Время от времени, словно всплывая из виртуальных глубин на поверхность, он приглядывался к своей затурканной матери – к ее вязкой неосмысленной жизни, до краев наполненной ежедневными делами и хлопотами; взятые вместе, они не приводят к результату, к какой-никакой, но все же осознанной цели. Жалкая реальность бесцельного существования – вот самое страшное, что он не желал вслед за нею повторить. Годам к восемнадцати сделал окончательный вывод: человек, не имеющий ни малейшего понятия о том, что такое компьютер, с грехом пополам ладящий с мобильным телефоном (притом старым, кнопочным, из первых моделей), – о каком стратегическом уме тут можно вести речь! Ладно, Павлик останавливал себя – он, выросший сын, благодарен ей за все, что она для него сделала. Что могла, то и сделала. Пусть бы только отстала, не лезла с нравоучениями. На ее счастье, ему хватает ума не париться, относиться к ним как к белому шуму, пропускать мимо ушей. Если отвечать – коротко. Или молчать. Разве он виноват, что мать не понимает юмора! Тупая учительская привычка: все сказанное принимает всерьез. В этом ее коренное отличие от бабки. Уж та-то как скажет – а потом думай-гадай над ее словами. Верти их, лукавых, так и эдак. В бабке ему всегда мерещилось второе, а то и третье дно. С самого детства, когда они оставались вдвоем, он следил за нею, как за сильным противником, за которым нужен глаз да глаз (словно в хорошо продуманной и просчитанной игре, где на стороне противника действуют скрытые, но в любой момент готовые обнаружить себя силы, – сравнение с компьютерной игрой пришло позже, когда он сам, безо всяких посторонних подсказок, понял, как это работает: пальцы бегают по клавишам, пока ты с неослабевающим вниманием следишь за игровым полем). За теми, кто выскакивают наперерез. Когда бабка отдавала приказ: «Гулять», – даже тогда можно было ждать подвоха: сколько раз он уже стоял в прихожей в пальто и валенках, оставалось надеть шапку и повязаться колючим шарфом, но прогулка ни с того ни с сего отменялась, поступал другой приказ: «Раздевайся», – и пока он, кряхтя и наступая себе на пятки, стягивал негнущиеся валенки, бабка, не проронив больше ни слова, уходила к себе. С матерью ничего подобного не было и быть не могло. Мать – пикча, плоская картинка: сколько ни смотри, не изменится – какая есть, такой всегда и будет (мать он по-своему жалел). А еще ему нравилось бабкино лицо. Непреклонное. Он понял это раньше, чем узнал, что такое слово существует, – с бабкой у него часто так бывало: то, что потом оказывалось важным, он уяснял для себя, прежде чем находил для него правильное название. Вернее, так: когда название вдруг появлялось, он, дернув плечом, его опознавал – как нечто, давно и прочно знакомое, но до поры до времени выступавшее под аватаром. Иногда слабым, даже ему под силу сладить, крикнув ей в ответ что-нибудь злое: «Сама убирайся, злая мачеха!»; иногда мощным, могучим, ему казалось, неодолимым. Как бабкино: «Нельзя». В детстве этот могучий аватар караулил границы парка Победы, за которые он не вправе заступать, как ни злись, ни топай ногами (потом-то смирился, уже не топал), – и ведь не спросишь: «Почему?» – бабка все равно не ответит. Надо затаиться, ждать, следить за ее лицом. Будто она не злая немощная старуха (вечно что-нибудь у нее болит и ноет), а сосуд, высокий, наполненный до горлышка. Как в сказке про Лису и Журавля. Его задача – стать журавлем. Но не тем, которым мать все уши прожужжала, сравнивая с убогой синицей: дескать, уж лучше синица в кулаке, чем журавль в небе (он думал: «Тебе лучше, ты и держи, а мне – нет»), а другим, с длинным и тонким клювом, который ни в каком небе не летает, но зато знает, как добраться до содержимого сосуда. (Лиса, конечно, мать, единственное, что она умеет, – вылизывать тарелки; что ей на тарелку положат, то она и вылижет.) Впрочем, лисами в его представлении были