Булавки, монеты, вросшие в кожу, будто жуки в янтаре. Под этим вязом всегда начало июня и ветерок, Он любит стоять у дорог, звать путников на порог. И каждого выслушать и пожалеть готов, На это ему сорок тысяч раскрытых листов. Хоть всякий рубит его в угоду лодке или костру, А всё же дерево остаётся нетронутым поутру. Надя же выбрала посвященное бабушке. «Бабушка, ты плохо качаешь, я никак не засну…» — Говорила тебе ночами и опускалась в волну, В пустоту блаженную, где светло. На далёком облаке молоко Пролилось на скатерть, зажёгся газ. Стол, машинка швейная, тёплый седой палас Горсткой праха стали в твоей руке. Твоя жизнь плыла по судьбе-реке, На прощание мельница крылом не успела махнуть, Новые господа указали путь. И в деревне, где нет ни добра, ни зла, И в Москве, что накрыла, вынесла, не спасла, Старый стол, платок на краю стола Да монетки, что на чёрный день берегла. Он не шёл к тебе, и река текла… Дни твои качаются вдалеке, Твои бусы стеклянные ныне в моей руке. Закрываю глаза и захожу в волну: «Бабушка, ты хорошо качаешь, Я никогда не засну». Вечер, хоть и затянулся по времени, но прошел быстро, словно спектакль, в антракте которого зритель расстраивается из-за того, что нужно отрываться от действия и выходить из зала. Когда после завершения вечера выступающие и слушатели рассыпались по аудитории, Андрей Мстиславович, проходя мимо Нади, сказал: «Поднимайтесь потом на кафедру, отметим». Наде понадобилась вся ее сила воли, чтобы спрятать отчаянное ликование. Улыбаясь, она спустилась «к Сартру», где на окне обнаружила пьяных в дым Виноградова и Ларичева. – О! Наша Надежда! – обрадовался Антон. – Хороший стих прочитала. У тебя вообще классные стихи. Хочешь коньяка? – Давай! Что вы тут рассказываете? – Пытаемся восстановить события прошлых выходных. Я вспоминал, как Виноградов бродил по электричке в поисках туалета, но безуспешно. – А что ты делал в электричке? – спросила Надя. – Не знаю. Последнее, что помню, как перелезал через ограду Ваганьковского кладбища. А потом я где-то потерял перчатки и сломал очки. – Прекрасно! До дома-то хоть добрался? – До какого-то добрался… – А вот скажи нам, Надя, как твоим старшим товарищам, – разулыбавшись после очередного коньячного глотка, сказал Антон. – А правда, что ты любишь Лялина? – А что, нельзя? – с вызовом спросила Надя. – И вообще вы почему такое спрашиваете? – А ты еще не знаешь? – захихикал Ларичев. – Анохина с Ветровым помирились! – Что? Вот болтушка! Надя больше делала вид, что злится, чем сердилась на самом деле. Ни о ком сейчас ей не хотелось поговорить так, как о Лялине. Когда она произносила его имя или рассказывала какие-то моменты о недавних встречах, казалось, это снова происходит с ней, во всяком случае, чувства во время рассказа были почти такими же, как и в реальной жизни. А что может быть слаще, чем пережить еще раз желанную встречу. Поэтому Надя была рада, что есть с кем поговорить об Андрее Мстиславовиче, кроме Марины. – Блин, это же тайна! – вспомнил Виноградов. – Ну слушай, мы все напились… – Да вы все время «напились»! – буркнула Надя. В это время из-за двери мужского туалета молча вышел мрачный Барсуков. – Ладно, я тут с вами сейчас все проболтаю, – опомнилась она. – Вы наверх идете? – Конечно, идем! Вот сейчас допьем и поднимемся. – Тогда встретимся там. Когда Надя поднялась на кафедру мастерства, там царила обычная суматоха, которая бывает в начале всех подобных празднеств, будь то Новый год, чей-нибудь день рождения или защита дипломов. «А мне никто не налил», «передайте бутылку», «капните коньячку», «кто-нибудь откроет шампанское», «у всех налито», – эти фразы наполняли комнату, отделяясь от общего шума, словно веселые птицы. Стихия праздника находилась в самом разгаре, шумное веселье плескалось в разные стороны, словно пена от только что разлитого шампанского. Надя не заметила, как опьянела, она беспечно и с удовольствием поднимала свою рюмку на каждом тосте. Казалось, и студенты, и преподаватели находятся в каком-то удивительном общем кружении, кто-то приходил, кто-то выходил