Отрезать себя физически от родительского присутствия – это не всегда необходимо. В этом нет смысла, если вы можете отделиться от них в вашем сознании. Зато период всеобъемлющего разрыва фундаментально важен (в смысле закладывания основ), когда слияние слишком значительное и личность уже не осознает, какая часть в ней от нее самой, а какая принадлежит родителям, и/или если эмоциональная зависимость чересчур сильна. Так часто бывает между матерью и сыном. Мальчику не хочется огорчать мать, и при этом он испытывает потребность жить по-своему. Лучше сжигать мосты постепенно, нежели рвать связь сразу. Такой разрыв предохраняет родителей от чрезмерного выплеска ненависти. Эта ненависть неосознанно аккумулировалась годами из-за травм. «Лучше мне не видеть матери в этот момент, я этого не вынесу, я отправлю ее погулять», «В такой момент она не может мне и слова сказать – я гиперреактивен», «Я предпочитаю не видеть отца, а то я его убью». Чтобы исцелить раны, их нужно открыть и рассмотреть на свету. Как и говорит мейстер Экхарт, мы учимся чувствовать нашу боль, переживать свои чувства. По мере того как спадает завеса идеализации, личность видит, как нарождается ее правда. Разумеется, она приходит в ярость, увидев, что была жертвой, что ее до сих пор игнорировали, что и сегодня последствия той душевной раны мешают ей жить. Эта ярость должна найти выражение у психотерапевта, выливать ее на родителей бесполезно. Когда прошлое восстанавливается, пациент проходит периоды гнева, но еще и депрессии (де-прессии, то есть освобождения от прессинга и возвращения внутрь самого себя), во время которых он меньше всего нуждается в родителях. Психотерапевту случается посоветовать своему клиенту временно порвать все связи с семьей. Он так и делает, если родители представляют опасность и подвергают опасности физическое здоровье своего ребенка. Если они ведут себя оскорбительно, унижают его, манипулируют, если подчинить ребенка семейным психологическим играм – единственный способ добраться до его нутра. Но в большинстве случаев именно сама личность осознает необходимость отдалиться от родителей и испытывает потребность в периоде молчания. Наиболее сдержанные или те, чьи родители самые злостные манипуляторы, даже называют им срок: «Я прошу вас уважать мою потребность порвать с вами все отношения на месяц или на год». Многие не могут рассчитать длительность – так трудно предвидеть, кому сколько понадобится. Обычно «отнятие от груди» продолжается несколько месяцев. Если слияние слишком сильно, необходим год. Иногда и еще больше, если родители начинают шантажировать и/или нажимают на «кнопку» чувства вины – например, в таком роде: «Ты неблагодарная, хочешь нас совсем уморить, мы столько всего для тебя сделали…» 4. Принять боль Погружение в себя начинается. Страхи яснеют. Личность заново проживает свою жизнь. Родители – уже не главные герои. Их образ стерт. И появляется пережитое ребенком. Интимный контакт с самим собой становится все ближе. Вдруг появляются эмоции. Личная история, доселе рассматриваемая лишь под углом фактическим и аналитическим, являет совсем другое лицо. Есть много способов сделать это как можно продуктивнее. Терапия словами позволяет понять, что происходит, придать смысл нашему бытию, но не всегда изменить его. «Я лечусь уже шесть лет. Много всего узнал теоретического, но это никак не помогает мне прогрессировать. Впечатление такое, будто я хожу по кругу, а в последнее время даже отступаю». Мюриэль приходит на занятия, чтобы войти в контакт со своими эмоциями. Через несколько дней она пишет мне: «Тысячу раз благодарю, что вы выдержали мои рыдания, не упрекая и не вмешиваясь. Впервые слезы, пришедшие очень-очень издалека, решились пролиться. В моем психоанализе то и дело возникает маленькая девчушка, одинокая, застывшая, кругом ни души, ни