Минди взглянула испуганно, словно ожидая удара. Харпер готова была выругаться, но только вздохнула и произнесла: – Не важно. – И скользнула обратно в палату. Все-таки злобные замечания были не в ее характере. В те пару раз, когда она говорила людям действительно гадкие вещи, во рту надолго оставался мерзкий привкус. Похуже, чем у камня. 3 Новую порцию нервотрепки – и еще хлеще – Харпер получила на следующий вечер, за завтраком. Вдоль стены кафетерия уже выстроилась очередь, когда Харпер вышла из темноты с тающим снегом в волосах. От лазарета она почти бежала, подгоняемая визгливым ветром. Ушей она не чувствовала, а от запаха кленового сиропа и овсянки разгорелся аппетит. Половина лагеря уже сидела за столом, и комната гудела от разговоров и лязганья ложек по мискам. Было шумно, так что Харпер не сразу услышала Гейл Нейборс и не понимала, что кто-то к ней обращается, пока Джиллиан Нейборс не пихнула ее в бок, чтобы привлечь внимание. Близнецы Нейборс стояли позади Харпер, плечом к плечу. Они были в одинаковых красных свитерах – очень неудачный выбор, поскольку на память сразу приходили Штучка Один и Штучка Два из «Кота в шляпе» доктора Сьюза. – Алли вчера не ела целый день, – сказала Гейл. Харпер была уверена, что это Гейл – та, у которой острый подбородок. Харпер отвернулась от сестер. – Не хочет есть, ее дело. Никто не заставляет ее голодать. Одна из сестер дернула Харпер за рукав – пришлось обернуться. Джиллиан смотрела ничуть не дружелюбнее Гейл, поджав губы. Она несколько дней не брила голову, и скальп посинел от щетины. – А правда, что вам достаточно пожертвовать всего получасом времени, чтобы все исправить? – спросила Джиллиан. – И еще собственным достоинством. Сестры промолчали. Харпер снова отвернулась. Очередь медленно продвигалась. – И вправду упертая сучка, – тихо сказали сзади. На этот раз Харпер не стала оборачиваться. – Знаете, некоторые думают, что… – начала одна сестра, но вторая ее одернула. Харпер не интересовало, что думают некоторые, и она не удостоила замечание ответом. Она не знала, что Алли дежурит на раздаче, пока не дошла до прилавка. Алли по-прежнему носила камешек во рту – это было видно по тому, как она сложила губы. Алли подняла взгляд и посмотрела на Харпер влажными, ненавидящими глазами. Она нагнулась под прилавок, достала гладкий, яйцевидный гранитный камешек, положила в миску и подала Харпер. Харпер поставила поднос и пошла прочь; за спиной сестры Нейборс давились от смеха. 4 Поздно ночью – или рано утром, можно и так сказать – Ник проводил уроки бессловесного языка, а Харпер была прилежной и единственной ученицей в пустом классе – лазарете. Если бы кто-то заинтересовался, почему Ник остается в лазарете, а не возвращается к сестре в женскую спальню или к мужчинам, Харпер сказала бы, что хочет еще понаблюдать его. И заявила бы, что ее беспокоит паховая грыжа, возникшая у мальчика после летней операции по удалению аппендицита. Слово «грыжа» достаточно страшное, чтобы прекратить дальнейшие разговоры. Но вопросов никто не задавал, и Харпер решила, что мало кого волнует, где спит Ник. Если у тебя нет голоса, то нет и личности. Обычно люди обращают на глухих не больше внимания, чем на собственную тень. Они сидели друг напротив друга на койке Ника в пижамах. Харпер уже не застегивала три пуговицы под грудью, и живот торчал розовым глобусом; и когда они закончили урок языка жестов, Ник снял колпачок с маркера и нарисовал на животе Харпер смайлик. «Как вы ее назовете?» – спросил Ник. Он начал на языке жестов, но Харпер не поняла, и ему пришлось написать вопрос. «Его», – ответила она