Анна стала чаще навещать мистера Хейза — почти каждый день она приходила к нам, чтобы составить ему компанию за чаепитием. Они запирались в гостиной и часами напролет о чем-то говорили, и я, надо признаться, была рада и этому: у меня не оставалось сил даже не то, чтобы по вечерам присоединяться к просмотру кино по телевизору. Я не могла уследить ни за сюжетом, ни за быстро сменяющимися кадрами, и отстраниться от тяжелых мыслей мне удавалось только в компании Акселя или за ежедневной изматывающей рутиной, на которую у меня теперь уходило вдвое больше времени, чем обычно. Однажды ночью он, словно вспомнив о чем-то, принес мне сверток из голубой упаковочной бумаги. Развернув его, я обнаружила внутри экземпляр книги “Мосты округа Мэдисон”. — Я подумал, она тебе тоже понравится, — сказал он, но я почему-то так ни разу и не открыла ее. Я так и не познакомилась с Беллой, потому что, как мне казалось, не смогла бы выдать такое радушие по отношению к ней, которого она заслуживала, особенно после той сцены у ее дома. Аксель ездил к ней один — из-за ребенка она не могла прийти на похороны, хотя и очень, по его словам, расстроилась из-за этого. По крайней мере, благодаря письменному признанию Эрни, которое он оставил и родителям, и Джеффу тоже, шансы на вызволение Вотлинга из тюрьмы значительно выросли. Я боялась спрашивать Акселя, писал ли он ему об Эрни. И боялась спрашивать, что теперь будет с фермой, потому что на Томпсона, очевидно, он больше не работал. Дни тянулись один за другим, одинаковые и унылые, пока однажды, в день слушания по условно-досрочному освобождению Джеффри Вотлинга и за неделю до своего совершеннолетия, я не вошла на кухню. Накануне я ночевала в своей комнате одна, потому что Аксель весь вечер готовился к заседанию, и рано уснула, так что была особенно рада его видеть: впервые за это время он тщательно побрился, надел костюм и рубашку. — Доброе утро, — улыбнулась я ему. Аксель стоял, прислонившись к стене, словно задумавшись и не слыша меня, и я почему-то не стала подходить, чтобы поцеловать его, а сразу двинулась к кофеварке. Чашка дрогнула в моей руке, и мне показалось, я уже совсем спятила или попросту ослышалась, когда после долгой паузы он произнес: — Доброе утро, Элис. В нос ударил аромат кофе. Я не решалась повернуться, а когда, наконец, сделала это, сердце мое сжалось. Я не ослышалась. — Давай-ка сейчас сядем за стол и все спокойно обсудим. Я все объясню, — мой голос предательски дрогнул. — Ты солгала мне. Что ж, пока этот разговор проходил по одному из предполагаемых мной сценариев, пусть и не самому приятному. — У меня не было выбора. Послушай, после смерти моей матери мой отчим… — Как ты могла мне не рассказать? Он словно меня не слышал: говорил медленно, спокойно, и тем страшнее казался его гнев. Аксель выглядел до глубины души оскорбленным. И очень злым. — Я собиралась, но… — Ты собиралась? Ты, черт тебя подери, собиралась? И сколько же тебе времени нужно было, чтобы собраться? Два чертовых месяца? — Подожди… — Чего ждать? Ты собиралась заявиться сюда, выдумав всю свою личность, — я даже не знаю, хоть что-то вообще было правдой? — а потом спокойненько улизнуть, даже не объяснившись? Вот этого я и боялась. Что он так или иначе проведет параллель со своей матерью, спроецирует обиду, нанесенную ей, на меня. Я ощущала, как дрожат мои руки, и вся моя маска невозмутимости, которая нужна была, чтобы создать иллюзию того, что ничего страшного в этом нет и что я не брошу его, как она, треснула под первой же порцией обвинений. — Аксель, послушай… У меня была сложная ситуация, я боялась тебе рассказать, боялась, что меня найдут, я ни о чем не лгала, кроме своего имени, пойми… — Ни о чем? Паузы на долю секунды хватило, чтобы он окончательно взорвался, рявкнув на меня: — Ни о чем?! Ты хоть была совершеннолетней, когда мы… когда мы… Я не успела ничего ответить. Он все понял по моему лицу. — Черт, — он обхватил двумя пальцами переносицу, зажмурился, словно от приступа невыносимой мигрени. — Это