках равнодушия в ответ на твои чувства ты их выключаешь и никогда больше не даешь им волю. А то и вообще уходишь, и я очень боюсь, что у нас тоже так произойдет. Раиса на это пожала плечами, понимая, что так действительно может произойти, и это зависит только от нее. Если Рита невольно или вольно оттолкнет ее, она будет скучать, видеть ее в снах, переживать - но на расстоянии, которое по ее инициативе уже не сократится. И все равно у подруги больше шансов получить от Раисы "скучаю", чем у любого мужчины. И уж точно чем у дедушки. Сколько ей было лет, когда она последний раз сказала ему вслух, что любит?.. Казалось, что об этом говорить не нужно. Это же по умолчанию. Он же знает. Он всегда знал. Знал же? Теперь уже и не спросишь. Хочется спросить об этом у Риты, но говорить о дедушке по-прежнему тяжело, и она говорит совсем о другом. - Как думаешь, а если бы я ему... ну, Игорю... не сейчас, а тогда хоть раз бы что-то такое написала с женскими штучками.... Или позвонила под алкоголь, это бы могло что-то изменить? - спросила Раиса, глядя на подругу через экран монитора, то ли как на эксперта, то ли как на материал для исследований в области человеческого поведения. - Ты его привлекла тем, какая есть, нестандартностью действий и реакций, а не играми, - убеждённо отрезала Рита. Точно эксперт. Она продолжает аргументировать, говорить что-то о включении стандартных схем, ожидании женского поведения, а не вот этого всего, а Раиса думала, что, наверно, единственный мужчиной, перед которым она могла плакать без потери авторитета, был дедушка. Правда, это было слишком, слишком давно. Кажется, еще в детстве, когда ее змея в траве на даче напугала. По мере взросления хотелось все меньше кидать на его плечи свои сопли, истерики и сомнения. Хотелось рассказывать только хорошее, а если хорошего нет - то не звонить до тех пор, пока не будет, чем похвастаться. И вот, дедушки нет, а последний раз они разговаривали живьем за пару месяцев до его смерти. Было еще два месяца на то, чтобы слышать его. Было можно звонить каждый день. Каждый чертов день.