руками. Ник положил ладошки на выпуклый живот Харпер, закрыл глаза и легонько вдохнул. Потом показал: «Пахнет, как девочка». «А как пахнет девочка?» – спросила она; руки сами вспомнили нужные слова, и Харпер почувствовала прилив гордости. Ник пожал плечами и написал: «Конфетами пирожными сластями всевозможными, ага». «И ты действительно можешь по запаху определить, что это девочка?» – написала Харпер. «Если человек теряет 1 чувство, – накалякал он, – другие усиливаются. Вы не знали? Я унюхиваю много всего, что другие не могут». «Например?» «Например, что-то не то внутри отца Стори». Теперь Ник смотрел печально, не мигая. «Он пахнет болезнью. И… слишком сладко. Как цветы, когда гниют». Это не понравилось Харпер. В медицинской школе она знала доктора, который утверждал, что слышит запах смерти, что разрушение тела пахнет по-особому. И говорил, что можно определить это по запаху крови: душок беды. Зеленоватая занавеска между палатой и приемным покоем взметнулась, и к ним проскользнула Рене Гилмонтон, неся миску, обернутую фольгой. – Норма послала меня принести кашу-малашу для больного ребеночка, – сказала Рене, подойдя к кровати Ника и сев напротив Харпер. Рене залезла в карман парки и вытащила еще что-то, завернутое в фольгу. – Я подумала, что он не единственный, кто не прочь подкрепиться. – И Рене кивнула на раздутый живот Харпер. Харпер была почти уверена, что, развернув фольгу, найдет камешек. «Жри, сука, – скажет ей Рене. – А потом вставай на колени и покайся перед матерью Кэрол». Но, разумеется, еще даже не развернув до конца фольгу, Харпер поняла, что это никакой не камень – просто по весу. Рене принесла бисквит с умопомрачительной медовой прослойкой. – Позор Алли, – продолжала Рене, – что дала вам камень вместо завтрака. У вас уже второй триместр заканчивается. И нельзя пропускать прием пищи. Мне плевать, что она там думает о вас. – Я ее подвела. Она верила, что я не натворю глупостей, а я не удержалась. – Вы пытались снабдить больных медикаментами. Вы пытались забрать их из своего дома. Никто не может запретить вам пойти домой. Никто не может отобрать у вас ваши права. – Не знаю. Лагерь проголосовал и выбрал Бена и Кэрол главными. Это демократия, а не тирания. – Пусть поцелуют мою черную задницу! Не было никаких настоящих выборов. Они перед голосованием пели целый час, и все еще оставались в Свете. И большинство так балдели, что проголосовали бы и за цилиндр, думая, что выбрали Авраама Линкольна. – Но правила… Рене замотала головой. – Правила ни при чем. Разве не ясно? Дело в контроле. Вы пошли домой за медикаментами – чтобы помочь людям. Помочь отцу Кэрол! Ваше настоящее преступление не в том, что вы покинули лагерь. Настоящее преступление в том, что вы сами решили, как будет лучше для ваших подопечных. А теперь только Бен и Кэрол могут решать, что лучше для людей в лагере Уиндем. Кэрол заявляет, что мы говорим единым голосом. Но не упоминает, что это ее голос. Только одну песню можно теперь петь – песню Кэрол – и тот, кто не в гармонии, пусть сунет камень в рот и заткнется к чертям. Харпер искоса взглянула на Ника, который сгорбился над миской с кашей; он не обращал на них внимания, и боль в животе, из-за которой он оказался в лазарете, уже никак себя не проявляла. – Все было бы не так страшно, если бы не кремационная бригада, которая объявилась, пока я была дома, – сказала Харпер. – И найди они меня, заставили бы говорить, прежде чем убить. С ними был мой муж. Мой бывший. Именно он заставил бы меня говорить. Я это ясно вижу. И слышу, как он задает вопросы – спокойным, ровным голосом – и садовыми