Хоть Дата был уже не так слаб, чтоб не дойти до здания особого отряда пешком, но поступал так по совету врача, лечившего его в больнице. — Если не понравишься конвою или следователь сочтет ненужным твое дальнейшее существование, убьют в пути, скажут — пытался убежать, — предупредил его врач, провожая из больницы. — Пока не свяжут руки, шагу не ступай. Коварные порядки суши удивили моряка: — Если захотят убить, чем помогут связанные руки? — О человеке со связанными руками они не смогут сказать, что он хотел убежать, — ответил врач. Особоотрядчикам пришлось согласиться с требованием арестованного. Они уклонились от скандала и шума в больнице, связали заключенному руки, взяли извозчика. Один из особоотрядчиков процедил сквозь зубы: — Давай, прокатись до тюрьмы. А там уж мы тебя по-нашему прокатим! После ранения Дата почти два месяца пролежал в больнице. Он очень исхудал и ослаб, и не только от физических страданий, — его мучили мысли о друзьях. Дата знал, что они арестованы, но не мог понять, в чем же они все в конце концов виноваты. Никого не убивали. Никого не грабили. Никого не обманывали. Что случилось? В чем их вина? Может быть, в том, что Антон хорошо отзывался о большевиках, а остальные соглашались с ним? Да, но разве это преступление? Или в том, что Антон читал Ленина? Но разве плохо знать, что пишет этот великий человек? Неужели и это преступление? Нет, не может быть. Правда, бывалый солдат, лежавший рядом с ним в больнице, убеждал Дата, что меньшевики каждого приехавшего из России обвиняют в большевизме. Дата не верил и смеялся. Какие они большевики? Просто занимались своим морским делом, никого не обижали. Ну, что ж, в конце концов, пусть судят — они ни в чем не виноваты и ничего не боятся, слава богу, у него и у его друзей крепкие нервы. Дата всегда верил своим друзьям, и сейчас на них надеется. Но вот что же случилось с нашими пассажирами? Где они, где Мария? Дата закрыл глаза, и перед мысленным взором его вновь возник милый образ, не покидавший его все эти дни. Только бы вырваться отсюда, а там уж он непременно найдет Марию. Если бы не этот злосчастный случай, разъединивший их, он защитил бы ее, уберег бы от проклятого Тория. А что с нею сейчас? Из памяти шкипера теперь уж ничто не вычеркнет ту ночь, когда Мария, как луч солнца, осветила его душу. А что, если Мария любит другого? Ну, что ж, тогда он отстранится, но так не хочется верить в это! До сих пор Дата всерьез и не задумывался о любви, не верил он, что можно из-за какой-то девчонки мучиться и страдать. Он хохотал, когда Антон рассказывал какую-нибудь вычитанную из книги историю любви. Рассказы о любви к родине, о бесстрашии и ловкости слушал с удовольствием и вниманием, но стоило завести разговор о любви, как он недоверчиво щурился и усмехался. Как он, оказывается, ошибался! Неужели он потеряет Марию? Стоит ли жить тогда? Глава пятнадцатая В ТЮРЬМЕ Очутившись в камере, шкипер сразу понял, что палата больницы, так надоевшая ему, была сущим раем. Ему не раз приходилось слышать об арестах, тюрьмах, ссылках, видеть, как гонят людей в кандалах. Но ни разу он по-настоящему не задумывался об их горькой участи. Не потому, что был равнодушен или бесчеловечен. Просто знал тогда очень мало. Сейчас он удивлялся своей прежней наивности. Почему он считал, что каторжане все наперечет грабители и бандиты? Превратности жизни на многое открыли ему глаза, он научился распознавать, кто был врагом, а кто другом простого народа. Многое познано в жизни, но никогда он не мог бы подумать, что, невиновного, его посадят в тюрьму. В камере было темно, и после яркого солнечного света Дата в первый момент ничего не мог разглядеть