все: школьные учителя, одноклассники – особенно одноклассники, задававшие глупые вопросы в надежде проникнуть в компьютерное братство журавлей. Куда, по его глубокому убеждению, заказан вход всякому, у кого нет длинного тонкого клюва, – им, сущим дуракам, невдомек, чем за это приходится расплачиваться: категорическим запретом слизывать все самое сладкое и вкусное – скажем, то, что, выходя из дома, видишь там, за оградой: горку, качели, песочницу, в которой копошатся другие дети, лепят куличики – а ты, маленький журавль, идешь следом за бабкой к пустырю. Что кроме способности всюду проникать у его длинного клюва есть и другие преимущества, он осознал, когда пошел в первый класс. Клювом можно нацелиться прямо в глаз обидчику. Даже если тот сильнее и выше ростом. Если хорошенько нацелиться – тот сразу все поймет. Так он делал не раз, пока не добился своего, – даже самые непонятливые и тупые, окруженные подлипалами, отстали; сделали вид, что не замечают стеклянной стенки, которую он воздвиг между ними и собой. Возомнили себя победителями. Впрочем, что возьмешь с дураков, у которых нет бабки – в смысле такой, как у него. Если он кого-то и любил – только ее, бабку, и, не будь она женщиной, хотел бы походить на нее. Уж, по крайней мере, не на отца. О котором он в раннем детстве мечтал, когда видел чужих отцов, идущих – каждый – со своим сыном. Все представлял, как это – идти по улице рядом с отцом?.. Мать темнила, бормотала всякие глупости: «Папочка сейчас далеко, но ты, сынок, не сомневайся, твой папочка про тебя помнит». А он, дурак, верил. Пока не догадался спросить у бабки. И в ответ получил: «Нет у тебя отца. Так и заруби себе на носу: нет и не будет». Зарубил. И с этих пор больше не думал. Как рукой сняло. Пока отец не позвонил – сам. Предложил встретиться. Сказал, что хочет кое-что обсудить, но разговор не телефонный. Мол, если не возражаешь – завтра, у метро, рядом с киоском «Союзпечать». – А как я… вас узнаю? – Язык не повернулся назвать на «ты» (потом злился на себя. Вышло глупо, по-деревенски – как-то раз бабка обмолвилась: в деревнях родителям выкают. А с другой стороны, тоже мне, родитель, явился не запылился, двадцати лет не прошло. Если быть точным – восемнадцати). Вы-отец ответил: – Не беспокойся, я сам тебя узнаю. Он удивился, но не стал ломать голову: какая разница – как. К метро он явился заранее, минут за десять, – пока шел, прислушивался к себе: волнуюсь или нет? – вроде бы нет. На всякий случай, чтобы тот не возомнил о себе (дескать, стоило свистнуть, и вот он я), решил обождать в сторонке. Отец подъехал на крутой тачке, которую – у метро нельзя парковаться – оставил за углом. Он сделал вид, что отцовской крутости не заметил. Пусть не думает, что на него можно произвести впечатление такими вещами. Скорей всего, вы – отец это понял – смотрел робко, перекладывал из руки в руку брелок с ключами, переминался, одергивал рукава кожаной куртки; сперва долго оправдывался, говорил, что понятия не имел о его существовании. – Если бы я знал, что у меня растет сын… Он слушал, поводя журавлиным клювом, и думал: «Если предложит деньги – возьму», – но оказалось, вы-отец хочет отмазать его от армии (типа сделать подарок на совершеннолетие). Кстати, матери и в голову не пришло пошевелиться, обеспечить ему отмазку от армии. Сам он службы не боялся – классные компьютерщики нужны везде. Тем более в армии; а с другой стороны, кто их знает, этих армейских идиотов, воображающих, будто они самые умные; загонят к черту на рога, в какую-нибудь, он кривился, пехоту, и ползай потом в грязи; еще и пристрелят по ошибке – такое тоже случается, тот же бардак, что на гражданке. Но когда дают – глупо не взять. Отец обещал и, надо же, обещание исполнил: видимо, перетер с кем надо, сунул кому там в этих случаях полагается. Однако благодарность он чувствовал не за отмазку, а за науку: в жизни полно такого, к