звука – ни снаружи, ни внутри нее, и ничего нет вокруг. Девчушка вышла из-под защитного крова». Мюриэль сознавала, что в ней живет эта маленькая девочка. Ментально она помнила ее историю, но эмоции, подавленные тогда, так и остались заблокированными. Узнать, что произошло – это помогает, но часто недостаточно, чтобы исцелиться. И если ощущения – это психические разработки и соответственно могут быть проанализированы и преодолены, то эмоции – процессы не психические, а физиологические. Вытесненные, они создают в теле напряжение. Ярость, рыдания, страхи – они здесь, в нас, целые и невредимые. Поговорить о них недостаточно, чтобы вновь обрести гибкость тела, восстановить дыхание тканей. Панические атаки, когда нам четыре годика и мама говорит: «Я ухожу, а тебя оставляю здесь», приступы отчаяния, когда нам пятнадцать, а нам и поговорить не с кем; страхи, испытанные нами в возрасте нескольких дней и даже нескольких месяцев, когда никто не прибегал на наши крики, и приступы ярости нас в два года, когда жизнь сопротивлялась нам. Все это еще живет в нас. Невыраженные эмоции нарастают и усиливаются. Чтобы исцелиться, недостаточно просто побеседовать. От простой вербализации телесная одеревенелость никуда не денется. Наше напряжение хранит физиологическую память о наших душевных ранах. Мы должны физиологически освободить их, позволив эмоции естественный ход. На втором занятии Оливье рассказывает, в какое ошеломление его повергли результаты первого. Всего два дня – и он снова обрел способность двигать челюстью, которой прежде не мог даже шевельнуть. Счастливый, он демонстрирует нам, как теперь может легко выдвинуть вперед челюсть и потом принять нормальный вид. А раньше не осознавал, как ограничен в движениях. Он всегда был таким. После упражнений на уик-энд с удивлением констатировал эту непривычную легкость во рту. Мы так привыкли к напряжению в теле, что не осознаем его как напряжение. Просто думаем, будто мы «по своей природе» не такие гибкие, как кто-то другой, или иначе сложены. Редко понимаем, что наше напряжение, боли, скованность могут быть обусловлены вытесненной эмоцией. Принять боль не значит находить в ней удовольствие, а напротив – посмотреть на нее как таковую, принять как боль, чтобы лучше от нее исцелиться. Жоэль, сама того не зная, чувствует боль в животе с давних-предавних пор. В действительности, как мы обнаружили позднее, она чувствует боль от травмы, полученной ею в пятилетнем возрасте. И она так долго прожила с этой тяжестью в животе, что воспринимала ее как нечто нормальное. Она не знала, что может когда-нибудь от нее избавиться. Не понимала, что можно чувствовать себя комфортно на уровне живота. Не могла даже вообразить себе этого ощущения. В ходе второго занятия она согласилась припомнить свою боль, когда была пятилетней девочкой. Скорчившись на матрасе и выкричав свой страх, Жоэль положила руку себе на живот. Она почувствовала кое-что необычное. Ошеломленная, она обнаружила, что тяжесть в животе исчезла! Всего несколько минут понадобилось ей, чтобы избавиться от напряжения, отягощавшего ее жизнь столько лет. «Подумешь, недомогание, – это нормально, я не сознавала, что страдаю». Эти слова, в той или иной форме, мне часто приходится слышать. Охотно говорят о том, что психотерапия обнаруживает у вас проблемы и болевые точки там, где их не было. Отчасти это правда. Когда начинаешь заниматься психотерапией – открываешь в себе страдания, о которых не мог даже и подумать. Они ограничивают нас и управляют нашей жизнью, хотя мы об этом даже не подозреваем. В пятом веке до нашей эры этому учил Будда. «Первая благородная истина – это существование страдания. Мы должны признать его, признать присутствие этого страдания и дотронуться до него. Для этого нам несомненно понадобится помощь наставника и Сангхи[28], друзей по духовной