— Ну, будет, будет, милый. Просто папа устал, он близнецов несет, а когда тяжело, не до вопросов, — сказала она. Папа опустил близнецов на землю и протянул руки к Мэйлахи. Близнецы кинулись в рев, а Мэйлахи, всхлипывая, прижался к маме. Коровы мычали, овцы бекали, коза мекала, птицы на ветках чирикали, и вдруг посреди всего этого шума бибикнул автомобиль. — Боже милосердный! — изумленно воскликнул человек за рулем. — Что вы тут делаете в такую рань, да еще и в светлое Христово воскресенье? — Доброе утро, святой отец, — поздоровался папа. — Отец? — переспросил я. — Папа, это твой папа? — Не задавай вопросов, — шикнула мама. — Нет-нет, — ответил папа. — Это священник. — А кто такой свя…? — начал Мэйлахи, но мама зажала ему рот рукой. У священника были совсем седые волосы и белый воротничок. — Куда вы идете? — В Манигласс, к Маккортам, — ответил папа, а священник сказал, что он нас подвезет и что Маккорты — хорошее семейство, добрые католики — некоторые даже причащаются ежедневно, и что он надеется увидеть всех нас на мессе, особенно этих маленьких янки, которые даже не знают, кто такой священник, Господи, помоги нам. Возле дома мама тянется к щеколде на двери. — Нет-нет, — останавливает ее папа. — Парадный вход только для священника или когда похороны. С другой стороны дома есть еще дверь. Папа открывает ее и там, на кухне сидит дедушка Маккорт и пьет чай из большой кружки, а бабушка Маккорт что-то жарит на сковородке. — Ага, вот и вы, — говорит дедушка. — Ага, мы, — отвечает папа, потом показывает на маму: — Это Анджела. — Ага, вы, наверное, устали, Анджела. Бабушка вообще ничего не говорит, просто отворачивается к плите. Дедушка ведет нас в большую комнату, где стоят длинный стол и стулья. — Садитесь, чаю выпейте, — приглашает дедушка. — Оладьев хотите? — Что такое оладьи? — тут же спрашивает Мэйлахи. — Блинчики такие, — смеется папа. — Из картошки. — Еще яйца есть, — говорит дедушка. — Нынче Пасха, ешьте яиц вдоволь. Мы едим вареные яйца, пьем чай с оладьями и идем спать. Я просыпаюсь на кровати рядом с Мэйлахи и близнецами. Папа с мамой спят на другой кровати, у окна. Где я? За окном темно. Нет, это не пароход. Громкому папиному храпу вторит тоненький мамин. Мне хочется писать. Я встаю и тормошу папу. — Писай в горшок, — говорит он. — Куда? — В ночной горшок, под кроватью. На нем розочки и девицы пляшут на лужочке. Туда и писай. Я уже еле терплю, но мне хочется выспросить у папы, про что это он, потому что странно писать в какой-то там горшок с розами и девицами. На Классон-авеню, где миссис Лейбовиц пела в уборной, а мы ждали в коридоре, держась за штанишки, ничего подобного не было. Теперь и Мэйлахи хочет на горшок, но ему надо сесть. Папа говорит, что тогда пойдем на двор, и мне тоже начинает хотеться по большому. Папа ведет нас вниз и через большую комнату. Дедушка читает у огня, а бабушка дремлет в кресле. На улице ночь, но нам светит луна. Папа открывает дверь какого-то маленького домика, и там — сиденье с дыркой. Папа объясняет нам с Мэйлахи, как нужно сесть и как подтираться газетными обрывками, наколотыми на гвоздик. Потом велит нам подождать, закрывается в домике и кряхтит. Луна светит так ярко, что видно коров и овец на поле, — странно, почему они не уходят домой. В комнате, где были только бабушка с дедушкой, прибавилось народу. — Это ваши тетушки: Эмили, Нора, Мэгги и Вера, — говорит папа. — Еще есть тетя Ева, но она живет в Баллимене со своими детками, такими же как вы. Тетушки не похожи на миссис Лейбовиц и Минни Макэдори — не обнимают нас и не улыбаются, только кивают. В комнату заходит мама с близнецами, и папа