Пусть вас не беспокоят негативные ответы – позитивные реакции встречаются гораздо чаще, чем можно предположить. Моих клиентов часто повергает в ошеломление встречное желание выслушать. Вот фраза матери Лолы: «Теперь, когда я знаю, что ты перечувствовала, я выслушаю тебя. Я разрешаю тебе сделать эту работу. Я не знала, что причиняю тебе такую боль». Тут интересно словцо «разрешаю» – ведь ее дочери уже тридцать четыре, она более чем взрослая! Но простим этот остаток власти над ближним своим, чтобы увидеть позитивную часть, реакцию более частую, чем полагают: «Я не знала, не осознавала твоего страдания, я совсем этого не хотела, я хочу с тобой поговорить об этом. Расскажи подробности, я не рассчитала, как тебе больно, если б я только знала…» А вот другой ответ: «Когда я вижу всю глубину страдания, о котором ты говоришь, и густоту бальзама, который необходимо пролить для облегчения твоих мук, я чувствую, что немножко с тобой не справилась». Какое прекрасное начало со стороны этой мамы. «Когда отец получил мое письмо, он заплакал и предложил мне помолиться. Немного погодя он перезвонил, полувежливо, полураздраженно сообщив, что попытался было написать мне, но у него ничего не вышло. В конце концов он закрыл дискуссию словами: „Не желаю ворошить прошлое, это мне не интересно“. Прежде чем положить трубку, он сказал „Поговорим об этом еще, если захочешь“». Реакция трогательная. Этими словами отец показал, насколько проникся страданиями сына. Он не винит его. Он берет на себя трудности с признанием прошлого, но не захлопывает дверь окончательно. «Дорогая Анетт, прежде всего – бесконечное тебе спасибо за твое письмо, полное любви, и при этом отмеченное такой грустью. С тех пор как я его получил, я дважды пытался написать тебе ответ, оба раза у меня ничего не получалось: очень трудно описывать все в подробностях из-за того, что приходится возвращаться в далекое прошлое. Я был заторможен с самого детства очень жестким воспитанием, не допускалось никакого внешнего проявления чувств. Это не мешает мне любить тебя, но естественно, что обмены мнениями по линии „отец – дитя“ были весьма скудными. Как ни жаль, но это так. Признаю, что мог бы многое сделать лучше, чем делал. Крепко целую тысячу раз. Люблю тебя всем сердцем». Этот папа услышал, он признает факты. В этот раз он говорит только о себе («Я мог бы сделать лучше») и Анетт еще вправе ждать фразы типа: «Я оценил, как тебе не хватало контакта со мной, и как тебе из-за этого было трудно». Нужно время, чтобы дорасти до такой эмпатии. Этот папа демонстрирует свое желание исправить. Его сожаления можно пощупать. Он хочет справиться со сложностями вхождения в контакт со своими же эмоциями и оглядыванием на прошлое, но не осуждает Анетт. Некоторые родители искажают факты по большей части в свою пользу. Они реконструируют историю так, чтобы приукрасить собственный образ. Вот свидетельство Пиа: «Что касается обмена письмами с моей матерью, я была очень удивлена (и приятно, и неприятно) ее ответом и не смогла продолжить начатый диалог (может быть, пока?). Тот образ себя, который она мне нарисовала, никак не соотносился со всем, что я о ней знала, и некоторые факты подверглись искажению. Например, она сказала мне, что „хотела, чтобы я сходила к гинекологу“, тогда как в реальности все было совсем не так: я сама записалась на прием к врачу и, за неимением личного будильника, просто попросила ее накануне разбудить меня пораньше, чтобы я успела к нему до занятий в лицее. Она устроила мне такую сцену, со слезами, говорила, что она все испортила, что ее жизнь не удалась и она якобы хотела об этом со мной поговорить, и что она пойдет со мной, и в конце концов пошла со мной, мне было шестнадцать лет. Даже не знаю, что и думать о таком переиначивании прошлого». Некоторые родители с виду выражают добрую волю, но внутренне еще остаются пленниками своего