практике». «Если мы дотронемся до истины нашего страдания в полноте нашего осознания, мы станем способны признать и определить наше особенное страдание, его особые причины и средство уничтожить эти причины и положить конец страданию»[29]. Я согласна с Тит Нат Ханом, подчеркивавшим важность группы поддержки и личности сопровождающего – «наставника», то есть того, кто уже прошел этот путь и знает препятствия, хитрости и повороты, опасности, случайности на этом пути к восстановлению нашей психики, то есть психотерапевта. Пусть Будда и не учит нас эмоциональной разрядке, как мейстер Экхарт, но он говорит о том, как важно не избегать страдания, вдыхать жизнь полной грудью и сознательно распахивать ей объятия. Чтобы быть организующей, эмоциональная разрядка должна, с одной стороны, быть проработанной, то есть связанной с жизненной историей личности. А с другой стороны – она должна быть осознана в пространстве эмпатии, сочувствия, неосуждения, осмелимся произнести это: безусловной любви. Заключенные в теле гнев, ярость, тоску, боль, страхи, кошмары и горечь нужно выплеснуть, пережить, физически выразить в присутствии психотерапевта. Речь не о повторении пережитого ребенком, а об удовлетворении! Психотерапевт или член группы в групповой терапии предлагают эмпатическое переживание так, как это могло бы быть с родителями в детскую пору. Заново переживать такие эмоции без духовной теплой поддержки не только бесполезно, это может опасно реактивировать страдание, не дав нужного облегчения. 5. Полюбить в себе ребенка Эмпатия психотерапевта и группы понемногу дает пациенту возможность интроекции, то есть внутреннего приятия родителя позитивного и мягкого. Каждая эмоциональная разрядка приближает взрослого к ребенку, живущему внутри него, а ободряющее отношение группы помогает развивать эмпатию по отношению к самому себе. Эмпатия одновременно подразумевает и пространство для вступления в контакт с самим собой, и нежность для исцеления травм. Она помогает восстановить уважение к себе. Когда мыслители, мудрецы, наставники всех эпох советуют любить самих себя, они призывают не к культу «эго», а именно к такой глубинной эмпатии к собственной личности, уважению к Жизни в себе самом. Мало-помалу нынешний взрослый человек учится принимать ребенка, которым сам когда-то был. Он может деликатно и уважительно сблизиться с ним, найти время выслушать его, услышать экспрессивное выражение его чувств, принять рыдания, и ответить ему нежностью и абсолютным приятием. Тот взрослый, каким мы стали, лучше всех знает, что пережито ребенком. Он просчитывает боль, определяет истинную ценность страдания. Пока не проделана работа с гневом на родителей – человек видит себя их глазами! Марион рассказала, как она презирала ту маленькую девочку, какой сама была. Отказывалась понимать, всячески очерняла ее, называла глупой, толстой, дрянной, никчемной! Так бывает очень часто. Если гнев уже один раз выражен и родительский взгляд удален, осуждение уступает место выражению чувств. Они же, пережитые, естественным образом дают проявиться нежности, уважению, сочувствию и любви. Последовательно вырисовывается новая ясность взгляда. Теперь мы можем посмотреть на наше прошлое без содрогания. Мы с одинаковым чувством воспринимаем и счастливые, и несчастливые моменты нашей жизни, как будто смотрим на камни, попадающиеся по дороге – драгоценные или не очень, или на цветы – ароматные и красивые или не очень. Уж не та ли это безмятежная невозмутимость, которой учил мейстер Экхарт? Думаю, ее начало. Эта эмпатия по отношению к ребенку, живущему в нас самих, прямо приводит к другому чувству, возникающему, когда его меньше всего ждешь: волне любви и нежности к своим родителям! В них ведь тоже живет обиженный ребенок. И их злоупотребления по отношению к нам – всего лишь попытки защитить