В следующий раз я увидел его в пятницу, когда вышел из школы после уроков. У школьных ворот толпились родители, дожидавшиеся детей (по пятницам их всегда больше обычного, может быть, потому, что они собираются куда-то ехать на выходные). Они не видели Террьо, но, наверное, все равно что-то чувствовали, потому что вокруг того места, где он стоял, образовалось довольно широкое пустое пространство. Никаких малышей в колясках поблизости не было, но если бы были, уверен, что они смотрели бы на пустое место на тротуаре и плакали бы во весь голос. Я вернулся в здание школы и принялся изучать плакаты, висевшие в коридоре у канцелярии. Я пытался понять, что мне делать. Наверное, мне так или иначе придется с ним поговорить, выяснить, что ему нужно, и я рассудил, что лучше выйти к нему прямо сейчас, пока вокруг были люди. Я не думал, что он сможет сделать мне что-то плохое, впрочем я не был уверен. Сначала я забежал в туалет, потому что мне вдруг ужасно приспичило по-маленькому, но, стоя у писсуара, не смог выдавить из себя ни капли. Я снова вышел на улицу, но не стал надевать свой рюкзак, а держал его за лямку в руке. Никто из мертвых ни разу не прикасался ко мне, я даже не знал, могут ли мертвые притрагиваться к живым, но если Террьо попытается ко мне прикоснуться – или меня схватить, – я собирался огреть его рюкзаком, набитым учебниками. Но его уже не было. Прошла неделя, потом вторая. Я расслабился, рассудив, что у Террьо истек срок годности. Я состоял в юниорской команде по плаванию нашего местного отделения Юношеской христианской ассоциации, и в последнюю субботу мая у нас была финальная тренировка перед соревнованиями в Бруклине, которые должны были состояться в следующие выходные. Мама дала мне десять долларов на обед и сказала – как говорила всегда, – чтобы я не забыл запереть шкафчик, иначе у меня украдут деньги или часы (хотя я совершенно не представлял, кто мог польститься на мой тухлый «Таймекс»). Я спросил, придет ли она на соревнования. Оторвавшись от чтения рукописи, мама сказала: – Отвечаю в четвертый раз, Джейми: да. Я приду на соревнования. Я уже записала себе в ежедневник. Я спросил всего во второй раз (или, может быть, в третий), но не стал ничего говорить, просто поцеловал маму в щеку и помчался на тренировку. Когда лифт приехал и двери открылись, в кабине стоял ухмыляющийся Террьо и смотрел на меня: один глаз нормальный, другой почти выпал из глазницы. К его рубашке был приколот лист бумаги. Прощальная записка. Она всегда была при нем – и всегда была забрызгана свежей кровью. – У твоей мамы рак, Чемпион. От курения. Через полгода она умрет. Я замер на месте с отвисшей челюстью. Двери лифта закрылись. Я издал некий звук – то ли писк, то ли стон, даже не знаю, как это назвать, – и прислонился к стене, чтобы не упасть. Они всегда говорят правду, подумал я. Моя мама умрет. Но потом в голове у меня прояснилось, и пришла более здравая мысль. Я схватился за нее, как утопающий за соломинку. Может быть, они обязаны говорить правду, только когда отвечают на заданные вопросы. А если ты ни о чем их не спрашиваешь, они могут выдумывать любую хрень. После таких потрясений мне уже не хотелось идти на тренировку, но не пойти было нельзя: если я не явлюсь, тренер позвонит маме и спросит, почему меня не было. Мама тоже поинтересуется, где я был, и что я ей отвечу? Что боялся, как бы Подрывник не подкараулил меня на улице? Или в вестибюле бассейна? Или (эта мысль мне казалась особенно жуткой) в душевой, где он будет меня поджидать, невидимый для остальных голых мальчишек, смывающих с себя хлорку? Что я должен был сказать маме? Что у нее чертов рак? Поэтому я пошел на тренировку и, как вы, наверное, уже