В школе и институте они посмеивались, говоря: Кристиночка решила стать певицей. Почему-то тогда казалось, что это хорошая шутка. Сейчас он сам не понимал, чего смешного. Да, Крис мечтала стать певицей. Голос у нее был красивый. Еще и песни писала. Одну вот недавно записала в студии. В настоящей студии. Там, в Московии. Сказала, это та песня, которую она исполняла в школе в конце 11го класса. Тогда и написала. Что-то там про любовь. - Не "что-то там про любовь", а "что-то там про тебя", - поправила она со смехом. - Правда, Дэн, если бы не ты, не было бы этой песни. А теперь она выйдет! На всех площадках! По-настоящему, представляешь? Обещай мне послушать ее, когда выйдет! Даже если не понравится такой стиль музыки, просто знай, что это тебе и о тебе. Такой вот привет из нашей бурной молодости. - Дурной, ты хотела сказать, - проворчал тогда он. - Дурной, да, - согласилась Крис. Он обещал, что так и быть, послушает, и добавил что-то вроде "раз в этом твоем завывании часть моей грязной душонки". Ее это устроило. И теперь он ждал песню. Ждал со смешанными чувствами, потому что помнил, что песня грустная. Грустная, потому что написана о нем и ему. В чертовом одиннадцатом классе. "...Если бы я могла, я бы убила тебя. Задушила бы, сжала бы руками твою нежную шейку. Или я бы тебя прирезала ножом, смотрела бы на то, как ты корчишься в крови, силясь сказать, как ты меня ненавидишь… Я бы усмехнулась: неужели тебе нечего сказать мне на прощание? «Зачем?» - наконец, дрожащими губами бормочешь ты. «Потому что я всегда тебя любила», - отвечаю я. Я знаю, ты бы не ответил. Ты бы уже умер или бы выжал из себя слова лживой, показной ненависти… Мне не было бы больно, мне стало бы легче. Лучше убить тебя. Так лучше". Такие заметки его не огорчали. Наоборот, перечитывая это, Дэн испытывал своего рода отстраненное злорадство: так тебе и надо. Не надо было издеваться. Не надо было молчать о хорошем. Надо было дарить ей подарки на праздники тогда, а не сейчас, спустя почти 15 лет. Надо было послать маму куда подальше. Давно надо было. Глядишь, может, тогда она бы и не уехала в этот другой город. Никогда. Может быть, сейчас, если сказать ей то, о чем он часто думает, она вернется? "Эй, Крис, у меня в жизни как-то толком ничего и не получилось, потому что самым ярким, что только можно вообразить, была ты, и все мои бывшие похожи на тебя хоть чем-то, но многим не похожи, и это бесит... и, в общем, мне совершенно нечего тебе предложить, но мне без тебя плохо, а с тобой хорошо, и, может... это... приезжай в город насовсем? Помнишь, мы когда-то шутили, что если к определенному возрасту ни ты, ни я не устроим личный план, то просто поженимся и будем вместе, как самые лучшие друзья, ведь никто не знает меня так, как ты, а тебя - так, как я? Так вот, может, это... не стоит дожидаться того возраста? Может, сейчас?" Но в глубине души он знал, что никогда так не скажет. Как не говорил все эти годы, коих было в запасе и даже с избытком. Ничего не изменится. Крис будет жить своей жизнью, он - своей. С долгами, в одной квартире с мамой, с алкоголем, подростковыми прыщами по всему лицу, потому что пьет дешевый алкоголь и заедает бургерами. И, как она в сердцах однажды заметила в ответ на его жалобы, так будет, потому что каждый получает то, что заслуживает и чего хочет. "У тебя было все, Дэн! Все и больше, чем все - с возможностями твоих родителей! С талантами и данными, которые перепали тебе с рождения! Ты все продолбал собственными силами! В этом никто не виноват - даже твоя мама!" Вторая тетрадь заканчивалась следующей записью: "...