в ней. Он на минуту закрыл глаза и, когда открыл их, увидел, как в тумане, обитателей камеры. Поднял взгляд на окно, из которого проникал слабый свет. Прорезано оно высоко, как в церкви. Узкая щель с решеткой из толстых железных прутьев. Вдоль стены слева стоят широкие сплошные нары. Напротив плотно слежавшиеся кучи сена, по цвету ничем не отличающиеся от цементного пола. От тошнотворного запаха плесени и пота сперло дыхание. «Ничего, нужно потерпеть. Как-нибудь выдержу», — подбодрил он себя и испытующе вгляделся в людей, находившихся в камере. На нарах сидели голые по пояс здоровенные парни. Они недовольно покосились на Дата. Новичок, беззастенчиво рассматривавший их, чем-то им не понравился. Словно призраки, из угла выплыли загадочные маленькие фигурки. Робко и вместе с тем с любопытством уставились на Дата. Некоторое время все молчали, будто давая «гостю» возможность осмотреться и во всем разобраться самому. Дата задыхался от спертого, тяжелого воздуха. У него чуть кружилась голова. Дата бросил на нары куртку, завернутый в пестрый платок кусок мчади и шапку. Распахнул ворот рубашки и молча уселся на нары. На заплесневелой стене с осыпающейся штукатуркой, на гвоздях в беспорядке была развешана влажная от сырости одежда. В углу, у двери, до половины обитой проржавевшим железом, стоял колченогий столик. На нем — глиняный кувшин и кружка с отбитым краем. Рядом на табурете валялись чьи-то грязные носки. Взгляд Дата остановился на аккуратном кружке в двери. Снаружи кто-то отодвинул задвижку и заглянул в глазок. Дата показалось, что на арестантов воззрился глаз смерти. Подобное он видел когда-то на турецком побережье: у выброшенного на берег утонувшего матроса были такие же стеклянные, схваченные холодом глаза. Он долго не мог забыть их. Тогда он впервые почувствовал, что он, Дата Букия, молодой, здоровый парень, всего лишь маленькая снежинка на снеговой шапке горы Чегола[9], снежинка, которая может в мгновение ока растаять и исчезнуть под лучами солнца. Но прошло время, и море, то искрящееся и небесно-голубое, отражающее расшитое звездами небо и прибрежные горы, то вздыбленное и подернутое туманом, развеяло его мрачные мысли, вернуло ощущение радости бытия. А сейчас эти мертвые глаза всплыли в памяти снова. Искусственный глаз на этих тяжелых дверях каждую минуту будет напоминать о том, что отныне нужно молча, покорно сидеть в этих четырех стенах. Сделаешь одно неверное движение — и тебя укротит грубая сила. Дата отвел взор от глазка, глубоко вздохнул. «Входящий, отныне ты будешь знать цену свободы», — крупными буквами было выведено на одной из стен. Шкипер усмехнулся. И в самом деле, только здесь, наверное, и можно по-настоящему почувствовать, как это прекрасно, как замечательно свободно носиться по морю, свободно ходить по земле! Арестанты выжидающе смотрели на него. Им, оторванным от мира, от родных и близких, интересно было каждое слово пришедшего извне. Но Дата молча вытянул из кармана завернутый в листок «Эртоба»[10] табак, оторвал от газеты край и медленно стал скручивать козью ножку. Безмолвствовали и обитатели камеры. Наконец один из них, высокий, кудрявый детина лет тридцати, с широченными плечами, привстал с нар: — Эй, ты, онемел, что ли? Пришел, приняли его, а он голоса даже не подает! Его лицо с узкими живыми глазами, с чуть длинным носом и пухлыми губами производило бы доброе впечатление, если бы не какая-то кривая ухмылка и наглый тон. Дата передернуло от этого бесцеремонного насмешливого обращения, он нахмурился, хотел было резко ответить, но сдержался. Заключенные молча, но сочувственно глядели на него. По их какой-то неприкаянности, по печальным глазам он