догадались, показал совершенно убогие результаты. Тренер сказал, что мне надо собраться. Чтобы не разреветься, мне пришлось ущипнуть себя под мышкой. Ущипнуть сильно, до боли. Когда я вернулся домой, мама все еще читала рукопись. Я не видел, чтобы мама курила с тех пор, как они с Лиз расстались, но я знал, что она иногда выпивала, когда меня не было рядом – с кем-то из авторов или редакторов, – поэтому я хорошенько принюхался, когда целовал ее в щеку, но не почувствовал никаких запахов, кроме легких духов. Или, может быть, крема для лица. В общем, чего-то такого женского. – Джейми, ты не простыл? Ты хорошо вытерся после бассейна? – Да, хорошо. Мам, ты ведь больше не куришь? – А, так вот в чем дело. – Она отложила рукопись и потянулась. – Нет, я уже не курю. Не курила с тех пор, как ушла Лиз. С тех пор, как ты ее выставила из дома, подумал я. – Давно ты была у врача? Давно проходила диспансеризацию? Она озадаченно посмотрела на меня. – А что такое? Чего ты так хмуришься? – Ну, – сказал я, – у меня из родителей только ты. Если с тобой что-то случится, с кем я тогда буду жить? Уж точно не с дядей Гарри. Мама скорчила смешную рожу, потом рассмеялась и крепко меня обняла. – У меня все хорошо, малыш. И кстати, свою ежегодную диспансеризацию я проходила два месяца назад. И прошла на отлично. Она и выглядела отлично. В добром здравии, как говорили раньше. Она не похудела еще сильнее и не кашляла до посинения. Хотя я знал, что рак бывает не только в горле и в легких. – Ну… хорошо. Я рад. – Я тоже рада. А теперь сделай мне кофе и дай дочитать рукопись. – Хорошая книга? – Кстати, да. – Лучше, чем книги мистера Томаса о Роаноке? – Гораздо лучше, но, увы, не такая коммерческая. – Можно мне тоже кофе? Мама вздохнула. – Только полчашки. А теперь не мешай мне читать. 32 На последней в этом учебном году контрольной по математике я рассеянно глянул в окно и увидел Кеннета Террьо. Он стоял на баскетбольной площадке. Как всегда, ухмылялся и манил меня пальцем. Я уставился в свой лист с заданиями, потом опять глянул в окно. Все еще там, и теперь даже ближе. Он повернул голову, чтобы я мог хорошо рассмотреть страшную лилово-черную впадину в обрамлении острых осколков кости. Я снова уставился в лист с заданиями, а когда глянул в окно в третий раз, Террьо уже не было. Но я знал: он вернется. Он не такой, как другие. Совсем не такой. Когда мистер Легари объявил, что пора сдавать работы, у меня оставались несделанными последние пять заданий. За ту контрольную я получил трояк, и мистер Легари написал примечание к оценке: Очень неутешительно, Джейми. Надо больше стараться. Что я всегда говорю как минимум раз в полугодие? Он всегда говорил, что нельзя отставать в математике, потому что если что-то упустишь, то потом уже не наверстаешь. В этом смысле математика была вовсе не уникальной, хотя мистер Легари, наверное, считал иначе. То же самое было верно для большинства школьных предметов. Словно в подтверждение этого тезиса я в тот же день завалил проверочную работу по истории. Не потому, что Террьо стоял у доски, а потому, что мне не давала покоя мысль, что он может стоять у доски. Мне уже стало казаться, что он хотел, чтобы я плохо закончил год. Можете смеяться, но есть одна старая пословица: если это правда, значит, не паранойя. Несколько трояков за контрольные и проверочные работы под самый конец учебного года все равно не слишком влияли на годовые оценки, но что будет на следующий год, если Террьо не оставит меня в покое? И что будет, если он наберет силу? Я не хотел в это верить, но уже одно то, что он до сих пор не исчез, давало все основания предположить, что он, наверное, и вправду набирает силу. Вполне вероятно, так