Ведь мы оба знаем, что рано или поздно охлаждение неизбежно. Сколько мы сможем блуждать по лезвию бритвы, путать вены и кровь, разбивать друг друга, вновь и вновь собирая по кусочкам, лететь в объятья, чтобы потом разлететься на тысячи осколков в ночной черноте, пропадать, появляться, без конца и до конца? Отпусти меня". Отпустить. Ее. Дэн не мог этого сделать. Никогда не мог. Крис сама его отпустит, когда в этой новой, динамичной московской жизни совсем не останется места для одного питерского друга, который когда-то был ее многолетней любовью, а теперь превратился в то ли брата-нытика, то ли в подружку-нытика. И самое печальное, что его самого это уже давно в глубине души устраивало. Так было проще. Он знал, что рано или поздно их странная дружба с Крис сойдет на нет, и это произойдет само собой. Но пока еще она была на море и скоро приедет в Питер, а он встретит ее с поезда на вокзале. Без цветов, но с банкой энергетика и, может быть, с шоколадкой. Белой. Она же другой шоколад не любит. Пока еще не любит, во всяком случае - насколько ему известно. И, хочется верить, что в этот день точно не пойдет чертов снег. А то у него резина, ясное дело, пока еще не зимняя, ибо на дворе ранняя осень, но когда это кого в Петербурге волновало. Сестры Март выдался таким же промозглым, как и всегда. Первый весенний месяц, отличающийся от своего зимнего предшественника лишь большей продолжительностью светового дня. По непонятной для окружающих причине я очень его люблю. Люблю грязные улицы, скованные то подтаивающим, то вновь замерзающим льдом, лужи на асфальте, в которые обязательно наступаешь в темноте. Люблю голые, черные и как будто скукожившиеся после зимы деревья, сиротливо маячащие в опустевших до поры парках. Мне почти шестнадцать, и даже в безобразно унылом петербургском марте я нахожу одной мне ведомую романтику. А еще я люблю этот месяц, потому что ему принадлежат дни рождения двух людей, которых я просто обожаю - папы и бабушки. - Воздух пахнет весной! - уверенно заявляю я, когда мы отцом маршируем по улице Васи Алексеева. В лицо метет мокрый снег, на каждом шагу лужи с месивом из талого льда. - Ну-ну, - отзывается он. Отец напряжен, и неудивительно. Этот день рожденья его матери должен был стать особенным. За столом впервые встречалась вся старшая ветвь бабушкиных отпрысков - сын и две его дочери. Ни одного из нас ноги не несут на мероприятие. Не знаю, что именно не дает покоя ему, мне же тяжелым камнем давит на сердце чувство вины. С этого дня и на долгое время я втянута в неприятный сговор против одного человека - моей мамы. Я не знаю, почему и как так вышло, что много лет назад папа женился на маме после нескольких лет отношений, так и не познакомив маму со своей дочерью. Не знаю, почему они так договорились, не знаю, почему решили жить своей семьей, оставив ее за кадром. Не знаю, как так вышло, что двенадцать долгих лет уже моей жизни о том, что у моего отца в юности был первый брак, и там родился совместный ребенок, девочка, не проговорилась ни одна живая душа. Ни бабушка, ни папины школьные и студенческие друзья, которые уж всяко изначально были в курсе, ни один из родственников на даче, куда давным-давно, задолго до меня папа точно приезжал с первой семьей. Так уж вышло, что для меня наличие у папы еще одной дочери стало огромным открытием. Открытием неприятным - услышанным в ночи, когда я проснулась из-за родительской разборки под один из новых годов. Первая реакция - я подумала, что ослышалась. Вторая - когда слова "старшая дочь" повторились - оказалась шоковой. "Но папа же всегда с нами! На буднях, выходных, в каникулы... Он никогда никуда не отлучается, ему домой никто никогда не звонит и он тоже никому, кроме как друзьям на дни рождения... Выходит..." Выходило, что папа со старшей дочерью то ли совсем не общается, то ли общается так, что это легко не заметить. А еще выходило, что мне на эту тему с детства все единым фронтом врали - а зачем, непонятно. С тех пор, как я об этом узнала и сообщила отцу, а с тех пор прошло четыре года, что знаю, он с ней, кажется, общается. Но у нас дома она не появляется. Брак родителей становится таким тяжелым, правда, как мне видится, совсем не из-за старшей папиной дочери, а по другим причинам - но тяжело так, что мне не хочется возвращаться домой из школы, но деваться некуда. В сердцах я периодически думаю, что было бы лучше, разведись они - все одно, это в каждом скандале, а скандал почти каждый