ножницами отрезает мне пальцы. – Да. Ясно. Ну с этим… не знаю, что с этим делать. Я к тому, что какова была вероятность, что они окажутся там одновременно с вами? Это все равно что попасть под удар молнии. Харпер подумала – не рассказать ли Рене о Ковбое Мальборо и его тайном радио, которое он якобы слышит в голове, о передачах из будущего; но потом решила, что и думать об этом не хочет. Лучше съест бисквит. В медовой начинке ощущались жасмин, патока и лето. Желудок заурчал – громко, как будто кто-то двигал мебель, – и женщины посмотрели друг на друга в притворном удивлении. – Мне бы хотелось как-то объяснить Алли, что мне очень жаль, – сказала Харпер. – А вы пытались просто сказать об этом? – Да. – Тогда и делу конец. Этого должно быть достаточно. Она сама не своя, Харп. Мы с Алли никогда особо не ладили, но сейчас она стала совсем чужая. Харпер хотела ответить, но тут исчез последний кусочек бисквита. Он казался большим в ладони, но исчез с обескураживающей быстротой. – Все пошло не так, – сказала Рене. Харпер сначала решила, что Рене шутит, и внезапно поразилась горечи в глазах женщины. Рене устало улыбнулась и продолжила: – Вы сегодня утром пропустили замечательную сцену в школе. Я объявила двадцатиминутную перемену после урока истории. Выходить детям нельзя, но мы отгородили скамьями полцеркви, чтобы дать им свободно побегать. Я заметила, что Эмили Уотерман и Джанет Керсори шепчутся в уголке. Пару раз Огден Левитт подкрадывался к ним, но они гнали его прочь. Ну, после перемены я собрала всех на чтение и сразу заметила, что Огден загрустил и чуть не плачет. Ему всего семь, а он видел, как убили его родителей, пытавшихся сбежать от карантинного патруля. Он только недавно впервые заговорил после того случая. Я посадила его на колени и спросила, в чем дело; он сказал, что Эмили и Джанет – супергерои, а он тоже хочет быть супергероем, но они не говорят ему волшебный стишок, а он думал, что секреты не по правилам. Джанет рассердилась и обозвала его ябедой, но Эмили вдруг побледнела. Я сказала Огдену, что знаю стишок для суперсилы: «Би-боп, тула-лила, и у тебя есть суперсила!». Он просиял и тут же сказал, что умеет летать, а я подумала: «Молодец, Рене Гилмонтон, ты снова на высоте!» – и хотела начинать чтение, но тут встала Эмили и спросила, должна ли она носить камень во рту за то, что хранила секрет. Я сказала, что правило касается только очень серьезных тайн, взрослых секретов, но расстроенная Эмили сказала, что если не искупит вину, то не сможет петь со всеми в церкви, а если не петь и не присоединяться к Свету, можешь сгореть. Тут перепугалась и Джанет – и тоже попросила камешек. Я попыталась их успокоить. Сказала, что они не натворили ничего, что следует искупать. Харпер, это же просто дети. Но потом Чак Каргилл услышал шум и подошел поближе. Он один из друзей Алли, они примерно ровесники. Разумеется, дозорный. И он сказал: замечательно, что они хотят покаяться, как большие дети, и если хотят, он даст каждой по камешку на десять минут – и это их очистит. Он дал им два камешка, и они сосали их все чтение с таким видом, как будто Каргилл дал им леденцы. И знаете, Харпер, что хуже всего? Как только кончилось чтение, Огден подбежал к Чаку Каргиллу и объявил, что прячет комиксы под кроватью, и спросил, можно ли ему тоже покаяться. К концу занятий половина детей держали камешки во рту… и, Харп, они сияли. Их глаза сияли. Как будто они пели вместе. – Окситоцин, – пробормотала Харпер. – Оксиконтин? Это ведь обезболивающее? – Что? Нет. Не важно. Забудьте. – Вы не ходили сегодня утром в церковь, – сказала Рене.