Если в паре нет настоящего интима (что, к сожалению, бывает достаточно часто), родители куда менее склонны открывать душу в присутствии своей пары. Они могут быть в состоянии конфликта (открытого или замаскированного), могут бояться, что другой начнет осуждать их, опасаются передать ему власть. У них есть необходимость проявить себя – и они в присутствии супруга или супруги будут руками и ногами обороняться. Другие словно бы слились, и один не может ничего высказать без того, чтобы другой не вмешался, дабы «защитить» его. «Как ты смеешь такое говорить матери? И тебе не стыдно?» Отношения двоих предполагают больше близости. Наберитесь смелости разделить ваших родителей на несколько часов разговора. Чтобы подготовить родителей к выслушиванию нас, следует прежде всего заручиться их благосклонным отношением. Если вы с ними достаточно близки, то можете напрямую сказать, в чем ваша цель. В ином случае начните с просьбы рассказать об их жизни. «Мама, расскажи мне, какой ты была малышкой?» Когда расслышали ребенка внутри себя самого – его легко распознать и в другом. Выразив эмпатию к ребенку, которым был ваш родитель, вы подготовите его к тому, чтобы и он проявил к вам такую же эмпатию. Другой очень эффективный прием – рассматривать детские фотографии. «Папа, ты мне дашь посмотреть альбом с фотками, когда мы были маленькие?..» И вот глядя вместе на эти снимки, вы зададите вопросы и исследуете историю вашей жизни. «У меня на этой фотографии грустный вид, что тогда было-то?.. Не тогда ли у меня был такой суровый преподаватель? Или это тогда, когда ты ругался с мамой? Или это во время вашей поездки в Венесуэлу?» Примирение – процесс, который невозможно уложить в одну беседу. Много всего придется сказать друг другу и выслушать для того, чтобы родитель и ребенок почувствовали себя принятыми взаимно, а их отношения были бы исправлены. Несколько встреч будут необходимы. Бесполезно стараться успеть «все» за один раз. Не забывайте, что вы готовы, а они – нет! Дайте им время собраться, не ждите немедленной реакции улучшения. Мужественно выдержите первые реакции отторжения и агрессивности. Они начнут говорить и слушать лишь тогда, когда вы избавитесь и от осуждения, и от агрессивности по отношению к ним. Очень, очень мучительно принять мысль о том, что сами нанесли травму своему ребенку, или позволяли его травмировать. Родителям нужно почувствовать себя в атмосфере доверия и уважения. 9. Посредничество психотерапевта Бывает слишком трудно противостоять родителям в одиночестве. Иногда боятся, что не сумеют выразить себя, не получится сформулировать как надо свои недовольства и притязания. Другие опасаются, что родители просто не станут их слушать, не поймут, отмахнутся или осыплют агрессивными выпадами, а то и рукоприкладством. Есть еще и те, кого попросту смущает возможность такой задушевной близости: «Никогда я не разговаривал с ними так интимно, у меня не получится даже начать, не хочу быть с ними один на один». Мое образование научило меня тому, что хороший психотерапевт – тот, кто не боится родителей своих пациентов. Я всегда держалась этой мысли. Чтобы наши позитивные сигналы клиентам были поняты и услышаны, они должны обладать силой, превосходящей силу родителей. Если же психотерапевт боится родителей своих пациентов, главным образом потому, что еще не готов сам противопоставить себя собственным родителям, – тогда его сигналы не будут иметь достаточной силы, чтобы помочь вам выздороветь. Как я уже упоминала во введении, после того как одна моя пациентка предложила мне самой встретиться с ее родителями по принципу «сходи сама, если это, по-твоему, так легко», мне приходилось все чаще принимать у себя в кабинете и детей, и их родителей. Вовсе не малышей – отнюдь нет. Самому великовозрастному ребенку, пришедшему побеседовать с еще живым родителем, стукнуло шестьдесят четыре года. Его матери было восемьдесят пять. Работали мы на первом этаже, в моем маленьком кабинетике, а не в зале для обычных собеседований. Заставлять столь почтенную даму карабкаться на второй этаж не стоило[35]. «Мои родители никогда не пойдут на такое» – как часто я слышу эту фразу. Дети сомневаются, стоит ли проводить такую встречу. Тем не менее на моей памяти только два родителя отказались прийти. Мать – категорически: «Об этом не может быть и речи». А отец: «Нам не нужен посторонний, чтобы разобраться