Из конверта выпали несколько мятых купюр по сотне долларов каждая и два сложенных листа. На одном угловатым, почти детским почерком было написано «Акс», на другом — «Джефф». Я взяла письмо, предназначавшееся Акселю, и, разрываясь от стыда и плохих предчувствий, развернула лист. В глаза бросались грамматические ошибки (здесь я предпочту их упустить) и кляксы, но рука отправителя, когда бы он это ни писал, была тверда. Акс, дружище. Я так устал. Знаю, что не смогу сказать тебе это в лицо. Я тебя уважаю как человека и друга, но сам я плохой друг, и ты должен знать. Это из-за меня был пожар. Я тогда проиграл много денег и напился как черт, и уснул в амбаре с сигаретой. Я ничего не помню, только что было больно, и когда я очнулся уже в больнице, мне сказали, что ты сделал. И я думаю ты зря меня вытащил, хотя спасибо тебе большое. И тогда уже все решили что это мистер Томпсон, но это был не он, а я. Я струсил и никому не сказал. Папка бы меня не простил, да и как бы я вам смотрел в глаза, вы из-за меня потеряли все. Мне очень жалко, что так получилось, это я виноват. Попроси пожалуйста прощения у миссис Грин за меня. Я бы извинился и перед м-ром Томпсоном, но ты знаешь какой он козлина. Хотя жаль что я его подставил выходит. Но больше всего мне жаль, что ты работал у него и думал, что это ты предатель, а это не так. Если б я знал раньше… Я должен был идти в полицию и признаться. Я трус. Это моя вина. Второе. Джефф, наверное, будет отрицать, он заставил меня поклясться, что я никому не скажу. Я тогда был с ним. Той ночью я вошел в бар и я все это украл, но Эрин видела его тачку, а меня нет. Мы отмечали что Белла ждет ребенка и это было шутки ради, я не думал что так выйдет. Он просил заботиться о Белле и ребенке, а я не смог, я им ни доллара не оставил я все пропил и потом ты сам знаешь. Мне жаль, что тебе пришлось, прости пожалуйста. Я все это натворил и струсил. Джефф меня не сдал, он сказал я и так настрадался, кроме того кто-то должен был остаться и помочь Белле. Он скоро выйдет, я не хочу чтоб он спросил: что ты сделал, Эрни? А я ничего не сделал. Я не смогу. И я только и думаю о том, как бы выпить. Я однажды украл у вас дома бутылку бурбона за это тоже прости. Я пропащий человек, Акс. А вот у тебя все впереди. Береги мисс Эмму, я знаю ты ее любишь. Я ее тоже полюбил. И тебя я очень люблю Акс и всегда любил. Ты самый лучший друг и человек из всех кого я знаю. Прости меня за все если сможешь. Прошу помоги папе и маме, им будет тяжело но они справятся, если ты будешь рядом. Я знаю они всегда мечтали о таком сыне как ты, а не как я. Деньги в конверте передай Белле. Мне очень жаль. Прости, если сможешь. Прощай, дружище. Храни тебя Господь Бог. Лист выпал у меня из рук, и несколько мучительных, непозволительно долгих секунд я просто стояла, пытаясь осмыслить только что прочитанное. Боже, Эрни, что ты задумал. Я никогда особо не верила в Бога, но в тот миг, выбегая из комнаты, я молилась про себя, взывала к любым силам, что могли и не могли услышать меня. Схватила телефонную трубку, что тихо звякнула, но не отозвалась гудком. Не работает, конечно. — Ты чего там? — донесся, как из-под слоя ваты, встревоженный голос мистера Хейза. Только бы успеть. Господи, молю тебя, дай мне успеть. Не тратя времени на поиск обуви, я выскочила из дома и побежала через огород к реке, оттуда по траве — под сень дубов и дальше, дальше, к пастбищу. Земля была теплая, нагретая за день солнцем, которое едва зашло. Недавно зажившая лодыжка отдавалась болью при каждом движении. Я бежала, бежала, бежала. Пастбище казалось огромным. Вышки зернохранилищ пронеслись мимо в один миг и исчезли в сумерках где-то за спиной. Только бы успеть. Только бы успеть. Вдалеке показался дом Уилксов. Большой, на совесть построенный дом, настоящая усадьба. Там горели огни. Ветер холодком проходил по щекам. Я хотела закричать, но испугалась, что меня не услышат, а я зазря потрачу силы на крик. Бежать, бежать, бежать. Легкие разрывает огнем. Лодыжка пульсирует острой болью. Ступни хлюпали по вытоптанной стадом грязи, резались о траву, но я ничего не замечала. Только бежала. Эти секунды длились целую вечность. Вечность без чувств, ощущений, мыслей, кроме одной-единственной, сжирающей мозг своей неумолимой правдой. Я не успею. Вечером в округе всегда так тихо — даже стрекот сверчков не нарушает этого молчаливого, грандиозного спокойствия, так что любой громкий звук разносится на многие мили, будь то вскрик птицы или блеяние чьей-то козы. Или выстрел. Я услышала выстрел так четко, словно кто-то дал залп из ружья прямо здесь, рядом со мной или даже в меня. Но я знала, что он не здесь, он там, у них, может, в сарае, или в загоне для коров, или же отстроенном не так давно амбаре, или в поле. И снова эта удушающая, могильная тишина. Обессиленная, я рухнула на колени в траву, проклиная себя за слабость и усталость, за то, что не верю, что это может быть вовсе не то, что я думаю. На пастбище трава была низкая, подъеденная скотом, так что ферма Уилксов открывалась передо мной живописной панорамой. Я наблюдала, как зритель в