ничего не значит! — крикнула я, догадываясь, что он меня уже не услышит — пропасть между нами, яма, выкопанная моими же руками, моей трусостью и нерешительностью, с каждым словом и взглядом становилась все глубже и длиннее, и я уже не могла предсказать, долетит ли до него хотя бы эхо моих оправданий. Была какая-то злая ирония в том, что мужчины, мне отвратительные, тем больше интересовались мной, чем моложе я была; а тот единственный, в кого я влюбилась, сейчас стоял, придавленный грузом вины за то, что спутался с несовершеннолетней девчонкой. — Как ты могла мне не сказать… Его руки безвольно опустились, как от вселенской усталости; Аксель сделал шаг, чтобы уйти, и я уже не могла держаться, не могла не попытаться остановить его. Подскочив к нему, я положила руки ему на грудь, но он от них отпрянул, и это было больнее всего. — Дай мне минутку на объяснения. Я боялась, что отчим меня найдет. Слышишь? Боялась, что придет за мной. Он отвратительный человек, Аксель, и я сделала это из страха… — Да почему ты решила, что я не смогу тебя защитить? Ты не доверяла мне? Ты думала, я тебя сдам? Поначалу я так и думала. Мне показалось, он прочел мои мысли, но истолковал их иначе: — Ты просто водила меня за нос, Эмма. Ох, прости, я имел в виду, Элис. — Да что с тобой такое? Мне жаль, что так… — Ах, тебе жаль! — он закричал, больше себя не сдерживая. — А знаешь, что? Может, не стоит тебе ждать, чтобы уехать отсюда, а? Собирай вещи и проваливай прямо сейчас. Ты использовала нас, меня, — использовала, чтобы спрятаться. Зачем дожидаться, когда сможешь выйти? Путь теперь открыт — на все четыре стороны! Я была поражена его жестокостью. — Никуда я не уйду, чертов ты идиот! Я останусь здесь, сколько захочу! — заорала я в ответ. — Я тебя люблю, люблю, люблю! — Он молчал, убивая меня своим диким взглядом, полным недоверия, и тогда я тоже стала нападать, не контролируя речь, не думая о последствиях: — Ты мне тоже врал, ты работал на Томпсона, нет? Ты всем врал. Ты ничем не лучше меня! Лицо у него было такое, словно я дала ему пощечину. Я расплакалась. — У нас здесь нет будущего, — вдруг сказал он спокойно и четко. — У тебя нет. У меня все расплывалось перед глазами от слез. Нашарив рукой стул, я села, сотрясаясь от беззвучных рыданий, зажав рукой рот. Я слышала его голос в коридоре, злой, взвинченный. Он сказал, должно быть, отцу, что едет в суд и вернется завтра. Хлопнула входная дверь, и все стихло. Раздался стук трости по паркету. В дверях замерла тень. Я думала, он сейчас скажет: “я же говорил” или что-то вроде этого. Но мистер Хейз вдруг подошел ко мне, положил свою изъеденную морщинами руку мне на голову и произнес жалостливо: — Ну-ну. Все наладится. Эми, ну, чего ты? Он сейчас остынет, а когда вернется, и все будет нормально. Но я-то знала, что нормально уже не будет. Я знала, что, вернувшись, он обдаст меня с головы до ног ледяным молчанием и презрением, как было раньше, когда я только вошла в их дом и как только он объявил, что мне здесь не рады. И я буду унижаться, пытаясь объясниться, а он будет молчать, пытать меня, или, может, снова скажет, что мне нужно уйти. Я почему-то и предположить не могла, что наши чувства, то, что было и происходило между нами — все вспыхнет и превратится в пепел в один миг, стоит только поднести к ним спичку с моим настоящим именем. Акселя нисколько не волновало, отчего я бежала — его волновало лишь то, что я обманула его. Я чувствовала себя так, словно он бросил меня посреди парковки в окружении злых, наглых и распускающих руки мужчин. Снова. Прокручивая в голове весь наш громкий уничтожительный диалог, я ни на минуту не задумалась о том, как он обо всем узнал. Кто мог сказать ему? Или же он и сам провел свое расследование у меня за спиной, сам все выяснил? Или же Чарли и впрямь ищет меня, и, может, объявление о розыске с моим фото стоит на последней полосе какой-нибудь местной газеты, а я и не подозреваю об этом? Мистер Хейз продолжал говорить что-то еще, и я оборвала его, выкрикнув, словно