между собой. Если уж в семье больше нельзя обо всем поговорить, то куда ж мы катимся». Нечего и говорить, что в этой семье никакого общения нет и в помине. Простое присутствие третьего, который не осуждает, облегчает взаимное желание выслушать друг друга. Правила просты: все, что меж нами происходит, подчиняется профессиональной тайне, запрещено любое насилие, любое осуждение, каждый выслушивает другого и ему предлагается переформулировать все, что он понял. Моя роль? Я нахожусь рядом с пациентами, детьми, и помогаю им выразить их эмоции и потребности. И еще я рядом с их родителями в выслушивании и приятии этих эмоций. В случае необходимости я остаюсь вместе с ними до исправления отношений. Я усаживаюсь к родителю поближе. Словно чтобы дать ему знать, что я здесь, рядом с ним. Чтобы он чувствовал доверие, важно переустановить ощущение равновесия. И впрямь – его ребенок, мой пациент, сейчас вполне в своей тарелке, он знает меня, овладел правилами лечения, он привык к этому залу и в роли требующего, то есть он подготовился к встрече. А вот родитель заново открывает для себя все – и зал, и меня, и стиль общения, и (зачастую) мир эмоций. Я делаю вывод, что если уж родитель доехал до моего кабинета, чтобы восстановить отношения со своим ребенком, – значит, он согласен с моей критикой его поведения и некоторым погружением в его жизнь. И тем не менее я спрашиваю у него разрешения сесть поближе к нему, задать некоторые вопросы, а может быть, и прикоснуться. Мне случается попросить ребенка на время оставить нас, чтобы установить с его родителем доверительные отношения, чтобы дать этому родителю всю ту эмпатию, в которой он нуждается, чтобы потом пролить ее в свой черед на своего ребенка. Немало сегодняшних взрослых людей никогда не были выслушаны и совершенно не знают, как за это взяться. Так вышло не по злому умыслу и не из-за недостатка любви, – им просто незнаком мир эмоций, и они чувствуют себя неуклюже и неловко перед запросами их ребенка. Иногда я прошу у них разрешения подвести их к действиям, способствующим исправлению. Правило переформулирования предполагает понимание того, что хочет вам сказать другой человек. Правило неосуждения избегает проявлений агрессии и обязывает к общению на эмоциональном уровне. Не надо думать о другом, не надо резонировать, не надо читать мораль. Только разделить его эмоции, ощущения и потребности. Диалог устанавливается, начиная с первого же занятия, часто единственного в моем присутствии. Некоторые продолжают общаться без меня, другие предпочитают разговаривать вместе со мной. Простой факт, что родители, часто весьма пожилые, соглашаются поучаствовать в консультации с психотерапевтом собственного ребенка, ставшего взрослым, показывает их позитивный настрой по отношению к нему, если не любовь, то, по крайней мере, их желание любить. А это уже колоссально для ребенка. Есть и те, кто слишком торопится приглашать родителей. Тогда часто родители не слышат его. И конечно, даже если время пришло, есть родители, которые не раскрываются, оставаясь на позициях обороны, сосредоточенные на самих себе. Но таковых меньшинство. Шаг друг к другу все-таки уже сделан. Уже можно разговаривать о проблемах, доселе табуированных или слишком конфликтных, чтобы вообще про них вспоминать. И такие сеансы вскрывают драгоценные факты о личности и ее бытии. Они – точка отсчета. Даже если диалог «душа с душою говорит» не получилось установить, они – это основа для инициирования следующего диалога, более интимного. Свидетельством тому – следующее письмо, написанное Клер своей матери после занятия. «Ты согласилась прийти со мной на сеанс лечения, и я благодарю тебя, ибо это важно для меня. Этот сеанс позволил мне понять, как же я надеялась, что ты меня поймешь; и насколько мои сегодняшние ожидания диспропорциональны по отношению к моей реальности – как реальной жизни взрослого человека, так и моей женской жизни. Во время врачебной консультации я смогла осознать, что же должно было произойти во времена моего детства, почему я не находила слов, чтобы тебе это выразить. Как, будучи ребенком, могла бы словами выразить эту тонкую грань между тем, что ты мне говорила, и сигналами, какие мне посылало твое поведение – они казались мне противоположными. Эти два уровня противоречащих друг другу сигналов поселили в моей душе сомнение в моих собственных