свои травмы, и мы уловили это – не психикой, но эмоционально. Мы уже далеко от начальных милосердия и прощения: «Мои родители так настрадались, я не могу их в ни в чем упрекать». Теперь это уже настоящее сочувствие, позволяющее нам понять и их раны, их тоску, их душу ребенка. Мы буквально соприкасаемся с ними сердцами. Никогда еще мы не были с ними так близки. Развивается подлинное чувство уважения. За страданиями ребенка в душах наших родителей нам видятся страдания наших дедушек и бабушек, и прадедушек и прабабушек. Так мы вспомним всех наших предков. В этой родственной преемственности нам легко узнать и себя самих. Ведь мы ощущаем глубинную боль, сочувствие объединяет нас, несмотря на насилие, скверное обращение, на злоупотребления родительской властью. Когда примирение с самим собою совершилось, остается восстановить отношения с родителями. Если вы внутренне крепки, в теле ощущение легкости, вы свободны в действиях и в мыслях, а все зависимости и уязвимости отброшены, – на этом этапе терапии очень желательна задушевная встреча с родителями. Если раньше – тогда небезопасность, оставшаяся после травм еще не вылеченных, позволит родителям отрицать, опошлять, оправдываться, обвинять нас. Короче говоря, защищать себя от истины. Нас напрягала одна мысль об их реакции, то есть мы сосредотачивались на них, что побуждало их самих тоже сосредоточиться на себе и, конечно, защищаться. Раз и навсегда вылечившись эмоционально и освободившись от какого бы то ни было осуждения, мы способны выразить им свою боль без всякого намека на агрессивность, проявив здоровый гнев и при этом их не осуждая, а с полной ясностью потребовав возмещения принесенного ущерба. Теперь мы вполне способны определить наши тогдашние потребности, что позволяет нам воздержаться от упреков, при этом точно выражая себя. У родителей при этом нет ощущения, что на них нападают. Поэтому им ни от чего не нужно защищаться. Они могут сосредоточиться на вас, поскольку мы и сами сосредоточены на нас, а больше уже не на них. Всему свое время, не торопите событий. Не старайтесь исцелиться слишком быстро. Если встреча слишком скорая, есть значительный риск, что родители займут оборонительную позицию или примутся винить себя. Чаще всего, если готовы мы сами, то и родители готовы тоже. VIII.Путь к выздоровлению Когда я обращаюсь к теме выздоровления, мне сразу вспоминается благодарное письмо от Амели: «Я часто думаю о тебе с огромной радостью. Я так счастлива, что смогла проделать с тобой всю эту работу и почувствовать, что она принесла свои плоды. Больше всего изменилось мое отношение к матери. Мы все серьезнее говорим друг с дружкой, по-взрослому, с уважением, и это действительно хорошо». В начале терапевтического курса говорить о матери было для Амели просто немыслимо. Другие – смогли примириться со своими родителями. Но ее мать… Коммуницировать с ней просто было чем-то из области невозможного. То есть примирение – это как понятие с другой планеты. И тем не менее она прошла этот путь, и не только мать, но оба ее родителя ответили ей «мы с тобой». 1. Когда? Лилиана увиделась с родителями на следующий день после первого терапевтического занятия. На втором она рассказывает: «Вы открыли мне глаза. Я не могла понять, как страдала в детстве. Думала об этом весь вечер и половину ночи. Какие только воспоминания на меня не нахлынули… Я не переставая плакала. Утром позвонила на работу сказать, что не приду, и отправилась к родителям. И проговорила с ними подряд, без перерывов, целых семь часов! Уходя, я немного забеспокоилась – почему такое могло случиться. На следующий вечер я встретила отца на рынке. У него был усталый, недовольный вид. Вы представить не можете, что он сделал после нашей встречи! Он поехал в дом престарелых и целых семь часов разговаривал со своей матерью!» Вот одно из