эгоцентризма. Прочтем отрывок из письма Стефании своей матери, а потом и ответ матери: «Я чудовищно страдала от агрессивности других и подавляла весь гнев в себе, с риском, что насилие вырвется и обратится на моих дочек. Когда „скороварка переполнялась“, я била их по задницам и в это время чувствовала себя обезумевшей, мной словно бы управляла внешняя сила, наводящая ужас. Проанализировав все то, что происходило во мне, и благодаря моей старшей дочери, которой до смешного легко удавалось вызвать мою ярость, я смогла определить, что же вводило меня в такую гневливость. Это происходило, когда она отрицала мои потребности, ставила свои выше, и у меня возникало чувство, что она относится ко мне, как к рабыне, и я ощущала, как ярость захлестывает меня и гнев выходит из берегов. Я сказала себе, что не хочу продолжать так и дальше, и мне нужно научиться управлять собою; и вот я записалась на два цикла занятий по эмоциональной грамотности, которые вела Изабель Филльоза. Я полагала, что у меня потребность изливать гнев, настоящий гнев, который не позволяет другим растоптать вас. Но первое, на что я натолкнулась, было чувство страха. Страха перед тобой, мама. Я почувствовала глубокий ужас, такой же, как и когда я была малышкой, одна в кроватке, и все думали, что я сплю, а я слушала твой ОР! Ты ОРАЛА так долго, что мне казалось – это никогда не кончится, и я боялась, что ты спятила. И эти вопли так ужасали меня. Больше того, я чувствовала себя в ответе за Виржини, мою младшую сестренку, я должна была защитить ее, особенно когда твой ор был реакцией на ее провинности: помню одну особенно жуткую ночь после того, как она получила кол за диктант!» Вот ответ матери: «Дорогая моя Стефани, нелегко мне ответить на твое длинное письмо, но я это сделаю, чтобы дать тебе продвинуться и дальше в твоем лечении. Нельзя быть прирожденной матерью, ибо все мы женщины, а роли матери нужно учиться изо дня в день. [Она оправдывается.] Я попытаюсь прочесть внимательно твое письмо и пункт за пунктом ответить на него». Следует страница, на которой она говорит только о себе. О Стефани – ни слова. Она остается сосредоточенной на себе, оправдываясь: «Я пыталась позволять вам свободно расти исходя из того, что вы представляли собой как личности. (…) Теперь о нем, о твоем страхе, страхе передо мной, что ты коришь меня за мой ор! Действительно, это было средством выразить мое замешательство, особенно по поводу Виржини, которая принесла кол за диктант. Знаешь, еще у меня было чувство вины перед Виржини за то, что ваша сестренка Жюльетта родилась в тот год, когда она уже пошла в школу, и я, может быть, не уделяла ей должного внимания». Вместо выражения эмпатии к Стефани мама говорит о себе и даже о своем отношении к другим детям. «Твой период недостатка внимания – он для тебя восходит к тому, что я кормила тебя грудью всего лишь полтора месяца. Стефани, мне было всего двадцать два года, а ты не спала по ночам. Твой отец и я – мы оба были такие усталые, и к тому ж я не испытывала от такого кормления тебя никакого настоящего удовольствия, это для меня было что-то такое тяжелое и неприятное, и я пыталась с помощью советов – может, дурных советов – людей, окружавших меня в ту пору, эту проблему решить. Если я не кормила грудью твоих сестер, то потому, что у меня не осталось хороших воспоминаний об этом (снова оправдания). Но для них обеих все прошло прекрасно, и я была довольна». Решительно, ее мать не выражает никакого умения выслушать то, что переживала Стефани. Она оправдывается так, будто ее обвиняют, а ведь письмо Стефани совершенно ясное и сосредоточено как раз на ней. «Надеюсь, что смогла ответить на некоторые твои вопросы, а если какие из них спустила, то отвечу в следующий раз. Целую, твоя мама». По этому письму видно, насколько мать сосредоточена исключительно на самой себе. Она полна благих намерений, но не выражает