день. Сколько можно пугать. Пора уже один раз взять и сделать. А потом я стыжусь этих мыслей. Ведь папа с мамой друг друга любят. Я уверена. Не могут же не любить. А то, что ругаются... так они всю жизнь ругаются, и скоро уже будет двадцать лет этой ругани. И их семье. Может, просто оба такие... темпераментные, импульсивные, как в бразильских сериалах и итальянских фильмах. Это же не преступление. Наверно. Тем не менее, мама категорически против моего знакомства со старшей сестрой. Я один раз употребляю это словосочетание - ей не нравится. "Она тебе не сестра. У вас разные матери. Ты выросла с отцом и его вниманием, она - без. Вы никогда не подружитесь, выкинь это из головы. У тебя нет никакой сестры. Ты единственный ребенок в семье, росла, как единственная, и всегда такой будешь". Мне всего шестнадцать, но я понимаю, что мамины слова - иллюзия. Попытка уцепиться за то, что сами себе когда-то сочинили. Но мир радужных пони и гарцующих единорожек закончился. Я знаю, что она есть. Я знаю, что все делали вид, что ее нет. И забыть об этом, притвориться, что я не в курсе, я уже не могу. А может быть, и не хочу. Бабушка считает, что мы должны общаться. Мне кажется, что она насмотрелась тех самых сериалов, где обязательно "всплывают" какие-то брошеные дети, забытые сестры-братья, и спустя многие тернии и горы наломанных дров это выруливается к звездам и финальным титрам. Я не знаю, кто прав, бабушка или мама, но, в конце концов, решаю, что имею право составить собственное мнение. Ведь моей третьй реакцией, когда я в ту роковую ночь услышала в скандале за стенкой слова "старшая дочь", была радость. Бьющая в голове мысль: "Я не одна". Поэтому когда бабушка говорит, что на свой день рождения хочет позвать обеих своих внучек от старшего сына, я говорю: хорошо. Мама с папой на тот момент в ссоре, которая длится больше месяца, они не разговаривают между собой, мама не разговаривает со мной, потому что на нынешнем этапе жизни я как-то ближе с папой, так что на день рождения к бабушке мы едем вдвоем, никому ничего не объясняя. Пятнадцать минут от метро до бабушкиной квартиры кажутся вечностью. Я перебираю в голове все, что знаю о сводной сестре. Ей почти двадцать пять, она разведена, работает в общеизвестном операторе связи на какой-то приличной должности - в мои шестнадцать "приличным" кажется все, что не связано с салонами красоты и общепитом, но папина старшая дочь, кажется, и правда "сидит хорошо". Ездит на своей машине, живет в отдельной квартире в центре, вроде ей в наследство осталась, а может и купила, тут я точно не в курсе. Судя по фото, она очень похожа на моего отца и, что удивительно, на бабушку - но одновременно с этим и на свою мать, и на бабушку с той стороны. Папа, похоже, умудрился первый раз жениться на женщине, внешне похожей на него. И вот, у его дочери, как мне показалось, более смуглая, чем у меня, кожа - как у папы, а еще большущие темно-карие глаза, густые "папины" брови. Фигурой - опять же, судя по фото - в чистом виде наша бабушка. Маленький рост, округлые формы, массивный низ. Этот самый низ перепал нам всем, даже моей двоюродной сестре. Что-то, а скромные филейные части и тоненькие ляжки нам не грозят ни при каком спорте и ни при какой голодовке. Как есть. На первый взгляд кажется, что у нас внешне совсем ничего общего, кроме этой бабушкиной фигуры. Бабушка, кстати, уже вовсю ставит ее мне в пример. Каждый раз при этом я думаю, что двадцать пять - очень взрослый возраст с неотъемлемым набором солидности. Что ж, чему быть - того не миновать, наверно, и я стану такой к "четверти века". Начальницей, за рулем. Может быть, и в своей квартире. Двадцать пять - это вам не баран чихнул. Не зря же, в конце концов, я учусь в мозговой школе, собираюсь поступать в какой-нибудь аналогичный вуз и вообще изо всех сил стремлюсь производить крайне серьезное впечатление. Весомое. Основательное. Особенно стоя у доски на матанализе субботним утром - в сетчатых чулках, полупрозрачной блузке с вырезом, мини-юбке в клеточку и