кино, как моргнула лампочка на их террасе, когда кто-то вышел из дома во двор; как высокая грузная тень метнулась к пристройке неподалеку, а за ней и вторая, маленькая и низкая. Слезы обжигали щеки. Картинка расплылась перед глазами. Но я прекрасно все слышала — как, не прошло и минуты, пространство разорвал громкий женский крик, вопль, и вой — все в одном раскатистом, полном боли, отчаяния и неверия звуке, гораздо более страшном, чем звук выстрела. И от этого крика в жилах застывала кровь. Я знала, что запомню его на всю жизнь, и закрыла уши, чтобы хоть немного заглушить его отголоски. Повалившись лицом в траву, я взвыла, как зверь, эхом отвечая боли на том конце поля. Я думала, что не вынесу этого, что никогда не смогу пережить подобное дважды — так раздирает внутренности осознание случившегося и вина за то, что ты не успел. Я могла предотвратить, могла понять; знаков было предостаточно, я могла догадаться, могла быть быстрее, могла пойти к Анне и позвонить от нее, могла взять машину, могла сразу прочесть письмо, могла не отпускать никуда Эрни, могла сказать, что все будет хорошо, и задержать его, и выслушать, и взбодрить, Эрни, Эрни, Эрни… Это все не со мной и не про меня. Я вся сжалась в комок — только бы не нашли, только бы не сказали, не подтвердили. Остаться тут, пока не окажется, что все сон, все неправда, все шутка. Только бы не Эрни, только бы не Эрни. И только бы успеть, успеть, успеть… Я уже не плакала, когда меня нашли. Может, уснула, а может, не вынырнула еще из пропасти разочарования к самой себе. В глотке стоял странный привкус — может, меня вывернуло, не знаю. Я не могла дышать. Глаза превратились в узкие щелочки, опухли и болели. Нашел меня Сэм, он меня и привел домой. Я слышала голос Акселя — его злой испуганный вскрик — «что с ней?» — и Сэмми ответил так тихо, что этого я не разобрала. Я заставила себя посмотреть на него. Аксель стоял на пороге, держа в руках плоскую коробочку или еще что-то, обернутое голубой подарочной бумагой. Я молча уставилась на этот предмет, мысленно гадая, что же внутри — только бы отвлечься, хоть на секунду, только бы не смотреть Акселю в глаза. Но Сэм не дал мне даже попытаться: молча отвел меня в спальню Акселя, прикрыл дверь и что-то зашептал ему, и я опять не смогла разобрать, что именно. А потом Аксель вошел, и Сэма уже не было, и я услышала этот звук: легкий шорох, как когда разворачиваешь лист, чтобы прочесть то, что никто и никогда не должен был писать. И я что-то закричала ему: не хотела, чтобы он пережил то же, не хотела, чтобы он узнал, чтобы бежал через пастбище, чтобы не успел и чтобы услышал этот страшный вопль. Аксель оказался рядом, что-то шептал, успокаивая. Не ходи, не ходи, не уходи. Он не ушел. Аксель остался со мной, хотя это я должна была быть той, кто останется с ним, защитит его, оградит от этого. Я вообще не отдавала себе отчета в том, что говорю и что делаю, со мной словно случился какой-то странный бредовый припадок. Что ты наделал, Эрни, что же ты наделал. * * * Поминальная служба была скромной. Самый простой закрытый деревянный гроб, несколько букетиков искусственных цветов сверху, седовласый священник в белой далматике. Вся церемония прошла для меня словно во сне. Перед выходом из дома я нашла в аптечке мистера Хейза успокоительное и приняла пару таблеток — такие же я пила, когда умерла мама, — поэтому наблюдала за происходящим подобно сомнамбуле, с почти умиротворяющим спокойствием и отстраненностью. Аксель прочел излюбленное «О капитан, мой капитан» Эрни. Он не плакал, и это было плохо. Я знала, как ему больно, и хотела бы, чтобы он нашел способ хоть немного облегчить свою боль. Несколько участников прощальной церемонии тоже выступили с речью — среди них Сэм, один из братьев-близнецов Хиггсонов, одна из сестер Эрни и даже Фокс и Долорес, официантка из «Старого Лиса», которая и на похороны пришла в неуместно короткой юбке, пусть и черной. Ребята рассказывали какие-то забавные истории из детства, в которых Эрни принимал непосредственное участие, его старшая сестра, с такими же ярко-рыжими волосами, как у него, прочла по листку короткую и трогательную речь о том, что Эрни всегда был очень отзывчивым и милым парнем и даже в юности старался прикрывать их с девочками перед родителями. Фокс упомянул стойкость и силу воли покойного, а Долорес что-то пробормотала о том, что он всегда был щедр на чаевые и что никогда не обделял ее добрым словом, хотя между ними и бывали размолвки. В конце своей речи она громко разрыдалась, и, сморкаясь в протянутый кем-то носовой платок, убежала в неизвестном направлении. Я с унылой тоской думала о том, что ничего не знаю об Эрни и сказать мне было бы нечего. Он был хорошим парнем, который был болен и совершил пару ошибок, вот и все. Если бы все эти люди, что оплакивали его, не были бы так закостенелы в своих убеждениях, может, ему бы не пришлось идти на этот шаг, чтобы его простили. Позже мне стало совестно за эти мысли, но в тот миг они казались очень справедливыми, и, кроме того, молчаливое осуждение всех вокруг помогало мне оставаться в более-менее ясном сознании.