оно и было. Мне стало бы легче, если бы я мог с кем-нибудь поговорить о своих страхах, и логичнее всего было бы поговорить с мамой, потому что она мне верила. Но мне не хотелось ее пугать. Ей хватило собственных страхов, когда она думала, что агентство закроется и она не сможет как следует позаботиться обо мне и о дяде Гарри. Тогда я ее выручил из беды, а теперь сам оказался в беде, и если мама об этом узнает, то наверняка будет винить себя. С моей точки зрения, она была ни в чем не виновата, но у нее могло быть свое мнение на этот счет. К тому же она сама мне сказала, что ей больше не хочется говорить о моей странной способности видеть мертвых. И потом, что она сможет сделать, даже если я ей расскажу? Да ничего, разве что обвинить Лиз, что та втянула меня в эту затею с Террьо. У меня мелькнула бредовая мысль поговорить с мисс Питерсон, нашим школьным психологом, но та бы решила, что у меня галлюцинации, может быть, нервный срыв. И наверняка сообщила бы маме. Я даже думал обратиться к Лиз, но что она могла сделать? Застрелить Террьо из своего табельного пистолета? Ну, удачи ей в этом деле, поскольку он был уже мертвый. К тому же с Лиз я покончил, или так мне казалось. Я был сам по себе, совершенно один, и мне было страшно и одиноко. Мама, как и обещала, пришла на соревнования по плаванию, где я показал откровенно дерьмовые результаты в каждом заплыве. По дороге домой она обняла меня и сказала, что у каждого есть неудачные дни и в следующий раз я выступлю лучше. Я чуть не выложил ей всю правду, вплоть до своих опасений – по моим ощущениям, вполне обоснованных, – что Кеннет Террьо пытался испортить мне жизнь в отместку за то, что я обломал ему все веселье с его последней, самой большой бомбой. Если бы мы шли пешком, а не ехали на такси, я бы, наверное, все ей рассказал. Но мы ехали на такси, и я просто положил голову ей на плечо, как в раннем детстве, когда был уверен, что индейка из отпечатка моей руки – величайший шедевр изобразительного искусства после «Моны Лизы». Знаете, что хуже всего во взрослении? То, как оно затыкает вам рот. 33 В последний день перед летними каникулами, когда я пошел в школу, в лифте опять был Террьо. Опять ухмылялся и манил меня пальцем. Наверное, думал, что я снова испуганно отшатнусь, как в тот раз, когда я впервые увидел его в кабине. Но я не отшатнулся. Да, мне было страшно, но уже не так страшно, как раньше, потому что я потихоньку к нему привыкал, как привыкаешь к бородавке или родимому пятну на лице, даже если оно тебя жутко уродует. В этот раз я скорее был зол, чем испуган, потому что меня уже стало бесить, что он никак не оставит меня в покое. Так что я не попятился, а, наоборот, резко шагнул вперед и вытянул руку, чтобы не дать дверям лифта закрыться. Я не собирался входить в кабину, где был Террьо – конечно, нет! – но я твердо решил, что не дам лифту уехать, пока Террьо не ответит на мои вопросы. – У мамы действительно рак? Он снова поморщился, словно ему было больно от моих слов, и я очень надеялся, что так и есть. – У мамы рак? – Я не знаю. Он так на меня посмотрел… Если бы взглядом можно было убить, я бы точно свалился замертво. – Тогда почему вы так сказали? Он отступил к дальней стенке кабины, прижав руки к груди, как будто сам боялся меня. Он повернул голову, демонстрируя мне свою страшную рану, но если он думал, что я испугаюсь и отпущу двери лифта, то просчитался. Да, рана страшная, кто бы спорил. Но я уже к ней привык. – Почему вы так сказали? – Потому что я тебя ненавижу, – ответил Террьо, оскалившись. – Почему вы все еще здесь? Как получилось, что вы не ушли? – Я не знаю. – Уходите. Он ничего не сказал. – Уходите! – Я не уйду. Никогда не уйду.