говорит сестрам, что это Анджела и близнецы; тетушки снова кивают. Бабушка уходит на кухню, и вскоре мы пьем чай с хлебом и сосисками. За столом говорит один Мэйлахи. Он показывает ложкой на тетушек и просит повторить, как их зовут. Мама велит ему есть молча. Глаза Мэйлахи наполняются слезами, и тогда тетя Нора гладит его по голове: — Ну, будет, будет. Интересно, почему все так говорят, когда Мэйлахи плачет, и что же все-таки «будет»? Потом все долго молчат. — Дела в Америке обстоят ужасно, — наконец произносит папа. — Да уж, — соглашается бабушка. — Читала в газете. Но говорят, мистер Рузвельт — хороший человек, и кабы ты не уехал, то, может, уже с работой был бы. Папа качает головой. — Не знаю, что тебе делать, Мэйлахи. Тут еще хуже, чем в Америке. Работы нет, и, видит Бог, еще шестеро у нас не поместятся. — На фермах работу поищу. И домик какой-нибудь маленький. — А пока где жить собираетесь? — спрашивает бабушка. — И на что? — Ну, пособие дадут, наверное. — Думаешь, приплыли из Америки и сразу нате вам пособие? — замечает дедушка. — Его жди-пожди еще, а до тех пор что делать будешь? Папа молчит, а мама смотрит в стену перед собой. — Лучше вам в Свободное Государство[31] ехать, — предлагает бабушка. — Дублин — город большой, а на фермах в округе поболе работы будет. — Тебе еще от ИРА деньги причитаются, — говорит дедушка. — Ты же свой долг перед страной исполнил, а в Дублине сейчас за это деньги раздают. Вот и поезжай, там помогут. Денег на автобус одолжим. Близнецы на коленях у вас посидят, за них платить не нужно. — Ага, ладно, — соглашается папа, а мама так и смотрит перед собой, и глаза у нее мокрые от слез. * * * Мы поели и снова легли спать, а наутро все взрослые сидели с грустными лицами. Вскоре за нами приехала машина и отвезла нас обратно в лавку, где остался наш чемодан. Его подняли на крышу автобуса, и мы поехали дальше. Папа сказал, что в Дублин. — А что такое Дублин? — спросил Мэйлахи. Ему никто не ответил. Папа взял на колени Юджина, мама — Оливера. Папа смотрел на поля за окном и говорил мне, что вот тут Кухулин и любил гулять. — А где же он угодил шаром в пасть псу? — В нескольких милях отсюда, — ответил папа. — Смотрите, смотрите! — закричал Мэйлахи. За окном разлилась серебром огромная водная гладь, и папа сказал, что это Лох-Ней — самое большое озеро в Ирландии, то самое, в котором Кухулин купался после великих сражений. Разгорячившись в бою, он нырял в озеро, вода вскипала и била ключом, и во всех окрестных деревнях много дней стояла теплая погода. Когда-нибудь мы еще приедем сюда и будем купаться, как Кухулин, а потом наловим угрей и зажарим их на сковородке, хотя вот Кухулин их не жарил, а живьем ел, потому что они дают богатырскую силу. — Правда, пап? — Правда. А мама не стала глядеть на Лох-Ней. Она сидела, прижавшись щекой к макушке Оливера, и смотрела в пол. * * * И вот мы въезжаем в город, где большие дома, много автомобилей, телег с лошадьми, велосипедистов и пешеходов. — Папа, папа, где площадка, где качели? Я хочу к Фредди Лейбовицу! — радуется Мэйлахи. — Ох, сынок, ты в Дублине, тут нет Классон-авеню. Мы же в Ирландии, далеко-далеко от Нью-Йорка. Автобус останавливается, нам снимают чемодан с крыши. Папа предлагает маме подождать на лавочке, а он сходит к одному человеку из ИРА — тот в предместье Тереньюр живет. На вокзале туалеты есть, мальчиков сводить можно, а папа только за деньгами туда и обратно, придет — и поедим как следует. Он зовет меня с собой, но мама не отпускает, потому что я нужен ей здесь. А папа говорит, что я ему деньги помогу нести, целую кучу. — Ладно, иди с папкой, — смеется мама.