– Если вы в опергруппе, то почему вы не с опергруппой? – Глупый вопрос, Чемпион. По-твоему, мне надо было представить тебя опергруппе? И что бы я им сказала? Мне и так пришлось врать этой женщине в регистратуре. – Лифт остановился. – Если кто-нибудь спросит, что ты здесь делаешь… Помнишь свой предположительный диагноз? – Мононуклеоз. – Точно. Но меня никто ни о чем не спросил. Собственно, спрашивать было некому. В комнате для санитаров не было ни души. Поперек двери была натянута желтая лента с надписью: «НЕ ВХОДИТЬ. ПОЛИЦИЯ ВЕДЕТ СЛЕДСТВИЕ». Лиз взяла меня за руку, и мы с ней поднырнули под ленту. В комнате стояли банкетки, несколько стульев и примерно две дюжины шкафчиков. А еще холодильник, микроволновка и электрический гриль-тостер. На столе рядом с тостером лежала открытая пачка «Поп-тартс», и я подумал, что не отказался бы от пары печений. Но Кеннета Террьо там не было. К дверцам шкафчиков были приклеены полоски с именами, вытисненными на пластиковой ленте. Лиз открыла шкафчик Террьо, взявшись за ручку через носовой платок, потому что на ручке еще оставался порошок для снятия отпечатков пальцев. Лиз отворила дверцу медленно и осторожно, словно ждала, что Террьо прячется внутри, как чудовище в шкафу в детской спальне. В каком-то смысле он и был чудовищем, но в шкафу его не оказалось. Там вообще было пусто. Полиция выгребла все подчистую. Лиз опять чертыхнулась. Я посмотрел время на телефоне. Было уже двадцать минут четвертого. – Да, я знаю, – сказала она. Ее плечи поникли, она вся как-то сжалась, и хотя я жутко злился, что она умыкнула меня и заставила ехать с ней, мне все равно стало чуть-чуть ее жалко. Мне вспомнилось, что говорил мистер Томас о моей маме: что она постарела, – и теперь я подумал, что бывшая мамина подруга тоже постарела. И сильно похудела. И если по правде, отчасти я ею восхищался, потому что она пыталась спасти жизни, и это было хорошее дело. В моем понимании она была как те герои из полицейских боевиков, одинокие волки, которые самостоятельно расследуют сложные преступления. Может, ей было действительно не все равно, что при взрыве последней бомбы, заложенной Подрывником, могут погибнуть ни в чем не повинные люди. Да, может быть. Но теперь-то я знаю, что ей грозило увольнение и она пыталась сохранить работу. Мне не хочется думать, что это была основная причина, но в свете того, что случилось позже – об этом я еще расскажу, – скорее всего именно так и было. – Ладно, у нас есть еще одна попытка. И перестань постоянно хвататься за телефон, Чемпион. Я знаю, сколько сейчас времени, и твои неприятности, если ты не вернешься домой раньше мамы, не идут ни в какое сравнение с теми, которые ждут меня. – Может быть, они с Барбарой заглянут в бар после работы. Барбара теперь работает в агентстве. Сам не знаю, зачем я это сказал. Наверное, мне тоже хотелось спасти ни в чем не повинных людей, хотя бы чисто теоретически, потому что я не был уверен, что мы найдем Кеннета Террьо. И мне было больно смотреть на Лиз, такую подавленную и поникшую. Загнанную в угол. – Видишь, как все удачно сложилось, – сказала Лиз. – Будем надеяться, нам повезет еще раз. 23 Дом, где Кеннет Террьо снимал квартиру, представлял собой хмурое здание из серого кирпича в двенадцать или четырнадцать этажей, с решетками на окнах квартир на первых двух этажах. Для ребенка, выросшего в «Парковом дворце», это здание казалось скорее тюрьмой Шоушенк, но уж никак не жилым домом. Лиз сразу поняла, что у нас не получится войти даже в подъезд, не говоря уже о том, чтобы подняться в квартиру Террьо. Двор буквально кишел полицейскими. На улице собралась толпа зевак, напиравшая на ограждение, поставленное у подъезда. Все фотографировали происходящее на телефоны. По обеим сторонам ограждения стояли микроавтобусы с логотипами новостных телеканалов и поднятыми антеннами. Повсюду тянулись провода. Над домом даже висел вертолет Четвертого канала. – Смотрите! – воскликнул я. – Это Стейси-Энн Конвей! С «Первого нью-йоркского»! – Спроси меня, не насрать ли мне на эту радость, – сказала Лиз. Я не стал спрашивать. Нам повезло, что мы не наткнулись на репортеров в Центральном парке и в «Городе ангелов», и теперь стало понятно почему. Они все были здесь. Я посмотрел на Лиз и увидел, что у нее по щеке стекает одинокая слезинка. – Можно приехать на его похороны, – сказал я. – Может, он