— Точно! — коротко ответил Владимир и снова повернулся ко мне. Женщина, очевидно, не привыкла, чтобы к ее красоте проявлялось такое равнодушие, и с любопытством посмотрела на Владимира. Я же, делая вид, что ничуть не интересуюсь происходящим, закурил папиросу и, между прочим, спросил: — Теперь послушаем рассказ о моих предках. — Ваш предок Миндиа спустился с гор, спасаясь от своего господина Звиада, и пристроился в долине к какому-то князьку. Новый хозяин взял его к себе конюхом. Миндиа, в страхе перед прежним господином, до самой смерти скрывал свою настоящую фамилию. И потому весь род получил прозвище по своему основателю — Миндиашвили. Так говорит предание... Я краем глаза наблюдал за Еленой. Услышав фамилию Миндиашвили, она широко открытыми глазами уставилась на меня, словно хотела что-то спросить. Но в последний момент сдержалась, глубоко вздохнула и тихо проговорила: — Миндиашвили... — Да, это моя фамилия, — сказал я и, засмеявшись, добавил: — Наш ученый утверждает, будто мой предок — беглый крестьянин, конюх! — Недоверчиво махнув рукой, я вышел из купе, словно вспомнив, что невежливо курить при даме... По-моему, всю эту сцену мы с Владимиром разыграли очень удачно. Фамилию мы упомянули просто так, кстати, внимание женщины привлекли и даже разговорились с ней, причем по ее инициативе. Я слышал, как из купе доносился веселый голос Владимира и смех Елены — он продолжал развлекать ее веселыми историями, которых у него в запасе было множество. Потом мы с ним пошли в вагон-ресторан поужинать. В общем, я вернулся в купе уже часам к двенадцати. Я осторожно отодвинул тяжелую дверь купе. Под потолком тускло синел ночник. Женщина уже улеглась. Несмотря на полутьму и на то, что ее лицо скрывала густая тень от верхней полки, я увидел: она не спала, глаза ее были широко открыты. Большой чемодан был закинут наверх, на багажную полку. А чемодан с орлом Елена положила под голову. Я скинул пиджак. Елена кашлянула. Я удивленно взглянул на нее, словно только сейчас заметив, что она не спит. — Я разбудил вас? — встревоженно спросил я. — Нет, нет, я не спала. Вы много выпили? — Одну каплю. Я вообще не большой поклонник этого дела, — ответил я, развязывая галстук. — Наверно, вы боялись заснуть при открытых дверях, — сказал я, хотя в глубине души был уверен: единственное, что ей мешало сейчас спать, — это моя фамилия. — Нет, нет, что вы! Я просто ждала вас... Хотела спросить: вы откуда, из каких Миндиашвили? — Елена улыбнулась. Но я не мог понять, что означала эта улыбка: искреннюю радость, или же женщина маскировала ею пробудившееся подозрение. На всякий случай я предпочел уклониться от ответа. — И только из-за этого вы не спали до полуночи? — расхохотался я с видом человека, разгадавшего, что над ним подшучивают. — Не удивляйтесь, ради бога, — забеспокоилась Елена, приподнимаясь. Рукой она стягивала на шее ворот полосатой темно-вишневой пижамы, которая так красиво контрастировала в полутьме с ее белым лицом. — Я очень интересуюсь всеми, кто носит эту фамилию. — Чем заслужил род Миндиашвили ваше благосклонное внимание? — засмеявшись, спросил я. — Я сама — Миндиашвили, — ответила она, словно хотела сказать: «Теперь-то вы понимаете, почему я интересовалась вами, почему ждала и не засыпала». — Миндиашвили? — поразился я. — Вот видите — мы однофамильцы, может быть, даже и родственники... Я включил настольную лампу. Женщина зажмурилась от внезапного света. — Вы из какого села? Как звали отца? — расспрашивал я с видимым нетерпением. — Может быть, вы слышали когда-нибудь о таком добром и честном человеке по имени Федор Ильич Миндиашвили? Я решил, что пришло время воспользоваться полученными