ни умения выслушать, ни чувства эмпатии. Доходит до того, что она может без содрогания рассказывать о неприятных воспоминаниях о кормлении. Что должна была ощущать крошка в такой момент? Она рассказывает об этих воспоминаниях, даже не подумав, что еще больше укрепляет дочь в мысли о нехватке внимания и заботы. Даже именно о ней и говорит, вот она, нехватка-то, в ней-то все и дело, даже не столько в отнятии от груди. Часто бывают «говорящими» и ошибки орфографического типа. Не впадая во искушение «интерпретировать все на свете», взглянем лишь на ошибки этой мамы. «Коришь меня за мой ор» – как это подчеркивает, насколько ей трудно признать, что она вообще способна орать… Спускать – словечко тоже говорящее: она воистину «спустила» на тормозах эти вопросы. Нежелание понять слишком очевидно, и она перестраивает реальность, чтобы ее не видеть: «Моя мать – нет, это было не сумасшествие, а просто смятение из-за психологических перегрузок. Когда у матери случались психические проблемы, их легко было быстро решить с помощью приема нейролептиков». Как она может не понимать, что прием нейролептических лекарств обычно сопутствует диагнозу, связанному с психическим заболеванием? Эта женщина стойко отказывается понять. Время для примирения еще не пришло… Зато вот вам отрывок из послания другой мамы, полного глубокой красоты: «Благодарю тебя за то, что написала нам и дала возможность разделить твою боль. Я о ней даже и не догадывалась. Да, правда, я редко обнимала тебя. И еще реже прикасалась к тебе. Я не умела ласкать ребенка. Мне всегда было трудно контактировать с людьми, мои родители не прикасались ко мне. Я от этого не страдала. Я не знала нежности и поэтому не проявила ее к тебе. Но мне никогда не приходило в голову, что ты можешь страдать от этого. Я очень глубоко огорчена. Скажи, что я могу сделать, чтобы помочь тебе. Я приеду в Париж, когда ты решишь, что мы можем все это вместе обсудить». Получив такое трогательное письмо, Амели была одновременно и счастлива, и неприятно поражена. Счастлива, что ответ оказался таким позитивным, о каком она даже и не мечтала; но ее устрашала перспектива встречи с родителями. Она никогда не чувствовала с ними задушевной близости, они никогда не разговаривали о чувствах и прочих сантиментах, никогда не прикасались к ней. И сейчас ей становилось крайне неловко при мысли, что предстоит принимать их после обмена такими глубоко душевными письмами. Она попросила меня принять их всех втроем. «У тебя я чувствую, что защищена, я знаю, что ты поможешь мне выразить себя и что ты сумеешь и к ним проявить внимание». 8. Встреча Эдме работает со мной уже несколько месяцев. В ее прошлом было много жестокого. Ее и били, и унижали, словом, плохо с ней обращались. Перешагнув сорокалетий возраст, она все еще была затерроризирована отцом, чувствовала себя бессильной перед собственной матерью, и оба родителя с легкостью ею манипулировали. На следующий день после окончания цикла занятий я получаю от нее следующее письмо: «На кухне – вопрос от матери: „Как прошел твой уик-энд, неплохо?“ И я, воодушевленная, обо всем ей рассказываю! (Или почти обо всем.) Я не думаю о времени, начинаю с самого начала, объясняю что да как, мои страдания, недомогания. Все это без осуждения, агрессивности, оставаясь сосредоточенной на себе, стараясь как можно ближе к твоим советам, спокойно, я просто выставляю факты. В финале она ностальгически говорит мне: „Как давно уж я забыла свое детство…“ И с любезной улыбкой добавляет: „Так значит, ты вылечилась?