Следи устало за сменой красок, игрою линий. Сядь поудобней и подбородок уткни в коленки. И равнодушно гляди за море, туда, где синий С лазурным цветом, сходясь, теряет свои оттенки. – Так чем тебе не угодил Сологуб? – снова спросила Антона Марина. – Да всем угодил. Просто это кошмар был. – А недотыкомка серая была? – Ага. Истомила коварной улыбкою. – А вон она наяву, – Надя кивнула головой в сторону неизвестно откуда взявшихся сотрудников милиции, идущих к ним. Стражи порядка попросили предъявить документы и начали проверять. В процессе спросили: – Вы откуда? – Из «Истока», – ответил Руслан. – А, артисты, – милиционеры тут же отдали всем недопроверенные паспорта и ушли. Тем временем вернулись Руслан и Поль, уходившие за закуской. Весело горланя, они тащили ящик пива. А вот у Поля имя было вполне настоящим. На самом деле его звали Аполлон Кочкин, и это был вовсе не литературный псевдоним, как часто думали при знакомстве с ним. Мама хотела, чтобы у сына оказалась выдающаяся судьба, и в какой-то степени ее желание исполнилось, а возможно, и полностью – как знать, имена каких авторов прочитают дети в школьных учебниках лет через пятьдесят. Другое дело, что его имя совершенно не подходило к фамилии, но зато сочетание оказалось запоминающимся. Друзья называли его Полем. Невысокий, с русыми волнистыми волосами, внешность Кочкина казалась самой что ни на есть поэтической. Иногда в его лице мелькало что-то птичье, но в целом выражение оставалось спокойным и закрытым. Поль работал редактором на одной малоизвестной радиостанции. Он был женат, но, как и Миша, никогда не говорил о своей семье. – Ну что, не скучали? – спросил Руслан. – Мы тут сны обсуждали, пока милиция не подошла. Но она уже ушла, а я продолжаю думать. Но теперь не о снах, а о теории развязанности, – ответил Антон. – Это что еще за теория? – полюбопытствовал Миша. – О, это про меня! – обрадовался Виноградов, – это о том, что человек по-настоящему никогда ни к кому не пристанет. Как колобок. Будет катиться и катиться вперед… Одна из моих девушек сказала мне, что я говорящая голова – у нас было свидание, а я сел на кровати и стал говорить, рассказывать всякое. Она-то думала, когда перейду от слов к делу, а я – ни фига, вот она мне и говорит: ты – говорящая голова… – Да ты, блин, помолчал бы немного, – буркнул Антон, – это моя теория! И суть ее в том, что у мироздания основная задача не соединить, а разделить – развязать. А люди этого не знают, и страдают потому. Но и создают шедевры. – Ну вот, совершенно про меня! – продолжил Руслан. «Он думает, это про него, но на самом деле, это про Марину, – подумала Надя, – она ни к кому никогда так и не пристанет по-настоящему, будет летать, как шарик, отвязанный от веревочки». Надя, конечно, верила в ее любовь – когда подруга говорила, что всё, бывшее раньше – будто происходило не с ней. Мише Марина доверяла и рядом с ним ничего не боялась. Но когда рассказала, как несколько раз пыталась уйти от Ветрова, Надя засомневалась, можно ли назвать любовью эту страсть, вспыхнувшую, словно огненный амариллис, распустившийся в феврале на одном из окон заочного отделения. Ведь если любишь, хочешь быть с человеком во что бы то ни стало?.. – А мне тут приснился конец мироздания, – поделился Поль. – Чан, в котором перемешиваются еда и дерьмо. И мне говорят – чего же тебе еще? А ведь все у нас так и происходит… Когда время перевалило за полночь и все немного замерзли, решили поехать к Виноградову. Дон отправился домой, к Ангелине, Миша с Мариной пошли к метро, остальные поместились в двух пойманных машинах. – Вот увидите, Ветровы снова исчезнут, – пообещал Антон. – Да пусть исчезают, водка-то у нас, – убедительно звякнул пакетом Руслан. По дороге Виноградов рассказал водителю о теории развязанности, конце мироздания, а потом продолжил рассуждать о том, что если находишь цену, вещь теряет свой смысл, а он – умирающий лепесток розы поэзии и прочие вещи в том же духе. Водитель в конце поездки прослезился и сказал: «Ребята, я с вас денег не возьму». К тому же ехали недолго, минут двадцать. Они оставили ему одну из неначатых бутылок и вышли. Руслан жил на Живописной улице недалеко от Москвы-реки и Серебряного бора. Ветров и Анохина, как и предсказывал Антон, не появились. Виноградов, запустив гостей в квартиру, отправился в круглосуточный магазин неподалеку, чтобы купить какой-то закуски – еды в холодильнике не оказалось. Пока Надя, Поль, Антон и Аня согревались на кухне, они услышали снизу, с улицы, отчаянный крик: «Ви-но-гра-дов! Ви-но-гра-дов!» – Это Ветров, – догадалась Аня, и Надя с Антоном подбежали к окну, которое не хотело открываться. Пока они пытались с ним справиться, внизу раздался голос Виноградова, смех и крики. Оказалось, Руслан мирно возвращался из магазина по безлюдной улице, когда метрах в шести заметил человека, который поднял голову вверх, словно волк-оборотень, и несколько раз прокричал в темноту его фамилию. Он даже испугался, но решил подойти поинтересоваться, в чем дело, а это оказался Миша. Дальше вечер, точнее, ночь, потекла как обычно: разговоры, темы которых перепрыгивали со стихов на прозу, потом на судьбу какого-то писателя, потом на смысл жизни – словно белки-летяги, снующие с одной древесной вершины на другую. Спать легли под утро, не допив граммов сто водки, которая осталась на столе для того, кто встанет первым. 