чему, задавшись целью, следует идти не прямо, а обходным путем. Какого хрена долбиться клювом в стену, если можно тупо купить?.. Потом отец пару раз звонил, предлагал куда-нибудь сходить – в кино или на концерт. Или – отец отчего-то замялся – на футбол. Он сказал, что футболом не интересуется, да и вообще… Короче, бабка оказалась права: нет отца и не будет. На его памяти бабка, ни разу не лиса, всегда была старой. Одинаково худой и морщинистой, физически неловкой, слабой, неумелой, но в то же время сильной и собранной – не в том смысле, который вкладывает в эти слова его плоская, неанимированная мать. А в том, что составлена из разных аватаров, которые незаметно для него (он не улавливал моментов перехода) могла менять по своему усмотрению. Представиться злой ведьмой; или старушонкой, которая всех троллит; или – вдруг – Снежной королевой, понятно, уже состарившейся. Сам он, конечно, Кай, но не из сказки, где его спасает глупая Герда (та сказочная девчонка говорит голосом матери, волнуется и растягивает слова, особенно когда читает дурацкие стихи). В каждой девчонке своего возраста он подозревал тайное желание проникнуть в его снежные чертоги, растопить ледяное великолепие виртуального мира, состоящего из двоичных логических конструкций и холодных цифр, и тем самым лишить его главного: филигранного – кристаллического – зрения, позарез необходимого тому, кто пишет компьютерные программы. Когда какая-нибудь очередная училка (и откуда они, эти унылые тетки, только берутся!) заводила заезженную пластинку про долг перед Родиной – дескать, Родина о вас заботится, воспитывает, учит, дает бесплатное образование, – он долго, класса до пятого, недоумевал: о чем она балаболит? И кому это – вам? Лично он никакой этой вашей Родине ничем не обязан. Если кто его и воспитывал – бабка, а не эта хваленая Родина-мать. Встреча с нею – жалкой, поверженной, сокрушенной, предлагающей на продажу осколки и остатки своего былого великолепия, став для него сокровенным переживанием, – случилась в один из воскресных дней, когда мать, по заведенному бабкой обыкновению, повела его гулять. Но вместо обычной прогулки по ближайшим к дому окрестностям они, обогнув парк Победы, направились в эскака; загадочное слово, которое ему ни о чем не говорило, обернулось чем-то похожим на отдельный (сам по себе) огромный, шумный город, чьи жители заняты торговлей: одни – покупатели, другие – продавцы. В тот день на улице стояла весна; остатки зимы ежились темно-серыми пятнами на светлом, прямо на глазах подсыхающем асфальте. Мать их не замечала: ступала как придется. Ему же эти серые, словно набухшие влагой пятна представлялись дивно заманчивыми, и, отставая от матери на полшага (на длину ее руки – мать держала его за руку), он выписывал замысловатую кривую – с непременным заступом на каждое проступающее на асфальте пятно. За отклонением от прямой траектории всякий раз следовал короткий рывок – мать дергала его, словно возвращала на путь истинный, и он (в прямом смысле) разрывался между этими двумя путями: материнским и своим. В отличие от него мать шагала прямо, устремившись к важному для нее событию, которое до этого дня откладывала. (Через много лет, вспоминая тот день, он, как ни старался, не мог вспомнить, к чему она так стремилась: хотела купить себе что-нибудь из одежды? Может быть, даже и купила – юбку или кофту… Но на жестком диске его памяти ничего похожего не осталось: открывая это файл специальной, одному ему известной комбинацией клавиш, он не находил ни лица, ни голоса – только зеленый китайский пуховик и вязаную шапку, бесформенную, будто навсегда прилипшую к материной голове.) На подходе к СКК («Эс-ка-ка? Это, сыночка, такой спортивно-концертный комплекс. Для концертов и разных спортивных соревнований. Раньше здесь соревновались спортсмены и выступали популярные певцы». Мать, в отличие от бабки, отвечала на его