ощущениях. Сомнение, парализовавшее меня и помешавшее мне высказать тебе все, что лежало у меня на сердце. Особенно меня раздражало вот что: то, как ты, вжимая подбородок в шею, легко наклоняла голову вправо, с недоверчивой улыбкой выслушивая все то, что я тебе пыталась выразить. Эта поза внушала мне мысль, что ты не желаешь принимать мои слова. У меня ощущение, будто когда я разговариваю с тобой, твой внутренний голос велит тебе защищаться, словно мои слова звучат обвиняюще. Когда я пытаюсь поговорить с тобой о пережитом мною в детстве, ты стараешься оправдываться, ссылаясь на то, что твоя жизнь была трудной. Я не чувствую себя услышанной, и мне очень грустно». На сеансе Клер смогла вернуться к разговору и обговорить пережитое в детстве с матерью. Понемногу ей удалось заставить ее оправдания умолкнуть и добиться того, чтобы мать действительно ее выслушала. И она сумела вежливо противопоставить ей: «Мама, ты уже не так наклоняешь голову…» Некоторым родителям чудовищно трудно расстаться со своим эгоцентризмом. У них не получается выслушать своего ребенка, сосредоточиться на его реальности. Они без конца оправдываются, твердят «Я не хотел», «У меня не было такого намерения», «Я делала, как лучше», «Я была хорошей матерью». Я, я, я, они только о себе и говорят. Они испытывают чувство вины, извиняются, не в силах отключиться от сконцентрированности на себе, неспособные сосредоточиться на реальности другого. Такой эгоцентризм говорит о зацикленности на обороне от других и о глубокой нехватке внутреннего чувства безопасности. Если ребенок недостаточно верит в то, что сам же и говорит, у него еще сохраняется страх перед реакцией родителя, а это дестабилизирует последнего, которому недостает безопасности, и он старается защититься. Как вы уже поняли на этих страницах, родители в действительности защищаются не от «агрессивных нападений» или «обвинений» их детей, а от их же собственных страхов не оказаться на высоте, оказаться нелюбимыми, не найти своего места. Когда я однажды настаивала, убеждая одну мать сосредоточиться на своей дочери – Франсуазе, то была удивлена, вдруг услышав от нее: «А как же я?» Вот демонстрация соперничества потребностей, в котором она, вероятно, участвовала уже давно. Такая мать всегда, несмотря на видимую самоотверженность по отношению к детям, ставила себя на первое место. Франсуаза же сама пришла ко мне с другой проблемой. Она была вылитой ее матерью. Франсуаза смутно чувствовала, что берет на себя ответственность за свою мать, а ее потребности не удовлетворены. Наш сеанс дал ей возможность подтвердить, что действительно она не чувствовала себя состоявшейся индивидуальностью. Ее матери не хватало еще слишком многого, чтоб осознать дочь как личность, отдельную от нее самой. Ивонна, мама Матильды, тоже испытывала трудности с децентрализацией собственной точки зрения. «Когда я была подростком, то не могла даже афишу повесить на стенку. – Да, ты не могла повесить афишу. Я хотела, чтобы в доме все было чисто. Это была совсем новая спальня, свежевыкрашенная, и нечего было облуплять краску. Мне не хотелось запрещать тебе вешать афишу, но без нее было лучше и чище». Ивонна не отрицает фактов. Но она не в силах увидеть, что ее действия могли испортить рост и расцвет личности дочери. Когда я настоятельно подчеркивала ей, до какой степени ребенок и особенно подросток нуждается в сотворении собственного окружения, она кивала головой, но больше подчиняясь моему врачебному авторитету, нежели из чувства эмпатии. Она не понимала. Вследствие этого она немногое изменила в отношениях с дочерью. Разве что продемонстрировала чуть большую осмотрительность, немного умерив критический пыл. Теперь она задумывается, прежде чем высказываться. На самом деле она не поняла и того менее прониклась. Зато сеанс оказался полезным для ее дочери, та увидела поведение матери с большей ясностью и смогла найти нужные слова, рассказывая о своей жизни. Встречи с родителями – не волшебная палочка, меняющая вашу жизнь. Это этап, цель которого – позволить родителям и детям вновь обрести гармоничные отношения. Лечение травм зависит от эмоционального освобождения, а не от родителей. Оба родителя Даниэля пришли, и потом пришли снова. Они включились в лечение своего сына. Несмотря на расстояние, они приезжали из провинции, кто-то один или сразу оба, чтобы побеседовать с сыном в моем присутствии. Даниэль