будет там. – Его скорее всего кремируют. Негласно, за счет городского бюджета. Родственников у него нет. Он пережил всех. Я отвезу тебя домой, Чемпион. Извини, что пришлось тебя дернуть. – Ничего страшного, – сказал я и похлопал ее по руке. Мама бы этого не одобрила, но мамы не было рядом. Лиз развернулась и поехала обратно к мосту Куинсборо. Примерно в квартале от дома Кеннета Террьо располагался небольшой продуктовый магазинчик. Когда мы проезжали мимо, я глянул в его сторону и сказал: – О боже. Он здесь. Лиз широко распахнула глаза. – Ты уверен? Ты уверен, Джейми? Я согнулся пополам, и меня вырвало на пол. Это был самый убедительный ответ. 24 Я не могу сказать точно, насколько все было плохо по сравнению с тем велосипедистом в Центральном парке. Это действительно было давно. На самом деле с Террьо все могло быть и хуже. После того как увидишь, что происходит с телами людей, умерших насильственной смертью – несчастный случай, убийство, самоубийство, – это перестает иметь особое значение. Скажу только, что Кеннет Террьо по прозвищу Подрывник выглядел жутко. По-настоящему жутко. По обеим сторонам от входа в магазин стояли скамейки. Видимо, для того, чтобы люди, купившие что-нибудь перекусить, могли сразу сесть и поесть. Террьо сидел на одной из скамеек в брюках хаки, положив руки на бедра. Проходившие мимо люди его не видели. Чернокожий паренек со скейтбордом под мышкой вошел в магазин. Женщина вышла из магазина с бумажным стаканчиком кофе в руке. Никто из них даже и не взглянул на скамейку, где сидел Террьо. Наверное, он был правшой, потому что правая половина его головы выглядела вполне нормально, если не считать маленькой дырочки на виске – размером примерно с десятицентовую монетку, может быть, даже меньше, – окруженной темным кольцом. Не знаю, что это было: то ли синяк, то ли след от пороха. Скорее всего след от пороха. После выстрела вряд ли успело бы вытечь так много крови, чтобы образовался синяк. По-настоящему жуткой была левая половина, где вышла пуля. Дыра с той стороны была размером с десертную тарелку в окружении неровных осколков кости. Плоть вокруг раны распухла, как при обширной инфекции. Левый глаз был сворочен набок и наполовину вывалился из глазницы. Но меня больше всего напугала серая жижа, стекавшая по его щеке. Это были мозги. – Не останавливайтесь, – сказал я. – Езжайте дальше. – Мне в ноздри бил запах рвоты, во рту остался противный осклизлый привкус. – Пожалуйста, Лиз. Я не смогу. Но она резко свернула к обочине рядом с пожарным гидрантом в конце квартала. – Надо. Мне самой это не нравится, но по-другому никак. Извини, Чемпион, но нам надо знать. А теперь соберись и возьми себя в руки, а то люди подумают, что я над тобой издеваюсь. Именно что издеваешься, подумал я. И не остановишься, пока не получишь то, чего хочешь. Привкус рвоты во рту отдавал равиоли, которые я съел на обед в школьной столовой. Как только я это понял, я распахнул дверь, наклонился над тротуаром, и меня снова стошнило. Как в тот давний день, когда я увидел погибшего велосипедиста в Центральном парке и не доехал до вечеринки в Уэйв-Хилле в честь дня рождения Лили. Лучше бы я обошелся без этого дежавю, честное слово. – Чемпион? Чемпион! Я обернулся к Лиз. Она протянула мне пачку бумажных носовых платков (каждая женщина носит в сумке бумажные носовые платки). – Вытри рот и выходи из машины. Держись как обычно, не привлекай к себе внимания. Давай сделаем дело. Я уже понял, что она не отступится: мы никуда не поедем, пока она не получит того, что ей нужно. Соберись, сказал я себе. Ты сможешь, я знаю. Придется смочь, потому что на карту поставлены жизни людей. Я вытер рот и вышел из машины. Лиз положила на приборную доску свою табличку – полицейский вариант карточки «Бесплатное освобождение из тюрьмы», – тоже выбралась из машины и подошла ко мне. Я стоял на тротуаре и смотрел в витрину прачечной самообслуживания. Внутри какая-то женщина складывала белье. Не самое интересное зрелище, но уж лучше смотреть на живую женщину за скучным занятием, чем на мертвого человека с развороченной головой. Пока еще есть возможность на него не смотреть. Потому что уже очень скоро мне придется к нему подойти. И что самое страшное – о господи, – мне придется с ним заговорить. Если он в состоянии говорить. Я безотчетно протянул руку. В тринадцать лет уже как-то