вопросы по-учительски подробно, даже с избытком; но понятнее не становилось) его внимательный, рыскающий глаз обнаружил странных людей: по большей части стариков и старух, выстроившихся в закругленную линию вдоль фасада. Перед каждым на расстеленных на асфальте клеенках были разложены такие же странные вещи, манящие своей оторванностью от текущей мимо жизни. Не в силах воспротивиться их беззвучному неотчетливому зову, он встал поперек дороги и уперся как осёл. Этим «сущим ослом» его то и дело награждала бабка, когда, следуя за нею к пустырю, он замирал как вкопанный: чтобы, дождавшись ее – с поджатыми губами – кивка, подобрать с земли мятую жестянку с цветной наклейкой; или веточку, которую кто-то отломил и бросил; или потерянную неизвестно кем и когда пуговицу – и пока не нагнулся и не подобрал, держал очередное сокровище в поле зрения (или, как он это называл, «при себе»). Бабка глядела в другую сторону, делая вид, что не замечает, – но потом, когда они подходили к дому, у самой парадной, тыча пальцем в урну, отдавала приказ: «Всё сюда». Эту урну он люто ненавидел, но делать нечего: бросал. Однако не «всё», а утаивая по мелочи (в рукаве, за голенищем валенка, в глубоком кармане), воображая себя узником фашистского концлагеря – игра, в которой бабке отводилась незавидная роль охранника; цель игры: обмануть, пронести утаенное в барак (как «наши» в телевизоре, пока дураки-фашисты хлопали ушами). Если бабка забывала ощупать его карманы, пошуровать за голенищами или пошарить под рукавами – победа оставалась за ним. Теперь сокровища надо было спрятать: сунуть под матрас, или на дно коробки с игрушками, или запихнуть в дальний ящик письменного стола, огромного, занявшего чуть не половину комнаты, покрытого шершавой, неприятной на ощупь зеленой тканью, которую мать называет сукном, – короче, туда, где они пребывали в безопасности. Бабка у него в комнате не убирала, она нигде не убирала, только в своей: вооружившись сухими тряпками, стирала пыль со всех видимых поверхностей, включая толстые тяжелые рамы – оправы старинных портретов; заберется, кряхтя, на стул, дотянется и трет. Что касается матери, ее он ни капли не боялся с того самого раза, когда, перестилая его кровать и сунув руку под матрас, она наткнулась на тайник с пуговицами, и тут он так заорал: «Не тронь! Мое!» Своей подобранной с земли коллекцией, состоящей из пронесенных мимо бабкиных ощупываний и проверок сокровищ, он любовался втайне – улучив момент, когда бабка утыкалась в телевизор, а мать что-то там делала в кухне или в ванной, – и крайне осторожно, только бы не выдать себя, не стукнуть и не скрипнуть. Нарочно оставлял дверь приоткрытой, чтобы не проворонить, услышать их шаги. Потом, налюбовавшись всласть, перепрятывал: из-под матраса – в коробку, из коробки – в темные глубины стола. Но лишь теперь, увидев странные, разложенные на рваных клеенках предметы, он осознал, до чего же убоги и жалки его домашние сокровища. И понял, что, отдавая строгий приказ «Всё сюда», бабка была права (она, старая ведьма, всегда и во всем права). От вещей, собранных у подножия СКК, исходило что-то необычайно сильное. Как радиация. Будто их подобрали на каком-то огромном пустыре (ближайшая аналогия, пришедшая в голову много позже, – Чернобыль) или на далекой, пустынной, пронизанной жесткой солнечной энергией планете, куда летали те самые советские герои-космонавты (не то живые, не то из книжек), про которых рассказывает мать. Еще не отдавая себе отчета, какие здесь открываются сияющие, космические перспективы, он ощутил острое желание всё себе присвоить. Стать их единовластным владельцем и повелителем. Название игры пришло потом – а пока он смотрел туда, где вместе с понятными пуговицами (в неисчислимом, глаза разбегаются, количестве) жались друг к дружке белые эмалированные кастрюли – с темными, если подойти и заглянуть внутрь, донцами (словно прежние