поболтать или покурить и потом возвращался, ребята бегали за добавочной порцией спиртного, и все это казалось Наде похожим на невероятный совместный танец. Люди и вещи вертелись вокруг нее, она плыла в ласковых волнах этого водоворота, и только Барсуков угрюмо сидел в углу и накидывал стопку за стопкой. Когда Надя в очередной раз проходила мимо, Толик внезапно встал и, покачнувшись, преградил ей дорогу. «Толь, тебе, по-моему, хватит», – заметила она, пытаясь обойти внезапное препятствие. «Нет, – сквозь зубы сказал он и схватил ее за руку. – Нет, не надо», – снова повторил он, просяще заглядывая ей в лицо. «Отстань!» – разозлилась она, выдергивая руку. И тут же рядом с ней появился Лялин. «Молодой человек…» – начал он, но Барсуков, тут же отпустив Надю, крикнул: «Нет! Не надо!» – и выскочил за дверь. «Напился», – развела руками Надя. Ей даже стало жаль Толика, но лишь на несколько секунд. Вокруг продолжали звучать тосты, Андрей Мстиславович рассказывал ей о своей первой книге, и темнота Литинститутского дворика, глядящая в окна, улыбалась, наблюдая за ними. Утром Надя открыла глаза и, повернувшись на бок, увидела, что рядом никого нет. «Куда он ушел так рано?» – мысли после вчерашнего выпитого тяжело вращались в голове, словно давно не используемый механизм. Она снова закрыла глаза. Надя была безнадежно счастлива, и даже похмельное изнеможение не могло этому помешать. 13. С новым словом И все же прошлую ночь Надя провела одна. Вчерашний вечер совершенно вскружил ей голову. Она подолгу говорила с Лялиным, мастер сам подходил к ней, и каждый раз разговор становился длиннее. Они как будто перестали замечать других людей. Надя почти не помнила, как возвращалась домой, и потому утром проснулась в полной уверенности, что и ночь они провели вместе. Разве могут разлучаться влюбленные? Вчерашний вечер должен был завершиться именно так. И лишь из-за досадной оплошности зазевавшейся вселенной прошлую ночь Надя и Лялин провели раздельно. Ведь об этом говорили кончики пальцев, успевающие погладить друг друга, передавая стаканчик, или взгляды, выдающие жажду взаимного обладания, встречающиеся случайно, но чаще намеренно. Незаметно Андрей Мстиславович становился для Нади родным человеком, самым близким, и эта близость не нуждалась в каких-либо подтверждениях. Ей так хотелось жить, что сон казался досадным недоразумением, из-за которого приходилось отвлекаться от реального мира, полного упоительной сладости и силы. Надя просыпалась в пять утра и писала стихи – слова будто сами собой складывались в строки невиданной раньше силы, и все, кому она показывала свои новые стихотворения, подтверждали это. Однажды, решившись немного отвлечься от любовной горячки, она зашла в «Библио-Глобус» на Мясницкой. Проходя мимо отдела «Литературоведение и критика», Надя завернула туда, чтобы посмотреть, нет ли здесь чего-нибудь интересного. Приблизившись к полкам, она подняла голову и заметила знакомый зеленый цвет книжного корешка, с которого на нее смотрело имя: Андрей Лялин. Сердце забилось, словно птица, внезапно влетевшая в комнату и теперь тщетно пытающаяся одолеть стеклянную преграду окна. Эта осень казалась началом новой удивительной и счастливой жизни. Надя впервые жила одна, но она не ощущала себя одинокой, наоборот. Время проходило в институте или в гостях у друзей, или Надя звала их к себе, чтобы разделить с ними еще одну бессонную ночь, рассуждая о природе творчества или споря из-за какой-то строчки или произведения. Чувство бесконечной свободы одновременно с любовной горячкой, словно два крыла, подняли ее и унесли в иную надмирную реальность, где каждый день был счастливым. Ноябрьским вечером, когда небо казалось необычайно просторным, Надя, Ася и Вадим стояли возле крыльца, ожидая начала семинара. Они говорили о работе. Хотя лето было еще далеко, а до окончания учебы Надя устраиваться куда-то не планировала, если только подхватить необременительную подработку. Однако она уже начала присматриваться к вакансиям. – Пойдем со мной в Суриковку, – в который раз предложила ей Ася.