в туфлях на высоченной платформе. Но это можно списать на переходный возраст. Наверно. И вообще, в год моего шестнадцатилетия так модно. И все равно, по дороге на бабушкин день рождения, у меня нет никакой уверенности, что мы с ней поладим, хотя папа с бабушкой наперебой твердят, что эти мысли - следствие маминого внушения. Впрочем, едва ли я нахожусь в том возрасте, когда что-то можно внушить. Во всяком случае, мне так кажется. Осознание собственной правоты приходит в тот же миг, когда открывается дверь. Она, похоже, тоже нервничает, потому что ведет себя уж слишком непринужденно, с той гаигранной небрежностью и деланной легкостью, которая вот-вот сорвется в явную оборону. К тому, что бабушка с дедушкой толкнут нас друг к другу в объятия, не готова ни одна из нас, но она успевает спросить: - А это обязательно? Я успеваю подумать, что она у меня с языка это сняла. Может быть, не так уж мы и непохожи. Она оказывается очень маленькой. Я чуть ли не впервые в жизни чувствую себя высокой. - Конечно! - бабушка чуть ли не хлопает в ладоши, видя наше неловкое, вынужденное взаимодействие. - Вы же сестры! Кажется, она очень, очень, очень довольна своей затеей. Ну, хоть кто-то. "Сестра". Непривычное, никогда не применявшееся ко мне слово эхом колокола повисло в воздухе. Раньше я в этом качестве знала только маму и свою тетю - и у них было совсем по-другому. Они были от одной мамы и отца, выросли вместе и вот это все. Что там должно быть у сестер. Застолье оказывается непростым. Я про себя отмечаю, что она похожа на папу с бабушкой не только внешне. По крайней мере, наш категоричный, не сказать бы жесткий семейный стиль общения ею освоен безупречно - не дослушивать собеседника, в свободную паузу говорить быстро и только о себе, перемежая долгие монологи о проблемах с распальцованными дифирамбами о собственной значимости, нимало при этом не интересуясь присутствующими, ерничать, то и дело вонзать колкие замечания, чтобы смеха ради опустить собеседника. Одним словом, ничего того, что не было знакомо мне с детства. Да что там, я и сама давно уже вела себя схожим образом. Наши семейные собрания - это хуже отчетного концерта в музыкальной школе, помноженного на показательное выступление у доски по математике, когда в тебя в любой момент могут полететь тухлые помидоры, от которых желательно увернуться. Хотя едва ли получится. Это меня как раз не удивило. Удивило другое. За несколько часов застолья она ни разу не посмотрела на меня. Демонстративно глядела в другую сторону, даже если я пялилась на нее в упор. Ни одного личного обращения. Мои реплики - к кому бы ни относились - либо просто не удостаивались взором, либо прерывались. И как бы невзначай брошенное резюме поверх моей головы: - Не услышала, чтобы девочку интересовало хоть что-нибудь, кроме своей фигуры. Тогда я, конечно, обиделась и мысленно вспыхнула, хотя живьем никак не отреагировала. Привычка не реагировать на неприятные комментарии в спину превратилась в стиль жизни за полтора года старшей школы. И потом, я не увидела ни одной причины хоть что-то доказывать новой родственнице. За столом в этом доме всегда поглощается вкусная, но убийственно калорийная еда, и это обязательно сопровождается папиными инсинуациями о лишнем весе и том, что мне бы не помешало избавиться от пяти лишних килограммов. О диетах, спорте, режиме, распорядке дня и великой цели под названием Идеальное Тело, которое у папы-каратиста было до сорока, а потом как заматерел, так ничего и не сделать, как ни старайся. Попробуй не интересоваться этой темой и полностью ее игнорировать, если твой отец твердит об этом постоянно, каждый раз фиксируя твои недостатки до мелочей! Добро пожаловать в клуб параноидальных психов с курсом на анорексию, дамочка! Посиди с нами еще пару часиков, глядишь, он и до твоей фигуры доберется. Килограммы в этой семье настолько больная тема, как будто больше в этой жизни переживать решительно не о чем. Уж во всяком случае размеры филейной части всегда были более насущными, чем, скажем, то, что