Они обе учились объятиям. Обеим это было странно и непривычно первое время, пока не стало необходимым, как воздух. Побитые жизнью, они нашли друг в друге опору. В отличие от сестры, Ваню почти не деформировал алкоголизм матери. Или он не понимал, или не помнил. Или Катя давала ему нужное тепло. Но он оказался озорным, открытым и общительным мальчонкой с заводной пружинкой внутри. Первым от него пострадал кот Кузя. Его таскали, обнимали, исследовали. И он переносил тяготы детской любви с завидной стойкостью. Почему он не уходил гулять или прятаться на сушилах, оставалось для Вари загадкой. Самые отчаянные моменты он пережидал на серванте, но стоило уложить детей спать, он мягко спрыгивал на пол, забирался к ним на диван, устраивался в ногах и начинал урчать. Варе тоже досталось от Ваниных проказ. Каждое ее утро начиналось с того, что по ней ползали, прыгали и тыкали маленьким пальчиком в глаз с победоносными воплями: - Гась! Гась! Днем он колесом носился по дому под бдительным присмотром сестры или Вари. Норовил вскарабкаться на каждый подручный предмет мебели и открывал все доступные ему дверцы и ящички. - Экий скоморох, - ворчала Зинаида Федоровна, но появление в доме детей ее заметно оживило. Она чаще улыбалась, даже смеялась над Ваниными проделками и забавными малышовыми словечками. К Рождеству они совместными усилиями устроили праздник взамен упущенного новогоднего. Варя с детьми принесли из лесу еловых веток, поставили в банку и украсили. Когда Ваня спал, девушка научила Катю вырезать снежинки, и скоро небольшие деревенские окна были сплошь покрыты кружевными узорами. Зинаида Федоровна достала из подпола смородиновое варенье. Вечерами они пили чай и слушали, как старушка погружается в воспоминания молодости. Она рассказывала, как была маленькой, как они носили папе в поле обед, как долгими зимами учились вышивать, и какие красивые васильки выходили у мамкиной сестры Зои. Она была хромая, а потому осталась в девках и жила с ними, помогая по дому и присматривая за детьми. Все ее обожали и звали Нянькой. Она показывала младшенькой Зине как печь пироги. - У нее так ловко все выходило, так быстро. Шлеп-шлеп – готов пирожок, шлеп-шлеп – еще. Сколько я в глубоковской школе поварихой работала, у меня так ладно не выходило. Она и караваи умела, лучшие в деревне были! На свадьбу только у ней спрашивали. И лебедей могла наделать, и цветы, и косички… Теперь так не могут… - Баб Зин, а как это – лебедей из теста? – спрашивала Катя. Даже Ваня тихонько сидел и слушал, раскрыв перепачканный вареньем рот. - Как-нибудь сделаем. У меня уж и не выйдет. А хотите пирогов намесим? С капустой, с картошкой! - Да-да! Можно помогать, можно? Давно не было у Зинаиды Федоровны таких внимательных слушателей. Она до того раздухарилась, что вспомнила стихи, которые писала в молодости, немного нескладные, но такие трогательные, что Варе нравились. На ночь старушка садилась в кресло у дивана и рассказывала по памяти сказки. Чего в них только не было! И святые мученики, и кикиморы с водяными, и Кащей с царевнами, - все переплеталось в долгие истории, которые от ее самобытного говора делались особенно уютными и волшебными. Варя любила слушать их из кухни, хотя ей и полагалось в это время мыть посуду и варить на завтра суп. Перед Рождеством она съездила в Покров и купила детям подарки. Выбор был маленький, поэтому она взяла ребятам по книжке и по мягкой игрушке. Больше ни на что оставшихся денег и не хватило. И конфет немного - на них Зинаида Федоровна дала. Никогда еще Варе не было так приятно что-то дарить! Ваня пришел от своего медвежонка в дикий восторг, спать с тех пор укладывался только с ним в обнимку и устраивал вопли каждый раз, когда игрушка терялась, а терялась она постоянно, потому что он везде таскал ее за собой. Кате достался белый заяц в красном сарафанчике с большими глазами и длинными мягкими ушками. Она обращалась с ним очень аккуратно и ни в какую не соглашалась дать брату даже подержать. А книжку про «Пеппи Длинный Чулок» просила читать ей