немало узнал о своей жизни. Его родители признали свое слабодушие и поняли чувства Даниэля. Согласились и с тем, что он мог испытывать сильное чувство страха. Осознали всю меру его тревоги, когда он был малышом. И раскрыли ему объятия и сердца, может быть и неловко, зато искренне и по-настоящему. Однако эти сеансы не принесли Даниэлю облегчения. Родители плакали; он – нет. Его чувства были очень давно и глубоко скрыты. Осмелюсь предположить, что они почувствовали себя ближе к своему сыну. Они отметили улучшение отношений, но не настолько, чтобы сыну стало легче жить, а именно это они считали самым главным. Встреча с родителями не исцеляет ребенка. Она дает возможность примирения, исправления отношений. Исцеление ребенка – дело его самого. Некоторые родители бывают потрясены, обнаружив, что не проявляли должного внимания к потребностям их детей, – они-то были уверены, что всегда превыше всего ставили потребности других, а уж детей-то и подавно. Бывает чрезвычайно больно открыть для себя, что вы нечасто видели своего ребенка, не всегда умели поддержать его, быть рядом в нужную минуту, выслушать, проговорить… Еще больнее видеть его профессиональные или любовные неудачи, болезнь, пристрастие к наркотикам или желание скорее умереть, чем поговорить. Тогда к ним неизбежно возвращается чувство вины. Сколько родителей даже не сознают, что не любили своих детей. Они путают любовь с ощущением заботы о них, самопожертвованием. Они испытывают привязанность, но никогда не имели или мало ощущали чувство любви. И помочь им отдать себе в этом отчет, не виня их, – дело весьма деликатное. Это осознание, нередко болезненное, всей сумятицы, потерянного времени, но это еще и возможность перейти в отношениях на новое измерение. И это никогда не поздно, чтобы быть счастливым. На таком сеансе я помогаю им объединить все условия возникновения чувства любви: душевность, правдивость, эмпатию, нежность. Если ощущение любви выявляется часто, то чувства любви большинство семей не испытывало давным-давно, а ведь оно есть фермент отношений. И вот я стараюсь завершить каждое занятие проявлением чувства любви. Иногда оно возникает само собой: когда интимное общение достигает определенного градуса, люди естественно настроены сближаться, прикасаться друг к другу, обняться, крепко прижать другого к сердцу. Иногда искренние проявления нежности сдерживает стыдливость, и тогда каждый остается сидеть в кресле и не спешит прикоснуться к другому. Я никогда не командую: «Обнимайтесь же», а просто прошу: «Каким было бы ваше первое желание, вот здесь и сейчас, если бы вы сами себе позволили?» Часто достаточно позволения. А коль скоро чувство любви появилось и было разделено, я знаю, что эти двое смогут и дальше все говорить друг другу, не опасаясь разрыва. Разделенная любовь дает чувство безопасности отношениям, так что каждый в силах отважиться выразить себя и выслушать другого. Возможно, это потребует больше времени, чтобы отношения развивались плавно, но основы нового согласия уже заложены. Через два года после встречи, описанной в начале этой части книги, я получила письмо от Амели: «Я сказала родителям, что теперь вижу, что они стали более внимательны ко мне и поэтому мы сблизились, и спросила, что же им помогло так измениться. И хотела разделить с тобой радость от вдохновенного ответа моего отца: „Это после того как мы все вместе побывали у Изабель Филльоза“». 10. Поэма Вот письмо-поэма, его Николь написала своей маме. А мама получает его на свое восьмидесятишестилетие. Порвавшая со всем семейством, сжегшая все мосты к примирению с детьми, она разговаривает только с Николь, потому что та настаивает. И именно Николь – единственная из пяти сестер и братьев – осмеливается высказать всю правду ей в лицо. Знаю, мама, что ты есть, Знаю, мама, что ты здесь, — Отчего же наши жизни Шли так параллельно, Если не отдельно?! Как же так?.. Мы жизнь прожили, Как чужие. Как чужие. Не было приветов, Не было прощаний. Где же все ответы? Вокруг одно молчанье. Сколько раз в молчанье этом, В этой странной тишине, Я сказать тебе хотела: Думай, думай обо мне! И казалось, наши мысли Вдруг сливаются в одно. Мама, знаю, ты же любишь. Ты нас любишь все равно. Сколько раз в моей печали Я твоих искала глаз. Мама, мама, как случалось, Что огонь любви погас. Но любила ты другого, Обо мне не думая, На меня глядела строго,