“ (!) Потом я иду поздороваться с отцом, который ничего из этого разговора не слышал, и он задает мне тот же вопрос: «Как прошел твой уик-энд?» Тут я тоже забываю о времени и присаживаюсь рядом. И рассказываю примерно так же. Он не перебивает меня, разве что для каких-нибудь уточнений, дает умные, понимающие замечания, выслушав меня до самого конца и, вот неслыханное дело, не говоря о себе. Я была просто поражена! Когда я встала и собралась уходить, мое сердце забилось, как сумасшедшее, а ноги подкосились. Я прошла несколько шагов. Внутренне я спрашивала себя, справедливо ли будет то, что я хочу сказать, но тут же повернулась к нему. И я ему сказала: „Следующий цикл занятий пройдет в июле. У меня есть чем заплатить за него. Но, чтобы исправить отношения и исцелить мои детские травмы, я предпочла бы, чтобы эти занятия мне оплатили вы“. Мне показалось, что он слегка побледнел, во всяком случае, у него изменилось выражение лица. Несколько секунд он смотрел на меня, прямо в глаза, а потом: „Я оплачу с большим удовольствием“. Я была совершенно вне себя, от души обняла его и поняла, что чувства взаимны. И подумала: „Ну, мой отец тот еще тип“. А теперь? Что мне со всем этим делать? Что ты об этом думаешь? Это годится как исправление? Или я все еще строю иллюзии? В любом случае, это был странный опыт. Меня до сих пор трясет. Но я буду продолжать в том же духе». Эдме с трудом поверила в такое. Сколько она себя помнила – родители никогда так живо не интересовались ни ее жизнью, ни чувствами! Решительно, когда вы уже готовы, обсудить отношения часто предлагают сами родители. И все-таки не дожидайтесь, пока они сами придут к вам. Если будет так – замечательно, а если нет – наберитесь нужной смелости и вперед. Вы чувствуете, что окрепли? Избавились от эмоций и вылечили травмы? Вы готовы к встрече? Освободите целый день, чтобы приехать к вашим родителям нежданно-негаданно. Позвоните, чтобы предупредить, что вы садитесь в самолет и к завтраку уже будете у них. Пригласите маму в ресторан, а папу – погулять с вами в лесочке. В том, что касается отношений, неожиданность оправдывает себя, а стратегия вредит. Неожиданность не означает отсутствия подготовки. Готовиться письменно, по нескольку раз переписывая то, что мы хотим сказать, всегда полезно. С одной стороны, наши нейроны активизируются, и верные слова находятся легче. С другой – это поможет отделить то, что действительно нужно сказать, от всего остального. «Благодаря вашим методам и советам мне удалось сблизиться с матерью; она уже совсем перестала меня выносить. Я применила позитивное выражение гнева и это сработало. Взаимопонимание стало куда лучше не только с ней, но и с отцом!» Это важная встреча, пренебрегать ею не стоит. Убедитесь в том, что ваше окружение хорошо к вам относится. Встреча с родителями – момент большого напряжения сил. Вам понадобится поддержка и до, и после, а иногда и во время нее. Франс привезла с собой подругу в Овернь. Она знала – при ком-то еще мать не оттолкнет ее. И она чувствовала себя сильнее, когда рядом находилась подруга. Присутствие третьего уменьшает насилие. Большинство людей не решаются оскорбить или проявить агрессивность на публике. Роль третьего может сыграть даже ваш психотерапевт – мы еще об этом поговорим. Можно поговорить сразу с обоими родителями. Да, тоже, но все-таки лучше бывает разговаривать с каждым из них по отдельности. Если ответственность за детей выглядит как 50/50, каким бы ни казался родитель – самым зловредным или самым безразличным, – каждый человек есть личность, и исправление завоевывается индивидуально. Если супруг не понимает свою половинку – каждый из них будет говорить о себе. Есть и секреты, которые при вскрытии могут причинять боль. Как смог бы Марсель сказать сыну в присутствии своей жены, например, такое: «Знаешь, я тебя не любил, правда, меня здесь не бывало, я никогда тобой не занимался. Каждый раз, стоило мне лишь попытаться с тобой сблизиться, твоя мать проявляла агрессию. Ее объектом был ты». Как Патрисии было сказать дочери в присутствии мужа: «Прежде чем выйти за твоего отца, я была безумно влюблена в другого. Поначалу я очень злилась на тебя, что ты не дочь того человека, которого я до сих пор люблю».