каждый вечер, пока Варя не стала учить ее буквам. Девочке пора было в школу следующей осенью, а она знала не весь алфавит. К концу января непутевая Наташка пришла во второй раз. Теперь она была трезва, аккуратно одета и выглядела очень виноватой. Она долго разговаривала с Зинаидой Федоровной и Варей, жаловалась на жизнь, без конца благодарила за помощь с детьми, божилась, что встала на путь исправления. Варя проверила - дома действительно было чисто, бутылки исчезли, в холодильнике появился минимальный продуктовый набор. Ей страшно не хотелось отпускать детей от себя, но она ведь была им никем. Чужой доброй тетенькой. Пора было возвращать их матери. Катя собиралась с неохотой, Ваня снова не понял, что происходит: просто взял своего медвежонка и бодро побежал в прежний дом. Зинаида Федоровна видела, что Варе грустно, ободряюще сжала ее ладонь своими сухими и холодными от старости руками, но разве могла она заменить эти два комочка счастья? В доме стало пусто и тихо, ночью Варя легла на детский диван, втянула сладкий младенческий запах с Ваниной подушки, а потом долго ревела, уткнувшись в кота. На следующий день она остервенело взялась за уборку. Сняла со стены ковер, потащила его выбивать на улицу. Потом вытряхнула все плетеные половики-дорожки, вычистила их снегом, не обращая внимания на содранные костяшки пальцев. Зинаида Федоровна, обычно любившая проявить изобретательность в поручениях, удивилась и пару раз предлагала Варе отдохнуть. Но та, словно зашоренная лошадь, упрямо двигалась в заданном направлении. Ползая на коленях, она вымыла полы. Разобралась на крыльце, порциями вывезла на санках ненужный хлам, несмотря на жгучий морозный ветер. Не оставляя себе ни минуты для рефлексий, она придумывала себе новые и новые задания, пока не падала от усталости. Дети были в соседнем доме, но она их не видела три дня. - Ты убиться собралась? - неодобрительно поинтересовалась Зинаида Федоровна. - Мне... сейчас... не надо... думать, - в ритм движений щетки проговорила Варя и отерла запястьем лоб. - Они славные ребятишки, кто ж спорит. Чего ты хандришь? У них мамка есть. Родишь еще своих, какие твои годы. - Не, баба Зина. Не рожу. - Иии, не зарекайся! Типун тебе на язык. Ишь, что удумала. - Я не удумала! Я потеряла уже одного ребенка. И больше выносить не смогу. - Эка дурь! Вот послушай-ка, - старушка пододвинула старый табурет с облупившейся белой краской и аккуратно опустилась на него, опираясь на Варину руку. - Мы с Василием тогда только поженились, Царствие ему Небесное. Жили с его родителями. Колхоз наш как раз поднимался. Он - комбайнером, я - поварихой. Поднимались в пять, шли на верхнюю усадьбу, косили на себя, потом скотину подоить, выгнать, а там на работу. Не жаловались, как вы-то теперь. В бизнесе им, вишь, тошно. А ты постой весь день на ногах у плиты, жарко невесть как, а голые ноги нельзя, голову платочком повязать, чтоб ни волосок не упал. Строго было. А потом домой, да еще и ужин накрой на всех: и на себя, и на свекров моих. Скоро потяжелела я. А куда деваться? Никто тебе отдыха не даст. Еле ходила. Живот - руками не обхватить, за пупом и ног не видать. И дышать тяжко, все как спирает. А свекруха-то... Ну, о покойниках, чай, не положено плохо, но уж как есть скажу: пилит и пилит. Мол, лодырничаю я, отлыниваю. Набалованная. А мне тоже обидно! У других и того хуже невестки, а мне достается. Хотела ее уесть, что ничего это я не балованная фрикаделина. А тогда ж никаких компьюнтеров, врачи только в областной, кто ж меня туда повезет? Некогда. И мать мужнина: все, мол, сами рожают, и ты родишь. Ну, и родила. На печи мне постелили, я и родила. Оказались двойнята. Девочки. Крохотные такие, красные. Раньше срока, понимаешь? Дышать стали тяжело, и пищат-то еле-еле. Грудка как у птенца. А зима была, вот как раз февраль. Сугробы по пояс. И свекр, добрый был человек, с мужем потащили меня с детками на санях в больницу. Больше-то никак и не проехать было. Я дочек в одеяла завернула, в телогрейки, к себе прижимаю, а сама реву и