— Ага. Запыхаюсь я. У меня у одного со всей школы астма, — сказал толстый не без гордости. — А еще я очки с трех лет ношу. Он снял очки, протянул Ральфу, моргая и улыбаясь, а потом принялся их протирать замызганной курткой. Вдруг его расплывчатые черты изменились от боли и сосредоточенности. Он утер пот со щек и поскорей нацепил очки на нос. — Фрукты эти… Он кинул взглядом по просеке. — Фрукты эти, — сказал он. — Вроде я… Он поправил очки, метнулся в сторонку и присел на корточки за спутанной листвой. — Я сейчас… Ральф осторожно высвободился и нырнул под ветки. Сопенье толстого тотчас осталось у него за спиной, и он поспешил к последнему заслону, отгораживавшему его от берега. Перелез через поваленный ствол и разом очутился уже не в джунглях. Берег был весь опушен пальмами. Они стояли, клонились, никли в лучах, а зеленое оперенье висело в стофутовой выси. Под ними росла жесткая трава, вспученная вывороченными корнями, валялись гнилые кокосы и то тут, то там пробивались новорожденные ростки. Сзади была тьма леса и светлый проем просеки. Ральф замер, забыв руку на сером стволе, и щурясь, смотрел на сверкающую воду. Там, наверное, в расстоянии мили лохматилась у кораллового рифа белая кипень прибоя и дальше темной синью стлалось открытое море. В неровной дуге кораллов лагуна лежала тихо, как горное озеро — разнообразно синее, и тенисто-зеленое, и лиловатое. Полоска песка между пальмовой террасой и морем убегала тонкой лукой неведомо куда, и только где-то в бесконечности слева от Ральфа пальмы, вода и берег сливались в одну точку; и, почти видимая глазу, плавала вокруг жара. Он соскочил с террасы. Черные ботинки зарылись в песок, его обдало жаром. Он ощутил тяжесть одежды. Сбросил ботинки, двумя рывками сорвал с себя гольфы. Снова вспрыгнул на террасу, стянул рубашку, стал среди больших, как черепа, кокосов, в скользящих зеленых тенях от леса и пальм. Потом расстегнул змейку на ремне, стащил шорты и трусики и, голый, смотрел на слепящую воду и берег. Он был достаточно большой, двенадцать с лишним, чтоб пухлый детский животик успел подобраться; но пока в нем еще не ощущалась неловкость подростка. По ширине и развороту плеч видно было, что он мог бы стать боксером, если бы мягкость взгляда и рта не выдавала его безобидности. Он легонько похлопал пальму по стволу и, вынужденный наконец признать существование острова, снова упоенно захохотал и стал на голову. Ловко перекувырнулся, спрыгнул на берег, упал на коленки, обеими руками подгреб к себе горкой песок. Потом выпрямился и сияющими глазами окинул воду. — Ральф… Толстый мальчик осторожно спустил ноги с террасы и присел на край, как на стульчик. — Я долго очень, ничего? От фруктов этих… Он протер очки и утвердил их на носу-пуговке. Дужка уже пометила переносицу четкой розовой галкой. Он окинул критическим оком золотистое тело Ральфа, потом посмотрел на собственную одежду. Взялся за язычок молнии, пересекающей грудь. — Моя тетя… Но вдруг решительно дернул за молнию и потянул через голову всю куртку. — Ладно уж! Ральф смотрел на него искоса и молчал. — По-моему, нам надо все имена узнать, — сказал толстый. — И список сделать. Надо созвать сбор. Ральф не клюнул на эту удочку, так что толстому пришлось продолжить. — А меня как хочете зовите — мне все равно, — открылся он Ральфу, — лишь бы опять не обозвали, как в школе. Тут уж Ральф заинтересовался: — А как? Толстый огляделся, потом пригнулся к Ральфу. И зашептал: — Хрюша — во как они меня обозвали. Ральф зашелся от хохота. Даже вскочил. — Хрюша! Хрюша! — Ральф! Ну, Ральф же!.. Хрюша всплеснул руками в ужасном предчувствии: — Я сказал же, что не хочу… — Хрюша! Хрюша! Ральф выплясал на солнцепек, вернулся истребителем, распластав крылья, и обстрелял Хрюшу: — У-у-уф! Трах-тах-тах! Плюхнулся в песок у Хрюшиных ног и все заливался: — Хрюша!! Хрюша улыбался сдержанно, радуясь против воли хоть такому признанию. — Ладно уж. Ты только никому не рассказывай… Ральф хихикнул в песок. Снова на лице у Хрюши появилось выражение боли и сосредоточенности. — Минуточку… И он бросился в лес. Ральф поднялся и затрусил направо. Там плавный берег резко перебивала новая тема в пейзаже, где господствовала угловатость; большая площадка из розового гранита напролом врубалась в террасу и лес, образуя как бы подмостки высотой в четыре фута. Сверху площадку припорошило землей, и она поросла жесткой травой и молоденькими пальмами. Пальмам не хватало земли, чтобы как следует вытянуться, и, достигнув футов двадцати роста, они валились и сохли, крест-накрест перекрывая площадку стволами, на которых очень удобно было сидеть. Пока не рухнувшие пальмы распластали зеленую кровлю, с исподу всю в мечущемся плетеве отраженных водяных бликов. Ральф подтянулся и влез на площадку, в прохладу и сумрак, сощурил один глаз и решил, что тени у него на плече в самом деле зеленые. Он прошел к краю площадки над морем и заглянул в воду. Она была ясная до самого дна и вся расцвела тропическими водорослями и кораллами. Сверкающим выводком туда-сюда носились рыбешки. У Ральфа вырвалось вслух на басовых струнах восторга: — Потряса-а-а! За площадкой открылось еще новое чудо. Какие-то силы творенья — тайфун ли то был или отбушевавшая уже у него на глазах буря — отгородили часть лагуны песчаной косой, так что получилась глубокая длинная заводь, запертая с дальнего конца отвесной стеной розового гранита. Ральф, уже наученный опытом, не решался по внешнему виду судить о глубине бухты и готовился к разочарованью. Но остров не обманул, и немыслимая бухта, которую, конечно, мог накрыть только самый высокий прилив, была с одного бока до того глубокая, что даже темно-зеленая. Ральф тщательно обследовал ярдов тридцать и только потом нырнул. Вода оказалась теплее тела, он плавал как будто в огромной ванне. Хрюша снова был тут как тут, сел на каменный уступ и завистливо разглядывал зеленое и белое тело Ральфа. — А ты ничего плаваешь! — Хрюша. Хрюша снял ботинки, носки, осторожно сложил на уступе и окунул ногу одним пальцем. — Горячо! — А ты как думал? — Я вообще-то никак не думал. Моя тетя… — Слыхали про твою тетю! Ральф нырнул и поплыл под водой с открытыми глазами: песчаный край бухты маячил, как горный кряж. Он зажал нос, перевернулся на спину, и по самому лицу заплясали золотые осколки света. Хрюша с решительным видом стал стягивать шорты. Вот он уже стоял голый, белый и толстый. На цыпочках спустился по песку и сел по шею в воде, гордо улыбаясь Ральфу. — Да ты что? Плавать не будешь? Хрюша покачал головой: — Я не умею. Мне нельзя. Когда астма… — Слыхали про твою какассыму! Хрюша снес это с достойным смирением. — Ты вот здорово плаваешь! Ральф дал задний ход к берегу, набрал в рот воды и выпустил струйку в воздух. Потом поднял подбородок и заговорил. — Я с пяти лет плавать умею. Папа научил. Он у меня капитан второго ранга. Как только его отпустят, он приедет сюда и нас спасет. А твой отец кто? Хрюша вдруг покраснел. — Папа умер, — пролепетал он скороговоркой. — А мамка… Он снял очки и тщетно поискал, чем бы их протереть. — Меня тетенька вырастила. У ней кондитерская. Я знаешь, сколько сладкого ел! Сколько влезет. А твой папа нас когда спасет? — Сразу, как только сможет. Хрюша, струясь, выбрался из воды и голый стал протирать носком очки. Единственный звук, пробивавшийся к ним сквозь жару раннего часа, был тяжелый, тягучий гул осаждавших риф бурунов. — А почему он узнает, что мы тут? Ральф нежился в воде. Перебарывая, затеняя блеск лагуны, как кисея миража, его окутывал сон.