самых эффективных и скорых примирений, какие мне приходилось видеть! Эта молодая женщина научила меня смирению. Такой опыт сметает прочь все предосторожности, какими я щедро осыпала вас прежде. Лилиана была далека от стадии безмятежного спокойствия, рекомендованной на предшествующих страницах. Стоит, правда, уточнить, что ее душевные раны не были тяжелыми. Да ведь и реакция ее отца показывает, что в детстве ей уделяли внимание. В этой семье, конечно, никогда не разговаривали по душам, никогда не проявляли открытых эмоций. Но это было всего лишь неведение. Когда родителям объяснили важность эмоций, те немедленно открылись. Папа сразу воспринял это всей душой и, не откладывая, помчался исправлять историю собственной жизни. Мне трудно представить, чтобы человек, с которым действительно плохо обращались, так легко пошел бы на сближение со своим истязателем. Впрочем… Вот и другое скоропалительное примирение: история Тао. На занятиях этот двадцатитрехлетний молодой парень, высоченный, худой и сутулый верзила, очень замкнутый и неразговорчивый, чрезвычайно скромный, по крупицам ронял подробности о своем одиночестве, тоске, о том, как его ежедневно унижает хозяин, и что в компании, где он работает, он чувствует себя почти рабом. На следующее утро он не явился. Я встревожилась. В 11 часов он приходит с улыбкой на устах. Он кажется выше сантиметров на десять и буквально сияет. Когда он берет слово, все мы поражаемся, какой у него теперь твердый и теплый голос. Показательное превращение. Тао объясняет нам причины опоздания. Вернувшись к себе, он, вместо того чтобы написать письмо, которое я просила его создать, пошел поговорить со своей матерью. Рассказ об этой встрече восхитил всю группу – до того убедителен был Тао. Поначалу мать стала оправдываться. Ему удалось перебить ее словами: «Нет, мама, не оправдывайся, а лучше выслушай меня. Перестань сосредотачиваться на самой себе» – после чего она заплакала, прибегнув к своей привычной системе защиты. Но эти слезы уже не могли разжалобить Тао. «Да перестань наконец рыдать, мам, это я говорю не для того, чтобы слушать твой плач, теперь ты меня послушай. Я пришел поговорить о себе и прошу тебя выслушать меня. Посмотри мне в глаза. Ты не обвиняй себя, а слушай меня!» Так он бился с ней около часа, пока она наконец не согласилась послушать. И тогда они поговорили по душам. Она призналась ему: «Нет, Тао, я била тебя не за то, что ты делал глупости. Я тебя била каждый день, просто так, без причины. У меня не было сил, я старалась сделать тебе больнее, разрушить тебя. Это была не твоя ошибка, дело было во мне. А еще – ты-то вот не помнишь, а ведь я пытала тебя электрическими проводами…» Она рассказала ему все, что с ним делала, чтобы между ними больше ничего не стояло, чтобы освободиться, – ей от чувства вины, а ему – от страдания и унижения. Выразив эмпатию к тому малышу, каким он был когда-то, она рассказала ему о собственном детстве во Вьетнаме, о своих страданиях, о пережитых пытках. Теперь уже не оправдываясь. Просто чтобы разделить с ним это. Они разговаривали долго. Потом мама пошла поговорить с другими своими детьми. Тао очень поздно заснул, такой долгой и целительной дискуссией он завершил свои занятия, мог и отдохнуть! Мать Тао встала на путь развития, размышлений о ее собственной жизни. Уже довольно давно она, не зная, как подойти к Тао, хотела избавиться от тяжкого груза на своей совести, от того страдания, что отдаляло ее от ее мальчугана и которое, как она прекрасно видела, явно мешало Тао полностью реализоваться и стать взрослым, как он и хотел и рассчитывал. У Лилианы и Тао это получилось очень быстро. У большинства остальных – включая и меня – это занимает месяцы, а то и два, три, пять лет, и только тогда может состояться разговор с родителями. Короче говоря, каждый сам чувствует, что