и ты станешь мной. но в теле моём кипит чёрный яд и к ночи ты скончаешься в муках! В ужасных мучениях, да! Кансэй[17]! (убивает Исэ, забирает его маску и превращается в убитого) Исэ Такаёси: Вот я воскрес в новом теле. Фуккацу! Но нет времени для ликования, ибо ждут меня страшные муки и скорая кончина! Но что это? Чу! (обходит сцену, стуча в барабан) Яд испарился, вытек со слюной и слезами. Я здоров и полон сил! О враг мой, доблестный Хатано! Ты хотел погубить меня, отравив себя самого, но велик будда Амида, велик и милосерден. Хор: Не обманешь прозорливого будду! Тот, кто жаждет воскресить врага в теле умирающего или калеки, либо прокаженного, обители страданий, или дряхлого старца с трясущейся головой, обманется, обманется, обманется в своих дурных ожиданиях. Исцелится убитый в теле убийцы, избегнет смерти и боли, преисполнится здоровьем и надеждой! Фуккацу! Глава четвертая ПРОИСШЕСТВИЕ НА ПОЧТОВОЙ СТАНЦИИ 1 «Будь осторожен!» Я следовал за отцом: за правым его плечом, чуть отстав, согласно традиции защищать спину тому, кто старше. Приноровиться к отцовскому шагу оказалось не так-то просто. Давненько мы вместе никуда не ходили. За это время, оказывается, я вырос, привык шагать быстрее и шире. Стареет отец, горбится, семенит. Коленями мается, давно уже. Доведись на заставе за преступником гнаться – не догонит. Нужно, чтобы рядом был кто-то помоложе, пошустрее. Я хотел напомнить отцу, что он обещал похлопотать за меня перед господином Хасимото – и прикусил язык. Не на улице же разговор затевать? Дома надо было сообразить. Повернуть беседу от нашей унизительной бедности к жалованью, от жалованья – к тому, что два жалованья, как ни крути, больше, чем одно… Бед на отца свалилось – как гора на муравья. Про меня и забыл, наверное. Школа «Дзюнанна Йосеи» располагалась через три квартала от нашего, если идти на юго-восток, в сторону княжеского за?мка на Красной горе. Как с безмолвной скалы в бурное море, мы нырнули в шумную толкотню Сенрёбу – улицы Тысячи Одеяний, с лихвой оправдывавшей своё название. Торговцы уже открыли двери лавок и ставни на окнах магазинчиков. Цветастые кимоно, платки, шляпы, пояса, накидки, выставленные на продажу – от них рябило в глазах. Оклики зазывал, вопли разносчиков чая. Шелест шёлка, шуршание хлопка. Дым над котлами с лапшой. Дым над сковородами с жареными креветками. Ругань продавца, чей товар запачкали жиром. Перестук и шарканье сандалий – деревянных гэта и соломенных дзори… Жизнь тут кипела с раннего утра и до темноты. Миновав ворота, отделявшие кварталы друг от друга – на ночь ворота запирались – мы срезали путь мимо жасминовых посадок. Их разбили изготовители ароматических притираний и купцы, торгующие чаем сорта санпинтя, смешанным на рюкюсский манер. Россыпями нетающего снега белые цветы лежали на гибких ветвях кустов. От плывущего запаха воздух сгустился, превратился в драгоценную благоухающую настойку. В ней с дремотным жужжанием плавали сотни довольных жизнью пчёл. Мухи кружились дальше, наслаждаясь вонью сточных канав. Потом был мост через канал, обсаженный плакучими ивами. Мы прижались к перилам, когда мимо нас на полном скаку пролетели пять конных самураев. Они торопились в за?мок с важными сведениями, о чем недвусмысленно говорила их одежда, расшитая цветами жимолости – гербами княжеского клана. – Будь осторожен, – предупредил отец, хотя в этом не было нужды. – Зазеваешься, стопчут. За мостом начиналась площадь с досками для объявлений и официальных указов. Здесь собирались гадальщики, сказители, жонглёры и слепые певички годзэ, больше смахивавшие на шлюх, какими они и были. Но для песен и гаданий было ещё слишком рано. Лишь одинокий горбун-уборщик скрёб метлой пыльную брусчатку, да ветер, словно пёс, лениво трепал клочья старых объявлений. – Не отставай, – велел отец. Я не стал с ним спорить. Пусть считает, что мне трудно поспевать за ним. Улица Трёх Изысканных Сосен была скучней скучного. Пыльная, кривая, с глинобитными заборами, покрытыми облупившейся побелкой. За ними прятались дома, крытые где черепицей, а где и соломой. Одна достопримечательность тут всё же имелась: в конце улицы размещался додзё семьи Ясухиро. На взгорке росла троица сосен, давших название улице. Кривые и узловатые, они роняли на землю хвою, рыжую от жары. Гостеприимно открытые ворота школы венчала красная крыша с загнутыми коньками. На отполированном и покрытом лаком столбе, вкопанном у ворот, резчик тщательно изобразил название школы. Глубокие борозды иероглифов сверкали золотом на утреннем солнце. Рядом, куря трубку, скучал привратник. Завидев нас с отцом, он вскочил на ноги и начал кланяться. Летом двери зала, обустроенного в глубине двора, не закрывались. Я видел, как внутри мелькают силуэты бьющихся самураев. Щёлканье и свист плетей, стук дерева о дерево, боевые кличи… Сердце моё забилось чаще. Прав ли отец? О чём он собирается говорить с сенсеем? А главное, как учитель воспримет его слова?! То, что дома показалось мне откровением, здесь выглядело иначе. Попытка сыграть на чувстве долга сенсея? Желание увильнуть от оплаты, завернутое в красивую обёртку?! Мне захотелось сбежать, да поскорее. 2 «Выкидыш благородного искусства боя»