понял, что для них, как и для него, камера была непривычным местом, и только парень, заговоривший с Дата, видимо, чувствовал себя здесь, как рыба в воде. Он подошел к шкиперу и стал над ним. Потер мускулистую грудь, украшенную татуировкой: орел с раскинутыми крыльями замер, склонившись набок. Дата не шевельнулся, продолжая дымить самокруткой. В камере нависла зловещая тишина. Все напряженно наблюдали за ними. Дата огляделся вокруг. Все заключенные обриты наголо. И только у наглеца, что стоит над ним, на лоб залихватски опадает кудрявый чуб. И держится он на расстоянии ото всех, как бы подчеркивая свое особое положение. Парень оглядел Дата с ног до головы, заметил якорь, вытатуированный у него на руке, и с насмешкой обратился к нему: — Эй, ты, что повесил нос, вот-вот заплачешь, а еще моряк! Ничего, здесь только первые десять лет плохо приходится, а потом привыкнешь и домой не захочется. Он пригладил большим пальцем тонкие, как мышиный хвостик, и изогнутые, как молодой месяц, усики: — Если ты наш человек, то должен знать меня. Он откинул голову, как бы говоря: а ну-ка, посмотри хорошенько, разве не видишь, кто я? Дата смерил парня долгим взглядом, прищурился, хотел что-то сказать, но тот не дал ему заговорить: — Меня зовут Хелмарди[11]. Наверное, не раз слышал? Так вот это я и есть! — Он гордо выпрямился и продолжал повелительным тоном: — Теперь скажи, кто ты есть и откуда взялся. Нашего племени или овечка, которую нужно обстричь? — Бог дал мне имя Дата, фамилию — Букия. Друзья называют еще меня «тяжелый кулак». — Дата подчеркнул последние слова. Потом он встал, потянулся и зевнул. Хелмарди с завистью посмотрел на его широкую грудь, огромные кулаки, мускулистые руки. — Дата Букия? — воскликнул кто-то. — Так твои ребята давно сидят здесь. Вот обрадуются, что ты жив! — Говорил совсем молодой парнишка из угла. — Они здесь? — живо обернулся к нему Дата. От радости сердце его учащенно забилось. — Здесь! Одного я сам видел в девятой камере. — Паренек вскочил, с уважением глядя на Дата. — Кого? — Путкарадзе, моториста. Дата широко улыбнулся: — Пантэ? — Да, Пантэ. — Так он думал, что я умер? — Брови сдвинулись к переносице, и улыбка сошла с лица Дата. — На наших глазах, говорил, ранили его на шхуне, — подтвердил парень. — Правду сказал. Ну, да я, как видишь, удачливый. А как он сам, Пантэ? Что об остальных рассказывал? Все ли живы? — Кажется, все здесь. Только за вас переживали, шкипер. Был слух, что вы лежите в больнице, да Пантэ не верил. Говорил: если бы пуля не прошла сквозь его сердце, не упал бы, даже если б сто ран у него было! — Обрадовал ты меня, парень, ей богу! Живы, значит, ребята? Ну, теперь будь, что будет, и горевать не о чем! Хелмарди стоял, притихший, раздумывая, стоит ли приставать к этому человеку и восстанавливать его против себя. Дата прервал его размышления: — Да, ты хотел знать, овечка я или человек, не так ли? Больничные лепешки из непросеянной кукурузной муки, отвар полусгнившей рыбы не могли прибавить сил ослабевшему после ранения Дата, но что бы там ни было, он все же твердо стоял на ногах. Правда, первый наскок Хелмарди Дата не отразил с привычной для него запальчивостью. Теперь же, узнав, что ребята живы и находятся рядышком, тут же, тюрьме, он вместе с радостью как будто обрел и утерянные силы. — Знаю, знаю, кто ты такой, — торопливо проговорил Хелмарди. Он никак не мог решить, держаться ли перед Дата с обычной заносчивостью или принять его как равного. «Не надо было задаваться с самого начала. А теперь уже поздно, — думал Хелмарди. — Слух о том, что я струсил, как пуля, вылетит из этой камеры, и тогда пропадай моя слава! Нет, отступать мне нельзя».