момент для выяснения наступил. Никогда не делайте этого, только чтобы доставить кому-то удовольствие, даже если это ваш терапевт. Слушайтесь своих внутренних побуждений. Настоящий момент – когда вы чувствуете, что готовы. Чем более вы готовы, тем сильнее себя ощущаете и можете владеть дискуссией. «Когда я стою перед родителями, то теряю дар речи». «Стоит мне заговорить о своем детстве, как мать начинает плакать, это сразу меня затыкает». «С ним невозможно делать два дела одновременно, пусть сперва телевизор выключит». «Он отрицает абсолютно все». «Стоит мне спросить, болел ли я свинкой или в каком возрасте я начал ходить, как она отвечает: „Я была тебе хорошей матерью!“ Так обсуждать ничего невозможно». «Как только я вспоминаю детство, она говорит, что донесет на меня, потому что я в какой-то секте». А сами вы никогда не бросались фразочками такого типа? Знайте же – отпор, который нам дают родители, бывает вызван нашими словами. У отношений два конца, и каждый отвечает за свои слова[30]. Способ схватиться за один конец может повлиять на реакцию второго. Возможно, вы не были полностью готовы. Поскольку мы не вылечили до конца наши вчерашние обиды, нашим родителям легко включить автоматические реакции, зафиксированные еще с детских лет. Безразличие, насилие, обвинения, унижение. Все это цветет пышным цветом. Наши родители есть наши родители. И мы остаемся их детьми, подчас забывая, что мы уже и сами взрослые. Перед лицом предков мы уменьшаемся, снова становимся маленькими. И это тем чаще, чем жестче, суровее, авторитарней, отчужденней, холоднее они себя проявляют, чем теснее их опека или чем виртуозней они вами манипулируют. Короче, чем тверже их власть над вами. Они требуют послушания и покорности, мы же – отмечены ими пожизненно, и автоматические реакции страхов быстро включаются и действуют. Мы не смеем разговаривать с ними, как с людьми близкими. Опасаемся их реакций, мгновенно реагируем на их поступки, предвосхищаем их ответы. Вот почему не рекомендуется выражать гнев по отношению к родителям до того, как вы освободились от подавленных эмоций вашего прошлого. Когда наши душевные раны будут выплаканы во время лечения, когда наши ярость, страхи, боли уйдут, злоупотребление властью со стороны наших родителей перестанет действовать на нас. Мы обретем достаточно самостоятельности, чтобы в их присутствии оставаться самими собой и помочь им выслушать нас. Да, помочь им. Ибо, если они не могут легко справляться с собственными эмоциями, то вам с ними может быть очень тяжело. И с вами тоже, если вы еще не прошли путь открытия вашей жизни и не обнаружили всего того, что скрывалось за вашими поверхностными чувствами. Став, наконец, накоротке с вашими чувствами, вы больше не выходите из себя при виде чужих слез, вас не испугает ничей гнев. Вы умеете определить, что происходит в другом человеке, принять его с эмпатией и стать с ним рядом. Вы можете управлять отношениями, сохраняя собственную идентичность. Невозможно говорить с самим собою по-настоящему, если вы боитесь собственных чувств. Неизбежно самоограничение, дабы избежать внезапного проявления того или иного аффекта. Совершение всей достаточной работы, прежде чем отправить письмо или встретиться с родителями[31], придает уверенности, которая так необходима, чтобы сопротивляться нахлынувшим сомнениям. Когда Люси попыталась рассказать о пережитом ею отцу, тот воскликнул: «Ты выдумываешь» и охотно добавил: «Да ты, милая девочка моя, и впрямь расстроена…» Пройдя несколько месяцев терапии, прояснив свои травмы и эмоционально разрядившись, Люси вернулась к отцу. На сей раз он изменил стратегию: «Я лапал твои грудки? Ну да. Это чтобы ты перестала быть такой робкой!» Он уже не отрицал, а пытался придать своему поведению оттенок позитивности. Люси придерживалась другого мнения. Терапия – вот