5. Гнусное сложительство Поднимаясь по лестнице на семинар, Надя столкнулась с Лялиным, выходящим с кафедры литмастерства. – А вы сегодня вовремя, – произнес он в ответ на ее приветствие. – Рад. – Ориентируюсь по вашим часам, – не растерялась Надя. В ответ мастер издал неопределенный звук и пропустил ее в аудиторию. На свое обсуждение Ильин всю неделю активно приглашал друзей и знакомых – свободных мест не было. Во время выступления Вадим был на удивление немногословен и сразу перешел к чтению стихов. Только это выдавало его волнение. На самом деле, несмотря на внешнюю браваду, Ильин глубоко переживал все свои обсуждения, как и все, чутко прислушиваясь к каждому слову своих однокурсников. Первым оппонентом выступала Надя. Оппонентами на творческих семинарах назывались студенты, подробно разбирающие, иногда письменно, обсуждаемую поэтическую подборку. Обычно назначались два человека, но могло быть и больше. Надя говорила о емкой силе стихотворений, первозданности образов, настоящих, собственных находках – она действительно любила стихи своего однокурсника. В них, как и в жизни, Вадим часто отказывался соблюдать правила, установленные силлабо-тоникой или законами белого стиха. Словно безумный архитектор, отчаянно соединяющий в своем творении все известные ему стили, поэт смешивал слова, строки, рифмы так, как ему хотелось, и на обсуждениях Ильину доставалось именно за это. Часто Вадим искусно балансировал на грани чуда и пошлости, возможно, именно поэтому ему удавались совершенно невероятные тропы, например, лысеющий троллейбус, нательный горизонт, ухмыляющиеся лица электричек, босоногое поле и другие. Но главное, у него рождались подлинные, живые, искренние строки. Хорошо созревает рябина, значит нужен рябинострел, чтобы щелкала резко резина и снарядик нестрашный летел. Здесь удобное мироустройство: вот – свои, а напротив – враги; место подвигу есть и геройству, заряжай и глаза береги. Через двор по несохнущим лужам, перебежками за магазин — я теперь не совсем безоружен, я могу и один на один. Дружным залпом в атаке последней понарошку убили меня, и все тянется морок посмертный до сих пор с того самого дня. Обычно Надя легко и довольно бескомпромиссно говорила о стихах своих сокурсников, но ей было непросто критиковать произведения близких друзей, особенно, если приходилось рецензировать откровенно неудачные тексты. Разумеется, годы обучения дали новый опыт: творческий семинар, в том числе и его критика – это стальная закалка на всю жизнь. Однако не каждый сумел ее обрести. Некоторые покидали институт после первого разгромного обсуждения. Прошедшие же испытание начинали ценить критику, и хотя любому человеку приятнее, когда его хвалят, нежели указывают на недочеты, молодые творцы начинали понимать и находить важное даже в разгромных рецензиях. С этой подборкой Вадима Наде повезло – в основном в ней шли хорошие, цельные стихотворения, за исключением одного. И именно оно формально соответствовало требованиям, часто предъявляемым к Ильину в плане формы. «Слишком ровное, обыкновенное, не хватает изюминки, и что самое страшное – в этом стихотворении я не узнала автора, напротив, у меня появилось смутное ощущение, нечто подобное я уже где-то читала», – вот что сказала Надя о стихотворении, начинающемся бодрым пятистопным ямбом: «Я жил в ночи и выходил я в поле…» С ней согласилась Марина, выступавшая вторым оппонентом. Хотя в целом она тоже подборку хвалила. Подруга начала свое выступление со слов: «На семинаре часто происходит прорастание участников друг в друга, авторы невольно начинают копировать стиль собратьев по перу. Нужно сказать, с творчеством Вадима Ильина этого не случалось никогда…» Дальше она перешла к обсуждению поэтической вселенной, созданной автором на этих десяти листах: «Здесь, в этих строчках одиночество одного человека становится одиночеством другого, лирический герой близкий, но чужой. Возникает непреодолимая пропасть между людьми, непреодолимая только потому, что они разные, потому, что даже будучи общим, одиночество не перестает быть одиночеством, а оно лишено возможности объединить кого-либо. Лирический герой выливает в окно “пьяные сны, пахнущие страхом и отчаяньем”, но я не чувствую отчаянья, исходящего от него самого, он обладает силой осознать и принять “снаряды жизни, лечащие жизнь, на каждом бесконечном этаже”, этим лирический герой отчасти становится лекарем этого мира…» Марина не любила говорить о технической стороне стихотворений, ей нравилось рассуждать о произведениях и их героях как о живых событиях и людях, она умела с первого взгляда отличить «живое» – написанное сердцем стихотворение от «мертвого» – созданное умом. Больше всего ей понравилось стихотворение, стоящее последним в этой подборке. зима наступает долгая, словно смерть — вот-вот закует нас в хладны свои оковы; нужно заклеить окна и облачиться в шерсть — на полках скопилось много всего такого.