молюсь, реву и молюсь. Господи, думаю, Царица Небесная, только б живыми приехали. Вторую так и не довезли, первую только. Но и ее Боженька ночью к себе прибрал. Я кричала... Как я кричала... Звери раненые так не кричат. Думала приду - и порешу свекровь. Прямо нож какой побольше возьму и прирежу. И себя потом. Вот, до чего тошно было. Жить не хотелось. Василий понял тогда, что не жить мне с ней больше, дом этот нам построил. Выбил землю у председателя и построил. Своими руками каждое бревнышко. А там уж и Мишанька родился, все наладилось. Со свекрами помирились. Больше вот детей Бог не дал. Ему все виднее, как лучше делается. - Я на маленьком сроке ребенка потеряла. Но мне операцию потом делали и сказали, что выносить больше не смогу. - Мало ли, что они там говорят. У нас вон фельдшер из соседнего села и перелом-то мой не увидел. Какая у них там учеба теперь, одно барахло. Компьюнтеров понаставят, роботов понаделают, а сами ни песа не разбираются. Вот так-то. Управится все. У каждого своя дорога. Вот и иди по ней, на чужих не смотри. Наташке этой, так ее разэтак, двое чудных ребятишек дадено, а она что? Эх, глаза б мои не видели. А у тебя голос. Чего вот ты тут сидишь, со старухой возишься? Дар свой нельзя закапывать, грех большой. Пока дар наружу не выпустишь, не откроешь, ничего другого не получится. А по Катюшке с Ванькой не убивайся. Давай вместе печива намесим сладкого, как Нянька делала, я тебя научу. И сходишь, навестишь, повидаешь. Скучают небось без тебя. А ты и не зашла ни разу. - Они и сами не идут. Наверное, с мамой и не вспомнят про меня. - А ты почем знаешь? Может, их Наташка не пускает, чтоб ей пусто было! Варя отложила щетку. Пора было брать себя в руки. Она вымылась после уборки, переоделась, заплелась красиво, замесила с хозяйкой выпечку. По такому случаю Зинаида Федоровна растопила русскую печь, и там, в глубоком глиняном жару, смазанные сладкой водичкой, поднялись румяные булочки. Их завернули в свежее вафельное полотенце, которое хранили на Пасху, чтобы куличи святить, и положили в туесок. Варя закуталась поплотнее в бабушкину шаль, - на улице мело, сухие колючие снежинки резали лицо, - и пошла к соседям. Надеялась даже, что гостинцы примирят ее бывшей пьяницей. Но первое, что она услышала, подойдя к чужому крыльцу, был детский плач. Все в ней напряглось. Она решительно вошла в незапертую дверь и направилась в комнату, где горел свет. В нос ударил ядреный запах спирта. Катя, съежившись в комок, лежала на полу, а мать хлестала ее ремнем, куда придется. Девочка не издавала ни звука, только прикрывала руками лицо. А Ванечка, стоя среди осколков, надрывно ревел. - ОТОЙДИ ОТ НЕЕ! - рявкнула Варя. Они не раз в институте работали с преподавателем над силой звучания в нижнем регистре. И теперь из самых недр девушки раздался мощный глубокий крик, от которого у нее самой зазвенело в ушах. Мальчик от неожиданности стих, увидел ее и кинулся к ней со всей быстротой своих маленьких ножек. Она подхватила его на руки и прижала к себе, а булочки, подпрыгивая, покатились по полу. - Убирайся из моего дома, тварь! - пьяная мамаша попыталась приблизиться к Варе. - Нет, мама, не трогай ее! - Катя вскочила и заслонила собой девушку. - Варя ничего не сделала! - Ты! - вопила алкоголичка. - Ты настроила их против меня! Из-за тебя она разбила мою водку! Сука! - Катя, бери Ваню, и бегите к бабе Зине. Быстро. - Но она ведь... - Быстро. Мне ничего не будет. Заторможенно от изрядного количества выпивки женщина смотрела, как ее дети выбегают из комнаты. - Кто ты вообще?.. - начала было она, но Варя больно ухватила ее за запястье, отчего та невольно разжала пальцы, и ремень выпал на пол. Быстро подхватив злосчастное орудие, девушка со всей силы хлестнула соседку по лицу. На опухшей физиономии выступила багряная полоса. Варя размахнулась снова, - металлическая застежка, свистнув в воздухе, разбила обидчице губу. - Ты! Никогда! Больше! Их! Не тронешь! - каждое слово сопровождал новый удар. От резкого напора пьянчужка не успела опомниться и даже