чистосердечное признание: — Я не Эми! Меня зовут Элис! Он удивленно уставился на меня, потер макушку и сел на соседний стул. Я рассказала ему, прерываясь на всхлипывания и горестные стоны, как так вышло. Он слушал внимательно, не перебивая, и когда я закончила обвинениями его сына в черствости, вдруг сказал: — А ты мне еще говоришь, это я к нему предвзят. Он остынет, это я тебе верно говорю… — Да ну вас, — я встала, утирая рукавом слезы. Надо было готовить завтрак. По радио заиграла музыка, — быстрая веселая мелодия, рок-н-ролл, и она так ужасно не сочеталась с моим внутренним опустошением и тоской, что я злобно подошла к приемнику и выдернула шнур из розетки едва ли не со всеми проводами. — Помнится, мы с Мэри… Мистер Хейз уже рассказывал эту свою самую любимую историю про жену и их танцы в баре, так что я едва ли прислушивалась к тому, что он говорит. К тому же, сейчас, сразу после ссоры с Акселем, нашей первой и возможно последней серьезной ссоры, — ничто другое меня не волновало, кроме жалости к самой себе. Я ненавидела его, а потом себя, и размышляла, что если бы я сама все это правильно преподнесла, этой сцены бы не случилось, и думала, что я идиотка, и что идиот он; ответственность перескакивала в моих мыслях с меня на него и обратно, как мячик для пинг-понга. А потом за край моего сознания зацепилась пара слов, что тяжело и медленно, как на исповеди, была произнесена мистером Хейзом, и все мысли улетучились, и я замерла, слушая его монолог. — ..И я ей сказал: поезжай-ка ты, куда всегда хотела, здесь тебе делать нечего. Дал денег — почти все, что у нас было, да еще с ярмарки должно было остаться. Я думал, что болезнь сожрет меня за полгода, не дольше. А она все не хотела, боялась. Мне даже пришлось кричать на нее, помнится, я окно наверху разбил от злости, лишь бы только она ушла. Мэри-то моя всегда была упертая, сильная баба, Аксель в нее пошел, знаешь ли. Выглядит: ну божий одуванчик, книжечки, очечки. А как скажешь слово против — ну, фурия, натуральная, берегись, не то получишь. Я тогда не думал, что Аксель со мной останется, что бросит учебу свою идиотскую, чтоб сидеть рядом, как бобик на привязи. А она звонила, звонила еще много раз, и я так и не смог… Не смог ему сказать, что это я сделал так, чтоб она ушла. Я думал, и он уйдет следом. Он тяжело вздохнул. — Я ведь что, ты думаешь, сына собственного не люблю, не уважаю? Да если б не он, я бы сейчас в канаве б лежал какой. Я ж хотел, чтоб из него нормальный человек вышел. Не такой, как Джеффри Вотлинг, у которого девчонка залетела, когда он без гроша в кармане, за спиной ничего, а там и до тюрьмы недалеко. Не филолог какой-то, прости Господи. Не пьяница, как Эрни. А настоящий мужик. Ну, вон, как близнецы. Всегда у отца на подхвате, ферму не стыдно оставить… Мои собственные проблемы и тайны показались мне сущим пустяком. Вот, чего Аксель никогда не простит. Не меня. А этого. — Зачем вы мне это говорите? — не выдержала я. — Зачем? Я не смогу и это хранить от него в секрете. — Затем и говорю. Я сам ему ни за что не смогу признаться, слишком уж долго молчал. А ты скажешь, он тебя и простит. И уедете отсюда вместе на все четыре стороны, как он сказал. Он мать любил, когда мальчишкой был — куда сильней, чем меня. Тянулся к ней. У нас как заведено? Мать родит сына, а уж отец из него человека делает. На охоту, рыбалку, в поле, вот это все. А ему что? Ему книжки подавай, ее гены, видать, сильнее оказались, она у нас дама была ученая, интеллигенция. Только уж не знаю, что она ему там понаписала на прощание, да больше он с ней знаться не хотел. Бесхитростный и трусливый план мистера Хейза произвел на меня двоякое впечатление. Я одной стороны, я восхитилась им: вне зависимости от того, расскажу я Акселю или нет, он со своих плеч этот груз снял. С другой стороны, возмутил. Аксель потерял мать, считал ее все это время предательницей, взвалил на себя заботу об отце и так и не дождался правды. Он этого не заслуживал. А теперь мистер Хейз пытается втянуть в это меня.