неловко идти по улице за ручку с женщиной, которую прохожие наверняка примут за мою маму (если кто-то вообще обратит внимание), но когда Лиз взяла меня за руку, я был рад. Охренительно рад. Мы вернулись к магазину. Жаль, что идти было всего полквартала, а не несколько миль. – Где он? – спросила Лиз, понизив голос. – Где конкретно? Я рискнул посмотреть, чтобы убедиться, что он не исчез. Нет, не исчез. Он по-прежнему сидел на скамейке, и теперь я смотрел прямо на развороченную дыру, где раньше были его мозги, его мысли. Ухо осталось на месте, но оно как-то странно скривилось, и мне сразу вспомнилась игрушка, которая была у меня года в четыре: мистер Картофельная голова. Меня опять замутило. – Держись, Чемпион. – Никогда больше не называйте меня Чемпионом, – выдавил я. – Ненавижу, когда меня так называют. – Принято к сведению. Где он? – Сидит на скамейке. – На ближней к нам или… – На ближней. Я смотрел на него. Мы были так близко, что мне приходилось смотреть, и я заметил одну интересную вещь. Из магазина вышел мужчина с хот-догом в руке и газетой под мышкой. Хот-дог был в фольгированном пакете, который предположительно сохраняет еду горячей (если вы в это верите, то, наверное, верите и в то, что Луна сделана из несозревшего сыра). Он хотел сесть на другую скамейку, уже доставал из пакета хот-дог, но потом передумал, посмотрел в нашу сторону – то ли на меня с Лиз, то ли на вторую скамейку, где сидел Террьо, – и пошел прочь. Он не видел Террьо – если бы он его видел, то не просто ушел бы, а убежал со всех ног, и скорее всего с дикими воплями, – но, мне кажется, он что-то почувствовал. Нет, не кажется. Я точно знаю. Надо было еще тогда обратить на это больше внимания, но я был расстроен, вы же наверняка понимаете. А если нет, значит, вы идиот. Террьо повернул голову. С одной стороны, меня это обрадовало, потому что теперь мне не приходилось смотреть прямо на зияющую дыру в его черепе. С другой стороны, совсем не обрадовало, потому что одна половина его лица была нормальной, а вторая – бесформенной и раздутой, как у Двуликого из комиксов о Бэтмене. И что самое жуткое, теперь он смотрел на меня. Я вижу мертвых, и мертвые знают, что я их вижу. Так было всегда. – Спроси у него, где бомба, – сказала Лиз. Она говорила вполголоса, двигая лишь одним уголком рта, как шпионы в комедиях. Мимо прошла женщина с ребенком в слинге. Она с подозрением покосилась на меня. Может быть, потому, что у меня был диковатый вид, или, может быть, потому, что от меня пахло рвотой. Или и то и другое сразу. Мне было уже все равно, что обо мне могут подумать. Мне хотелось лишь одного: сделать то, о чем так настойчиво просит Лиз Даттон, и поскорее слинять. Я дождался, когда женщина с ребенком войдет в магазин. – Где бомба, мистер Террьо? Последняя бомба? Сначала он не ответил, и я подумал: Окей, он вышиб себе мозги. Он здесь, я его вижу, но говорить он не может, на чем мы сейчас и закончим. Но потом он все-таки заговорил. Произносимые слова не совсем совпадали с движениями его рта, и мне пришло в голову, что его голос исходит откуда-то из другого места. Типа трансляции из ада с временной задержкой. Эта мысль напугала меня до чертиков. Если бы я знал, что именно в эти секунды в него вселилась некая страшная сущность и завладела им целиком, тогда, наверное, все было бы еще хуже. Но точно ли я это знаю? Так, чтобы наверняка? Нет, я не уверен на сто процентов, но почти уверен. – Я не хочу говорить. Я онемел от изумления. До сих пор я еще никогда не получал такого ответа от мертвых. Конечно, мой опыт общения с мертвыми был весьма ограничен, но до этой минуты я был уверен, что мертвые должны говорить правду всегда, причем с первого раза. – Что он сказал? – спросила Лиз. По-прежнему двигая лишь одним уголком рта. Не обращая на нее внимания, я снова заговорил с Террьо. Сейчас никого из прохожих поблизости не было, и я произнес свой вопрос громче, очень четко выговаривая каждое слово. Обычно так говорят с глухими или с людьми, плохо знающими английский. – Где… последняя… бомба? Раньше я думал, что мертвые не чувствуют боли, что они уже переступили болевой порог, и Террьо и вправду вроде бы не страдал от жуткой раны в голове, но теперь его наполовину распухшее лицо исказилось, словно я прижег его каленым железом или ударил ножом в живот, хотя я просто задал вопрос. – Я не хочу говорить!