хозяева не уследили за сказочной – про волшебный горшочек – кашей, а она, вместо того чтобы хлынуть через край, возьми да и пригори); горки разноцветных катушек; разномастные фарфоровые статуэтки (особенно его изумил мальчик в белой рубашке с красной тряпочкой на шее, который, надув щеки, играет на дудочке; оказалось, что не просто мальчик, а юный пионер, а дудочка не дудочка, а пионерский горн); плюшевые медведи, почему-то сплошь рыжеватые; девчоночьи куклы, все как одна растрепанные – на их свалявшиеся волосы было больно смотреть; тарелки, сиротливые блюдца, разлученные со своими подружками – чашками; вилки-ложки-ножи; кожаные очешники – среди них точь-в-точь такой же, как у бабки; полукруглые, как у них на даче, замки с тяжелыми гроздьями ключей… Мать тянула его за руку, под своды круглого здания – но он, сущий осёл, стоял. Пока она, махнув рукой, не сдалась и заговорила вместо них, немых. Растягивая по своему обыкновению слова, мать словно читала ему вслух советскую сказку: почем эта фетровая шляпа? А ригельный замок? А вышитый подзор? – и по влажному туману, застилающему ее глаза, он уже понимал, что дело идет не о покупке, а о том, чтобы назвать эти вещи их правильными, настоящими именами (так, как они назывались там, на пустынной, миллионы лет назад исчезнувшей планете, откуда все эти вещи доставлены на Землю); их названия он запоминал мгновенно и намертво – тем самым словно присваивая себе. В тот день он присвоил себе немало: перочинный нож с кружевным налетом ржавчины; керосиновую лампу с продольной трещиной на узком стеклянном горлышке, украшенном следами гари; синий, в мелких трещинах чугунок; тяжелый черный утюг с выдавленным по обоим бокам узором; резной подстаканник без стакана; красный вымпел с пионерским, пламенеющим, как маленький костер, значком; куклу-неваляшку с вживленным в ее нутро пищиком – от восторга он даже присел на корточки, когда старуха ее качнула (как же ему хотелось изловчиться и тоже качнуть!). Мать держала его за руку и терпеливо объясняла: «как это работало», «зачем» и «для чего». Впрочем, та экспедиция – поход по следам великой Родины – не ограничилась воображаемым присвоением. Кое-что ему все же перепало. В ответ на его упорное нытье мать купила и подарила ему настольную игру. Играми распоряжался старик в сером, распахнутом на груди тулупе. Собственно, игр было три. Первая называлась «Красные и белые» – по ее картонной коробке порхали веселые самолетики с красными звездами на крыльях; снизу, из-за колючей проволоки, в них целились мелкие, как мухи, враги. Вторая, «Химическая война», напугала его огромной, до неба, фигурой дядьки с дырками вместо глаз и таким же круглым, в мелкую клеточку то ли носом, то ли ртом (в ту пору он понятия не имел ни о каких противогазах). В третьей, «Дадим сырье заводам», – ее в конечном счете и купили, – действовали его сверстники, юные пионеры, собирали утиль (еще одно восхитительное слово, значение которого мать объяснила ему тем же вечером, когда они, поужинав, сели наконец за игру). Чего там только не собирали: самовары и примусы, горы каких-то рваных тряпок, ржавые куски железа, латунные кровати, бутылки, газеты и журналы – словом, все, что можно найти на огромном пустыре той неведомой жизни, в которой его безвестные сверстники действовали смело и свободно, без оглядки на своих бабок. Не говоря уже про матерей. Он играл, исподтишка поглядывая на мать, радуясь избавлению от тягучего ежевечернего чтения – но эта радость довольно скоро прошла: надоело катать в руке и бросать бумажный кубик, к тому же еще и криво-косо склеенный (как ни кинь, западает на один бок – на «шесть»), и передвигать с места на место плоских бумажных пионеров – притом что от тебя от самого ничегошеньки не зависит: сколько выпало очков на кубике, ровно столько ты имеешь право сделать шагов. Лет через пять, обнаружив в глубине антресолей плоскую