Завтрак? Дело близилось к ужину. Сбежать из дома я сумел лишь тогда, когда отец, утомленный побоями и лечением, заснул. Во сне он храпел, замолкал, опять начинал храпеть, вздрагивал, что-то бормоча – короче, меньше всего походил на героя древности. Мать утонула в домашних хлопотах, О-Сузу штопала прохудившуюся одежду – тут-то я и выскользнул на улицу, рванув со всех ног в гору, к храму. Небо затянули облака, кучерявые как листья салата. Временами срывался дождь, но быстро затихал, уходил в сторону моря. Жара спа?ла, но я всё равно вспотел: от бега – и от возбуждения. Что ждет меня в Вакаикуса?! – Я принёс вам лекарство, наставник. Обещал и принёс. – Благодарю, Рэйден-сан. Иссэн принял из моих рук настойку с женьшенем. Ну да, медвежья желчь, мясо ужа – помню, как же! Открыв флакон, настоятель принюхался, потом отпил капельку. Спустя минуту он сделал глоток побольше. – Совсем другое дело, – произнёс он. – Совсем другое. – Как вы, наставник? – Я? Чудесно. А ты? Как ты, юный упрямец? Я не нашелся, что ответить. – Знаешь ли ты, на чем держится очарование? – спросил Иссэн. Я давно привык к тому, что он меняет тему разговора быстрее, чем сенсей Ясухиро бьёт плетью. В детстве это доводило меня до бешенства. Казалось, старик издевается над своей жертвой, травит её словами, как гончими псами. – Это четыре резных столба: саби, ваби, сибуй и югэн. Саби – это естественность бытия. Оно кроется в несовершенстве: патина, ржавчина, мох на камне. Время, накладывая свой отпечаток, выявляет суть вещей. Ваби – это обыденность. Простота, воздержанность, отказ от лишнего, броского, нарочитого. Сибуй – это сочетание первых двух качеств, их слияние. Естественость и обыденность, то есть хороший вкус. Если нож сделан из отличной стали, он не нуждается в хитром орнаменте. И наконец, югэн. Намек, недосказанное, оставшееся невидимым… Монах повернулся ко мне: – Ты уверен, что всё нужно доводить до конца? – Да! – Не боишься, что очарование превратится в разочарование? – Нет! – Что ж, тогда слушай. 4 «Или он не в счёт?» – Судзуму-сан! Откройте! В ответ – басовитое ворчание. Нет, это не аптекарь ворчит. Это небеса ворчат. Это сердится бог-громовик Рэйден, в честь которого меня и назвали. Пляшет, бьёт в боевые барабаны. На кого он сердится? Ну не на меня же! Богу подлые дела не по нутру. Он подлецов молнией карает. – Открывайте немедленно! Я замолотил кулаком в запертые двери. Створки ходили ходуном, но держались. Над головой по небу – мглистому, быстро чернеющему – неслись клочковатые тени. Они смахивали на злобных духов, учуявших поживу. В прорехах мелькали колючие искры звёзд. Улицу поливал дождь: припустит, стихнет на миг – и вновь зарядит, как бешеный. Порывы ветра раскачивали жёлтый фонарь на углу. По размокшей улице, подражая буйству теней небесных, метались тени земные. Самой буйной была моя собственная. – Я всё знаю! Открывай, негодяй! В лавке стукнуло, зашуршало. Лязгнул засов, дверь открылась. Я как раз собирался пнуть её хорошенько – и чуть не угодил ногой по живому человеку. – Я всё… – Простите, Рэйден-сан! Простите меня! Хрупкая девичья фигурка скользнула наружу, под секущие плети дождя. Рухнула на колени, только брызги полетели: – Я виновата! Я во всём виновата!!! – Теруко?! – Это я, я! Отец ни при чём! Пачкаясь в размокшей глине, девушка принялась бить поклоны. Лицом в грязь. Лицом в грязь. Раз, другой, третий. – Избейте меня! Отведите в тюрьму! – Прекрати! Не надо! – Это я, всё я! Я его сделала! – Что ты сделала? Да вставай же! – Я сделала то лекарство! Я ошиблась! Ошиблась! – Какое лекарство? Я знал, какое. – Другая склянка! Вытяжка марумеро! Это из-за неё! – Зачем, Теруко?! – Я ошиблась! Хотите, я покончу с собой? Мой гнев истаял, будто комок едкой соли под ливнем. Зачем я ломился в аптеку? Чего хотел? Бросить обвинения в лицо Судзуму? Схватить его за шиворот? Пинками гнать до полицейской управы? Требовать написать признание? А теперь что? Тащить в управу рыдающую Теруко?! – Умоляю простить меня, Рэйден-сан! Я виновата-а-а-а… Я шагнул к девушке – поднять на ноги, увести под крышу. Меня грубо оттолкнули, я сам едва не шлёпнулся в грязь. Вылетев из дверей, отец Теруко с неожиданным для его телосложения проворством подхватил дочь. Сгрёб в охапку, зажал рот пухлой ладонью, потащил в дом. Теруко мычала и вырывалась. – Заберите её! – вопил аптекарь, обращаясь к кому-то, скрытому от меня. – Заприте! Заткните этой дуре рот… Мой разум превратился в бурлящий кипяток: – Отравитель! Убийца! Аптекарь уже бросил дочь в темноту дверного проёма. Когда он обернулся, мой кулак, целивший в ухо, впечатался ему прямо в нос. Под кулаком хрустнуло. В лицо мне брызнуло горячим, липким. Судзуму гнусаво заорал – кажется, звал на помощь. – Это всё ты! Ты, а не она!.. Я успел ударить его ещё два раза. На третьем взмахе мир взорвался фейерверком. Чьи-то крепкие руки швырнули меня в лужу. Вскочить удалось не сразу: перед глазами вертелись, медленно угасая, огненные колёса. В ушах звенело, ноги скользили в грязи. Руки скользили тоже. Оказывается, я стоял на четвереньках. Когда же я наконец встал, как человек, я сразу потянулся к поясу. Проклятье! Я забыл свои плети дома, когда спешил в храм. «Ничего не делай в спешке, – учил сенсей Ясухиро. – Ничего, понял? Даже в сражении ты не должен никуда спешить! Для торопыги нет большей опасности, чем он сам!» Понял, сенсей, как не понять! Только поздно, вы уж извините… Слуг было двое. Крепкие взрослые мужчины: каждый выше и тяжелее меня. Думал ли я об этом? Да я и о себе-то не слишком думал! – Прочь с дороги! Я снова вернулся в грязь. Отвратительная жижа набилась в рот, ноздри. Твердая подошва сандалии врезалась под рёбра. Спину обласкала бамбуковая палка. – Щенок! – Изувечу! – Как ты посмел?!