мною сведениями: — Федор Ильич? Дрессировщик лошадей? Тот, что умер в Свердловске?! Елена села на своей полке, укутавшись в одеяло. Она молчала и не шевелилась. Я подсел к ней и продолжал: — Так, значит, вы дочка Ирины Прокофьевны? — Вы знали отца и мать? — тихо проговорила Елена с таким чувством, что я, на мгновение позабыв о следственном задании, искренне пожалел ее. — Знал?! Ну, конечно же, знал. Ваш отец был очень близок нашей семье. Когда он работал ассистентом у Никитина, мы жили в Москве... Он часто захаживал к нам. Иногда вместе с Ириной Прокофьевной. Если мне не изменяет память, даже вы бывали у нас совсем еще маленькой девчушкой. — Значит, мы родственники... — Наши отцы — я помню это совершенно точно — были двоюродными братьями, — убежденно сказал я. — Боже мой! — тихо воскликнула женщина. Лицо ее светилось радостью, но уже через мгновение туман набежал на него и только улыбка оставалась на губах. Вот уже краска отлила и от губ. Освещенная светом ночника, Елена казалась бледной, как привидение. — Как мама? Она еще жива? Где вы сейчас живете? — забросал я ее вопросами. — Ничего... Мама хорошо... Мы живем в Тбилиси. Одни, совсем одни. Без друзей, без родственников. — Елена отвечала отрывисто, рассеянно, думая о чем-то другом. Она снова легла на подушку, так осторожно, будто боялась потревожить свежую рану. — Эх, если бы мы все время были вместе, не расставались... — Она хотела еще что-то добавить, но так и не сказала ничего. После долгого молчания она снова взглянула на меня: —Прости, но я так и не знаю твоего имени. Первая часть задуманного мною плана блестяще удалась. Елена признала меня родственником и даже перешла на «ты». — А я до сих пор помню, как мой отец говорил, что у Федора красавица дочка Елена, — усмехнулся я. — Ты запомнил мое имя... — Голос женщины звучал тоскливо и грустно. Даже радостная встреча с родственником — а я не сомневался, что она окончательно признала меня родственником, — не заставила ее забыть о чем-то, что беспокоило и тревожило ее. В ту ночь мы проговорили до утра. Я представился ей как юрисконсульт «Тбилторга» и сказал, что направляюсь в Харьков по арбитражным делам с нашим кредитором «Харьковторгом». Я рассказал новой «родственнице» о своей жизни, упомянул о таких подробностях, о которых говорят только с близкими людьми. Елена постепенно прониклась ко мне доверием. Она поведала о своем горьком житье-бытье. Я не сомневался в искренности ее рассказа до того момента, пока она не сказала, что ее муж Петр Таманов умер. — И вот теперь мы с мамой совсем одни, никого у нас нет из близких... Эх, будь мы знакомы раньше, — она замолчала, повернувшись к окну. — Когда умер Таманов? — Пять лет назад, — ответила она, поколебавшись, и, очевидно, чтобы скрыть смущение, сама спросила: — А ты женат? — Женат, — ответил я: — Сколько лет было твоему мужу, когда он умер? — Двадцать пять. — Двадцать пять!.. Такой молодой... Отчего же он умер? — Ах, это было такое несчастье! Его убили. — Она вздохнула горько и повернулась лицом к стене. — Убили? — воскликнул я удивленно. — Кто? Почему? — Прошу, не спрашивай меня ни о чем. Только лучше бы и меня убили вместе с ним! Паровоз отрывисто загудел, — видно, мы подъезжали к какой-то станции. Перебирая в памяти все услышанное, я признавался себе в том, что и впрямь стал воспринимать эту женщину как близкую. Ее горести по-настоящему трогали меня. Наверное, та нотка искреннего страдания, которая слышалась в ее голосе, заставила меня увидеть в ней человека глубоко несчастного, которого еще можно вернуть к настоящей жизни. За сегодняшние сутки нам удалось сделать больше, чем можно было ожидать. Если так пойдет