коробку (раньше мать всегда лазала сама, но в тот год, как раз накануне праздника, она заболела гриппом, лежала с высокой температурой), он, шаря во тьме слепыми пальцами, принял ее за коробку с елочными украшениями и спустил, недолго думая, вниз. На другой день, когда матери вроде бы полегчало и она стала наряжать новогоднюю елку – тут-то все и выяснилось: «Ой, сынок, это же, помнишь, та старая игра!» – разумеется, помнил. Потому и забрал, унес к себе в комнату – хотел спрятать куда-нибудь подальше, но потом все-таки открыл. Зачем? Наверное, чтобы вспомнить детство. Не в общих чертах, как оно обычно вспоминалось, – а в мельчайших деталях: вернуться в тот давний весенний день, когда мать под видом обыкновенной воскресной прогулки отвела его на вещевой рынок. Рынок прежних вещей. Сейчас, расставив на игровом поле фишки, он глядел на них глазами опытного геймера и видел не плоские бумажные фигурки, а скрытую суть той, теперь уже давней истории, ее двухуровневую конфигурацию. Первый уровень: обломки его бывшей Родины, разложенные на рваных клеенках перед входом в СКК, – к ним, обломкам и осколкам, относится и сама купленная и подаренная ему игра. Цель которой, собственно, и состоит в том, чтобы собирать осколки и обломки. Осознав, кáк эта двойная конструкция работает, он ощутил нетерпеливое жжение в пальцах. И шум в ушах – будто кто-то дает ему мощную подсказку: вот удобно и прочно закольцованная схема, на основе которой он может создать новую (мир еще не видал таких!) компьютерную игру. А если получится, продать. Если – это так, на всякий случай. Как поплевать через левое плечо. Ведь там, за горизонтом идеи, маячили большие деньги, с которыми можно развернуться по-настоящему: доказать всем, не только дуракам-одноклассникам, на что способны истинные журавли. Потом, когда из первоначальной задумки вышел пшик, он понял, какую допустил ошибку: не надо было торопиться, называть игру заранее – такому богатому названию позавидует любая лиса. И из зависти отвергнет. Пустит полтора года его усилий псу под хвост. Впрочем, на то и существуют лисы, чтобы хитрить, выдумывать тысячу причин, лишь бы все обесценить: окей, допустим, идея неплохая, рабочая, но все-то остальное – пустышка, невнятная заготовка, ни тебе целостного видения, ни продуманных, логически обусловленных состыковок, ни (черт бы ее побрал!) играбельности – дурацкое слово, из которого, ему казалось, высокомерным презрением торчали ржавые грабли – на них, не наработав практического опыта, он, по мнению завистника-эксперта, якобы и наступал. Постукивая по столу пальцами, эксперт накидывал вопросы. Основные игровые механики? Ах, еще не продумали. Тук-тук. А прокачка? Что и как будет развиваться в вашем, скажем прямо, гипотетическом персонаже по мере прохождения игры? Надеюсь, тут-тук, вы понимаете, чем сложнее и многоуровнее прокачка, тем больше времени игрок проведет в игре. Кстати, об игроке. Чем он будет заниматься, когда закончит развивать своего игрового персонажа? И напоследок, уже отвергнув представленные на его суд наработки: «Что касается идеи… Убей бог, не понимаю, на кого это все рассчитано?» А потом с эдакой усмешкой: «Не иначе на домохозяек – кому, кроме возрастных теток, интересны эти ваши примусы и керогазы…» Короче, хиханьки да хаханьки (под видом опыта и глубокого знания рынка), которые ему, черпая полными ложками, пришлось глотать и переваривать. Но тогда, в одиннадцатом классе, пока другие протирали штаны, готовясь к выпускным и вступительным экзаменам, он, не ожидая такого подлого, несправедливого исхода, парил в эмпиреях, до каких его одноклассникам, как до неба: то взлетал, то падал – и опять взлетал, впервые в жизни переживая этот невыразимый человеческими словами восторг, когда тупишь (осёл ослом) перед очередной нерешаемой проблемой. День, два, неделю – а потом вдруг (вот именно вдруг, в этом-то все и дело!) откуда-то