что придало ей уверенности. Она понимала, что пережила. Само собою, она чувствовала гнев – но еще и страх, и бешенство, и боль. Поступки отца больше не заставляли ее страдать. Отныне она могла вспоминать о них, и эмоции прошлого не захлестывали ее целиком. Осознавшая свои права, более контактная, она уже не так уязвима для манипуляций. Она вновь противостоит отцу, внутренне сильная, без агрессивности, глядя ему прямо в глаза: «Папа, это не помогло мне преодолеть робость, скорее, наоборот…» Вопреки всем ожиданиям, он услышал ее. Если эмоции не были выражены, любое напоминание о травме может воскресить вытесненное. «Мама, ты дала мне пощечину» – этого хватит, чтобы в щеке вновь возникло жжение, а в душе – чувство унижения, страх и гнев. Мы пытаемся их сдержать, и в нашем голосе звучит агрессия. Родители поверхностно воспринимают наши эмоции, они-то полагают, что мы все еще в их власти. С чего бы им раздумывать о том, что может причинить им боль, если они так легко нами манипулируют? Они и не помышляют о плохом. Такая динамика чаще всего происходит бессознательно. «Отец говорит, что ни разу меня пальцем не тронул, а я вдруг задумалась, что уже не знаю, где правда, а где ложь. Привыкну ли я к этим мыслям?» – признается Софи после первого разговора с отцом. У нас есть неприятная склонность больше доверять родительской памяти, чем своей, считая ее более надежной. И тем не менее есть серьезные основания думать, что память часто подводит их. С одной стороны, она, возможно, сильно искажена чувством вины. Когда испытываешь неловкость от какого-то своего поступка, слова, деяния, – лучше всего изгладить его из памяти. С другой стороны, их поведение имеет иные последствия, иное значение для них, нежели для нас. На самом деле в их понимании их действия проходят по разряду «воспитания», а отнюдь не «травмирования». Редко они наносят нам душевные раны сознательно, с желанием сделать больно. А если и причиняют боль, то по незнанию и отсутствию чувства эмпатии к нам. Они были сконцентрированы на себе самих, на своих потребностях, своем чувстве долга. Их нейроны не связали их поступок с причиненной болью. Как и цель большинства насильственных мер – это бессознательное сдерживание эмоций, так и само насилие очень часто укрыто под колпаком бессознательного. В лучшем случае оно минимизируется. И родитель воздерживается от понимания, что мог чувствовать ребенок. Кроме того, когда родитель прибегает к насилию, он теряет контроль, он вне себя. И если он не сосредоточен на ребенке, то потом легко забывает все, что натворил. Тем более что случается и такое, о чем предпочтительнее забыть. Когда Софи после нескольких недель психотерапии вернулась к отцу, тот без труда признал, что бил ее. Однако, признав, что бил, он не мог вспомнить обстоятельств. Он попросил рассказать ее побольше об этом. «Я бывала заперта в туалете, мне было страшно», – говорила Софи. «Да что же я такое делал?» – встревожился отец. Он не помнил, спрашивал о подробностях, действительно интересовался тем, что она испытала и какое влияние это оказывает на ее сегодняшнюю жизнь. «Ах вот что я натворил?» Он добавил: «Знай, что я никогда не собирался ни пугать тебя, ни причинять тебе боль». Очень опечаленный всем этим, он стал спрашивать у нее, как поправить дело. Эволюция отца была наглядной на глазах у Софи. Ее потрясло его превращение. Родителю необходимо перестроить красивый образ самого себя. Если он допускал злоупотребления со своим ребенком, то потому, что был лишен здорового чувства вины, способности к эмпатии. Кроме как к самому себе и своим эмоциям. Память и эмоции очень тесно связаны. Если родитель не помнит – тут речь не о сознательной игре; вполне возможно, что он действительно не помнит. Он вспомнит, если осмелится научиться входить в контакт со своими аффектами. И тогда сможет