у меня есть старшая сестра. Тогда я впервые в жизни подумала, что, возможно, ей очень повезло вырасти без этого. Возможно. Так как общих тем на этом сложном застолье толком не находилось, разговор вскоре перекинулся на мою маму. Винить ее во всех земных грехах уже давно стало одной из традиций таких посиделок. Тему инициировал папа, а если уж он начинал говорить, то его было не остановить. Конечно, оправдываясь, перед старшей дочерью, отец переложил на плечи жены ответственность за отсутствие общения с ней на протяжении какого-то дикого количества лет, чуть ли не восемнадцати. Я тогда возмутилась. Возмутилась, потому что моя мама появилась спустя четыре года после развода папы с первой женой, не уводила его из семьи и уж точно не ее вина, что он, мужчина, отец и муж, так и не решился познакомить жену и дочь лично. Не ее вина. Во всяком случае, уж точно не ее одной! Но в тот день я с неприятным удивлением для себя обнаружила, что подобная версия, в которой во всем виновата мама, до отвратительной пошлости расшитая белыми нитками, устраивала все стороны. - Не понимаю твоих проблем, - вдруг пресекла моя старшая сестра отцовский поток жалоб. - Разведись - и женишься в третий раз. Может, повезет. В тот момент я мысленно ей заапплодировала. Неужели среди обилия наших родственников нашелся-таки кто-то, кто способен поставить его на место? И ведь правда, правда. Невозможно жить - разводись. Живешь добровольно и не разводишься - значит, не ной. Есть проблема - решай. Нет проблемы - отлично. Но часть меня обижается. Горячо. Искренне. За маму. За то, что кто-то извне вот так походя судит о моей семье, ничего на самом деле о нас не зная. Я обижена. Обижена на бабушку, которая так радуется, как будто происходит что-то хорошее. Когда мы с отцом уходим с мероприятия, я думаю, что мама права: у нас с папиной старшей дочерью никогда не будет хороших отношений. И почему-то мне по этому поводу очень, очень обидно. Не оттого, что ей не понравилась я - оттого, что я нарисовала в своей голове образ ребенка, который был лишен отца, того самого, что был у меня, и мне было ее жалко. По-человечески. Ведь в папе было много хорошего. Сколько мы с ним ходили в зоопарк, смотрели мультики, читали книги, разговаривали... а эти летние походы по лесам... рыбалка... бесконечно можно рассказывать. Ведь это же плохо, что у нее этого не было. Но по нашей первой встрече создалось ощущение, что взрослой женщине, которую я увидела, это все и не нужно. В шестнадцать лет мне казалось, что двадцать пять - это очень взрослый возраст. Когда двадцать пять исполнилось мне, моя старшая сестра уже продолжительное время жила в Москве, замужем, с двумя детьми, и каждый раз, когда я приезжаю к ним в гости, ее муж поражается, как же мы похожи. Мы сидим в гостиной их московской квартиры, пьем шампанское и закусываем вкуснейшими французскими сырами. Я приезжаю в гости каждый раз, когда есть возможность. Сестра с мужем рады нам обоим - и моему мужу, которого я впервые показала им несколько лет назад, еще до того, как он превратился в официального жениха. Год назад мы отгуляли нашу свадьбу. Сестра, конечно, тоже приехала. Дети были в восторге, их тетя - я - казалась им принцессой из сказки. Больше всех, кажется, радовался папа - со всеми обнимался, наделал много фотографий формата "папа-дочери-внуки в одной картинке" и напился тоже больше всех. Радостно. Это было первое мероприятие, где оказались моя мама и моя старшая сестра, но между собой они не общались. Не было нужды - столы оказались разными, потому что мои родители на тот момент уже пять лет как развелись, и каждый устроил новую личную жизнь. Как и мы. Наше общение уже давно касалось только нас. В той фазе жизни мы с сестрой такие разные, что о сходстве никто бы не заикнулся. Я - длинноволосая сероглазая и бледнокожая блондинка, она - жгучая брюнетка с огромными темно-карими глазами. Между нами еще и девять лет в ее пользу, разная карьера, во многом и мировоззрение - и вдобавок она мать двоих маленьких детей.