сверху, ниоткуда будто чья-то мощная рука открывает портал и приходит оно – единственное, простое и очевидное решение, словно проникает в голову, вглубь, в лобные пазухи. (Первое время, насмотревшись дурацких сериалов, он всерьез грешил на вмешательство внеземных сущностей – инопланетян.) За эти редкие минуты космического восторга он отдал перспективу дальнейшей учебы в вузе, объявив матери, что никуда поступать не будет, – короче, сложил все яйца в одну корзину, можно сказать и так, но в его-то случае не простые, а золотые, хоть со всего размаха хлопнись, хрен разобьешь. Надо ли объяснять, что никакие восторги не отменяют упорного земного труда – изо дня в день, из месяца в месяц, когда идешь – один, наугад, на ощупь, в тумане расплывчатых догадок, – убеждая себя в том, что до горизонта уже совсем близко, рукой подать, а потом – бац! – и как башкой в стену: одному, как ни старайся, всего не перелопатить. Чтобы продвинуться и более-менее уложиться в сроки, необходимо привлечь специалистов. Как минимум художника-аниматора, знающего толк в компьютерной графике, а лучше бы – и второго программиста, которому можно передоверить хотя бы часть черновой работы, чтобы не погружаться в частности, не входить в мелкие детали, отвлекаясь от главного. Собрать команду не фокус. При одном условии: деньги. Сидел, перебирая все, какие приходят в голову, возможности: от заработков на почтовиках (оскорбительно ничтожных) до крутого, на дорогущем джипе папашки – а вдруг, если попросить, расщедрится, возьмет да и отсыплет. «Хрен он чего отсыплет! Сидел, как рак под корягой, пока мать – черт, ее и вправду жалко – пласталась, мыла полы за этими, уродами, которые хорошо, а главное, ловко устроились, а теперь ее же и презирают. Раз ее, значит, и меня…» – растравлял глубокие, точащиеся бесполезным отчаянием раны, нанесенные ему и матери (но не бабке – бабке, он думал, попробуй нанеси). Пока в какой-то момент не понял: у бабки – вот же у кого. Денег куры не клюют, с ее-то блокадной пенсией. Но сама не отдаст: сидит на своих деньгах, как собака на сене. На похороны, что ли, копит? Это ж какие надо заделать похороны, чтобы ухнуть такую чертову тучу денег, которые она держит под замком, в шифоньере. Однажды он видел: слепошарая бабка их пересчитывала; слюнявила пальцы, раскладывала по кучкам – в каждой кучке, завернутой в бумажку, никак не меньше полтинника, может, даже сотни. В общей сложности – навскидку – миллион… Прибегнуть к помощи ксерокса… О том, что таковые существуют, бабка понятия не имеет. Как бы то ни было, ксерокс – первая часть плана; куда трудней вторая: подкараулить, дождаться, когда она снова возьмется пересчитывать; войти на цыпочках, затаиться за шторой – узнать, куда она прячет ключ. Дальше – дело техники. Выбрать подходящий момент: когда мать запрется с нею в ванной. Бабка терпеть не может мыться – злится, орет, что в ванну не полезет; мать и так и этак уговаривает, типа, долежишься до пролежней, пока та наконец не соглашается. И тут уж мать ее моет-размывает – по часу, а то и дольше. Когда, продумав все до мелочей (использовать те же самые бумажные обертки, обтерханные, захватанные бабкиными пальцами; в каждую завернуть не больше не меньше, а ровно столько же новеньких, из-под ксерокса, купюр), он – поклявшись сам себе, что берет не навсегда, а на время, – разыграл свой план как по нотам, в заначке оказалось вдвое меньше. Этих денег хватило на год. Однако дело двинулось – быстрее, нежели он даже рассчитывал. Но через год снова застопорилось, хуже того, разваливалось на глазах. Ладно, пусть, он готов признать, что по его вине – если можно назвать виною озарения: когда (например) еще неделю назад образы условных «врагов» представляются тебе несомненными (старики и старухи, бывшие «юные пионеры» – владельцы советских вещей, у которых эти вещи надо «купить»), и хотя программист злится и ворчит: «И чо, текстовые сущности? Мы не в девяностых, помяни мое слово, читать не будут, пошлют куда подальше»; а ты в ответ: «Давай дерзай, не пошлют»; а он: «Ну и как ты это видишь: купить? А платить чем – советскими деньгами? Я сунулся: там черт ногу сломит! Довоенные, дореформенные, послевоенные…» А ты: «Окей, платить не надо. Надо правильно назвать»; а он: «Да кто ж эти керосинки-керогазы помнит!..» Казалось бы, рабочий момент, дело идет, аниматор предлагает вполне себе годные фигурки – но однажды, проснувшись среди ночи, ты понимаешь: все, что осталось на жестком диске твоей памяти (эскака, похожий на шумный муравейный город; толпы людей, среди них твоя затурканная жизнью мамаша, предел ее мечтаний – китайский пуховик вкупе с вязаной шапочкой; рваные клеенки на асфальте, старик в замызганном, в пятнах краски тулупе с голой шеей), – короче, то, что лично тебе кажется важным и драгоценным, в глазах других – классический случай ложной стратегии, ведущей прямиком в тупик. И все эти отгадки, переговоры, болтовня… С точки зрения будущего неизвестного игрока – не что иное, как потеря скорости, в конечном счете драйва. В общем, не хочешь, да вспомнишь кривенькую усмешку бывалого эксперта, его презрительный, через губу, совет: попробовать иначе, что называется, зайти с другого конца. Насильственный (как в вульгарных стрелялках) способ присвоения вещей… Видит бог, он противился до последнего, отвергал любое насилие, но сейчас готов пойти на попятный, согласиться с мнением эксперта: оружие в руках игрока – единственно конструктивный путь. Команда все понимает – но работать за так никто не собирается. Кто здесь властитель, симулякр бога? Ты? Отлично. Блин, у нас проблема – решай. Просил, уговаривал: ну еще чуть-чуть, обещаю, клянусь, под мою ответственность, получим, рассчитаюсь по-честному. Образ огромных денег, которые посыплются как из рога изобилия, когда игра завоюет рынок (он думал: не только российский – мировой), ежемесячные отчисления, тысяч по пятьсот, ну ладно, пускай хотя бы по триста, на меньшее он не согласен, – этот чарующий образ стоял у него перед глазами, пока уворованные денежки таяли. К весне они истаяли окончательно, растворились в воздухе как дым. А тут еще мать. Вернее, он сам, будто за язык его тянули, посулил – добро бы пятерку, а то ведь целую тридцатку: тогда, зимой, с учетом открывающихся финансовых перспектив, ему казалось, ерунда, сущие копейки. Окей – не ерунда, не копейки. Тем более для матери, для нее. Теперь, оказавшись на мели и в гордом одиночестве, он злился на себя за то, что рассиропился, пошел на поводу у сопливого, иначе не скажешь, настроения: взял за основу пионерскую игру, где никто и ни в кого не стреляет. Кто же знал, что эта мирная игра, обещавшая стать великой, так обидно и бесславно развалится, как в свое время СССР – великая страна. «На развалинах этой страны, – он думал, – я родился, вырос и, как последний дурак, сижу». Притом что по ней, разрушенной стране, он нисколько не скучал. Только этого не хватало – скучать по совку, в котором нет ни компьютеров, ни вообще гаджетов, к тому же все какие-то, не знаю, придурки, пашут на голом энтузиазме, как ему предлагала когда-то директриса: организуй-ка ты, дружочек, кружок компьютерной грамотности, бесплатный, на общественных началах. Он думал: ага, дружочек-кружочек. Щас! Хотя предложи ему кто-нибудь, колдун, злой волшебник, вернуться в прошлое, он бы согласился. С одним условием: слетать, все как следует разведать и немедленно назад. Но в то же время скучал. Не то чтобы бы по ней, по несуществующей стране, – он поправлял себя, – а по тем странным людям, которые соглашались работать за так: вот бы их, дураков, обучить, выбрать самых из них талантливых – собрать команду единомышленников, тех, для кого великая идея не повод побольше заработать. Об этом он думал неотступно. Пока не понял: он такой не один.