не сопротивлялась. Варя чувствовала на своих щеках мокрые дорожки, но на сей раз плакала не от испуга или тоски, а от гнева. Она толкнула это ничтожество в грудь, и оно, охнув, повалилось на пол. А она хлестала и хлестала, пока не заболела рука. Слезы стекали ей за воротник. - Я лишу тебя родительских прав, - она склонилась над женщиной и хлопнула ее по щеке, чтобы та смотрела в глаза. - Они больше не твои. Слышишь? Они. Мои. Дети. Запомнила? Взгляд был пуст. Где-то на дне подернутых желтоватой дымкой глаз мелькнул страх. Но лицо не выражало ничего. В ней не было больше человека. Она еле заметно кивнула, молча отползла, встала и взяла со стола очередную бутыль с бормотухой. Некоторые животные не понимают слов, зато отлично внемлют силе. - Где детские документы? - спросила Варя. - Мне плевать, - отозвалась та, но спустя мгновение все же лениво махнула рукой в сторону комода. Девушка достала из верхнего ящика помятые грязные бумажки, выудила из стопки нужные свидетельства и полисы и поспешила к детям. В коридоре, грязный и затоптанный, лежал любимый Ванин медвежонок. Она подняла его и вышла на улицу, но по пути поскользнулась и упала на заснеженную дорогу. Ее накрыл отходняк: тело било крупной дрожью, ноги не слушались. Никогда в своей жизни она не поднимала руку на человека. Да что там - ни на какое живое существо. А теперь жестоко отходила ремнем женщину. Пусть даже ту, которая заслужила. Варя схватилась за живот, и ее вывернуло. Вытерла лицо снегом, даже горсть положила в рот и прожевала, чтобы отбить мерзкий металлический привкус, поднялась и, расправив плечи, пошла домой. Это был последний раз, когда Катя и Ваня видели биологическую мать. Весь февраль они жили у бабы Зины. Михаил привозил Варе зарплату, о детях знал, но ничего не говорил. Просто пожимал плечами. Те редкие дни, когда он наведывался в деревню, он проводил с друзьями детства. Уходил на тот край, что ближе к школе, и возвращался только чтобы попрощаться. Баба Клава, которая как раз была оттуда, по секрету сообщила Варе, что Миша наведывается к Любашке из второго дома. Та мужика своего выгнала и в одиночку растила дочь, а теперь, якобы, хочет Зинкиного сына охомутать. Сплетни Варя никому не передавала. Ей было безразлично, куда ходит Михаил, главное, чтобы он не возражал против детей. Но на февральские праздники хозяйский сын приехал с супругой. Свету он о ребятах не предупредил, поэтому был скандал. - Мало ли, у кого мать пьет! - кричала она на мужа, закрывшись в комнате. - Что теперь, всю деревню тут соберем? Устроили приют. А кормить на что? А одевать? Сиделка наиграется и свалит, а нам что прикажешь делать? Варя попросила Катю увести братика в ванную. Только там они бы не услышали семейную ссору. Старая межкомнатная дверь со стеклом, завешенным ситцевой тряпочкой, плохо справлялась со звукоизоляцией. - Да пусть побудут немного, глядишь, Наташка протрезвеет. - Как же, протрезвеет она. Здесь у вас кто начал, тот только в могиле пить бросит. А детей куда? Или мать твоя будет с ними сидеть? На девятом-то десятке? Где ты вообще эту девицу нашел? Ладно, эта перечница старая из ума выжила, но девица-то, ты посмотри какая наглая! Конечно, легко быть доброй за чужой счет. Быстро она освоилась! Вещи мои трогала, свитер брала. Я не удивлюсь, если она бабку надоумит дом ей переписать. А что ты на меня так смотришь? Стоит он, глаза свои рыбьи на меня пучит. И останешься без всего, помяни мое слово. Варя понимала, что слушать чужие разговоры - не комильфо, но деревенская акустика не оставляла ей выбора. Она подошла к двери, распахнула ее и обратилась к Светлане: - Мне не нужен дом Зинаиды Федоровны. И на детей я трачу только свою зарплату. Не волнуйтесь, я их не оставлю здесь. Если Вы решите меня уволить, я заберу их с собой. - Что Вы, Варвара, Вас никто не собирается... - нерешительно попытался вставить слово Михаил. - И с какой это стати ты их заберешь? При живой-то матери? А? У тебя нет никаких прав. Варя смотрела на катышки помады в уголках рта своей обвинительницы.