дальше... Я молча завернулся в одеяло и уткнулся лицом в подушку. На следующее утро я первым долгом зашел в купе проводника и на всякий случай заготовил себе удостоверение личности и командировочный бланк на имя Сандро Георгиевича Миндиашвили. Когда я вернулся в свое купе, Раиса уже поднялась. Она встретила меня приветливо, как встречают близких и дорогих родственников. Попросив меня снять с багажной полки чемодан, она достала и разложила на столике домашнее печенье, мед, масло и пригласила меня разделить с ней завтрак. Раиса казалась веселой и беззаботной, но я все же чувствовал, что в глубине души она тщательно прячет от посторонних глаз свое горе. Я решил не расспрашивать больше о ее муже и семье, чтобы убедить, что вчерашний разговор не представлял для меня особого интереса и я выкинул его из головы. Не задавал вопросов и о цели ее поездки. Пиртахия постучался к нам, когда дело шло уже к полудню, и пригласил в вагон-ресторан. Узнав, что мы оказались с Раисой родственниками и уже позавтракали, так сказать «по-домашнему», он совершенно серьезно разобиделся. — Если бы не я, вы так и пропутешествовали бы до самого Харькова, не сказав друг другу ни слова. Я, можно сказать, породнил вас, а вы отметили это событие без меня! — Он нахмурился и взялся за ручку двери, чтобы уйти. Я удержал его, силком усадил, начал успокаивать. Мнимый «Цхакая», которому в нашей инсценировке досталась роль члена Верховного суда, постепенно позволил себя уломать. Только с одним условием: чтобы хоть я, если уж Раиса так наотрез отказывается, составил ему компанию и пошел в вагон-ресторан. Мне пришлось согласиться... ...За столиком ресторана мы наконец смогли обо всем переговорить, сверить свои наблюдения, наметить совместный план действий. Решили, что прежде всего надо постараться осмотреть чемодан Раисы. Потому что — кто знает? — может, грабители оказались хитрее и предусмотрительнее, чем мы думали, и сообщница понадобилась им лишь для того, чтобы запутать след. — Почему бы не подстраховаться на всякий случай, — сказал оперуполномоченный. — Не зря старики говорили: потеряв топор, прежде всего поищи его у себя за поясом, — согласился я. План действий составить было несложно. Я предложил: — Когда мы вернемся, ты притворись, что у тебя схватило живот. Отравился, допустим, или еще что... Я побегу за врачом, принесу лекарство, в общем — все, что в таких случаях полагается. Потом тебе станет лучше. Но когда мы с Раисой пойдем обедать, ты, конечно, вынужден будешь остаться в купе. Только помни, обыщешь чемодан так, чтобы ни одна вещь с места не сдвинулась! Владимир смотрел прямо перед собой с таким видом, словно все, что я говорил, было ему известно давным-давно и он заранее со всем согласен. Со стороны никто не мог бы догадаться, что наш разговор имеет хоть сколько-нибудь серьезное значение. ...Все вышло как нельзя лучше. Я и Раиса долго сидели в ресторане. Традиционная медлительность и нерасторопность официантки на этот раз не сердили меня. Раиса старалась казаться беззаботной и благодушной, но я видел, что она нервничает и даже не всегда может скрыть это. То замрет, глядя в одну точку и не видя ничего кругом, то задумается о чем-то своем и не ответит на вопрос, то тычет вилкой в пустую тарелку. Я притворился, что не замечаю ее состояния. Но потом все же спросил: — Тебя что-то беспокоит, волнует? — Нет, нет, что ты. Знаешь?.. Она немного замялась. — В Харькове меня должен встретить жених. — И ты так нервничаешь в ожидании встречи с любимым человеком? — Ах, если бы это была любовь... Этот человек нравился моей матери, и я не могла отказать ей. Но сейчас я твердо решила порвать с ним раз и навсегда.