расслышать обиду своего ребенка. Когда момент настает, дверь в дискуссию часто открывают сами родители! Сколько моих пациентов ошеломленно смотрели на своих родителей, которые сами пришли к ним, когда те были готовы. Вот свидетельство Аньес: «Занятие закончилось в 17–00. Я ушла с него с новым ощущением для себя: я больше не боялась отца. Дома была в 18–30. Еще через четверть часа к нам зашел отец. Невероятно. Он никогда не заходил вот так запросто, не предупредив. Еще ошеломительнее – он спросил, как я провела день. Он никогда не спрашивал меня о моей жизни. Я рассказала ему. Мы говорили обо мне. Он выслушал меня! Признал свое властолюбие, что бил меня, признался в чувстве эмпатии ко мне. Потрясающе. Это как будто я немного сошла с ума». Бесполезно изо всех сил барабанить в закрытую дверь. Если вы встречаете отпор, лучше набраться терпения и времени для высвобождения эмоций, еще подавленных вами. У вас есть право ошибаться, думая, что вы уже готовы, и на месте событий констатировать, что «не получается», и пусть поднимается чувство агрессии, пусть ваш родитель не слышит вас, пусть ему удается внушить вам чувство вины. Ничего страшного. Это была попытка. Немного позднее вы вернетесь к тому же, сперва выстроив вашу внутреннюю безопасность. Помните, что в семье нет ничего окончательного, даже если вам, как Терезе, отец говорит: «Не хочу видеть тебя, ты мне больше не дочь, и нечего стучаться мне в дверь». Это лишь фраза, брошенная в состоянии шока, искушение злоупотребить родительской властью. Бессмысленно играть в ту же игру, принимая на себя роль жертвы! Первое время Тереза чувствовала себя отверженной. Она смирилась с тем, что больше не увидит своих родителей! Когда спустя еще пару недель я предложила ей сходить к отцу, она воспротивилась: – Да ведь он же сказал мне, что видеть меня не хочет! – А ты и послушалась? Тереза осознала, что в глазах отца утратила статус взрослой. Она поддержала его игру. – Эти слова только игра властью. Рассмотри человека, живущего под этим видимым панцирем. Это к нему ты должна обратиться. Не к добряку, агрессивному и обороняющемуся. Он твой отец, а ты его дочь. Что тебе мешает вернуться туда и повести себя так, будто ничего не произошло? Для такого она еще слишком его боялась. Ее детские страхи еще жили в ней, она так привыкла подчиняться. Я предложила ей лечь, вытянуться и глубоко подышать, чтобы вновь обрести контакт со своим страхом. И она позволила прийти, а потом и выйти той эмоции, которую так долго хранила в себе. Освободившись от ужаса и ярости, после того как не бывала услышана, от своего гнева после того как ее затерроризировали, полежав на матрасе и отдохнув в моих объятиях, Тереза почувствовала себя сильнее. Она опять пошла к родителям. Те сперва были напряженными, замкнутыми, ждали, что же дальше. Но когда увидели, что Тереза раскованна, уверена в себе и менее всего на свете агрессивна или требовательна, общение сразу стало спокойнее. Конечно, в тот день они еще не разговаривали по душам, но мосты не были сожжены. Ваши родители вам не начальники, не позволяйте им отдавать вам приказы, как было, когда вы были еще маленькими. Не давайте им управлять отношениями, особенно если это оборачивается несчастьем для всех. Работайте в направлении любви и примирения, используя все силы. Они реагируют резко? Это лишь тоска заброшенного ребенка. Смотрите на них с нежностью и уважением, а не со страхом и покорностью. Мы все – человеческие создания, борющиеся со страданиями на том корабле, что зовется землей. Внимательнее – ведь милосердие и сострадание, свидетельствующие о чувстве превосходства, влекут за собой насилие. Зато сочувствие и солидарность уменьшают напряжение. Чтобы добиться такого сочувствия, такого уважения, вам необходимо и достаточно вылечить душевные раны. 2. Освободиться от ненависти