«С папкой»… Значит, настроение у нее хорошее, было бы плохое, сказала бы «с отцом». Я семеню рядом с папой, держась за его руку. Идет он быстро, до Тереньюра далеко, и я все жду, что он понесет меня, как тогда близнецов в Туме. Но папа шагает молча, только иногда спрашивает у кого-нибудь дорогу. Спустя некоторое время он объявляет, что мы пришли и теперь надо найти человека по имени Чарльз Хеггарти. Какой-то человек с розовой повязкой на глазу подтверждает, что это нужная нам улица, а Чарльз Хеггарти, будь он неладен, живет в доме четырнадцать. — Что, поди за свободу боролись? — спрашивает папу человек с повязкой. — Да, боролся. — Я тоже, а толку? Глаза лишился, а на пенсию и канарейку не прокормишь. — Главное, Ирландия свободна, — возражает папа. — И это великое дело. — Ха, свободна, — ухмыляется человек. — При англичанах лучше было. Ладно, удачи вам, мистер, я уж догадываюсь, зачем вы пожаловали. Дверь нам открывает какая-то женщина. — Боюсь, мистер Хеггарти занят, — говорит она. Папа объясняет ей, что он только что прошагал пол-Дублина с маленьким сыном, а жену с тремя остальными детьми оставил ждать на вокзале, и если мистер Хеггарти так уж занят, то мы на пороге сядем и будем сидеть. Женщина уходит, через минутку возвращается, говорит, что у мистера Хеггарти нашлось немножко времени, и показывает, куда пройти. Мистер Хеггарти сидит за столом у камина. — Чем могу помочь? — спрашивает он. Папа подходит к столу. — Я только что вернулся из Америки с женой и четырьмя детьми. У нас нет средств. Я воевал в «Летучем отряде»[32], и надеюсь, что вы меня в беде не оставите. Мистер Хеггарти листает толстую книгу, которая лежит у него на столе. — Вас нет в списках, — качает он головой. Папа произносит длинную речь. Рассказывает мистеру Хеггарти о том, как он сражался, где, когда, как ему помогли бежать из Ирландии, потому что за его голову был назначен выкуп, и как он учил сыновей любить Ирландию. Мистер Хеггарти говорит, что сожалеет, но он не может выдавать деньги каждому, кто приходит сюда и утверждает, что исполнил свой долг перед родиной. — Запомни, Фрэнсис, — говорит папа. — Вот она, новая Ирландия. Жалкие людишки с жалкими бумажонками. Не за такую Ирландию люди кровь проливали. Мистер Хеггарти говорит, что рассмотрит папин запрос и обязательно сообщит, если что-то узнает, и что пока даст нам денег на автобус. — Может, чуток прибавите? Тогда на кружечку хватит, — говорит папа, глядя на монеты на ладони мистера Хеггарти. — Так вам, главное, напиться что ли? — Ну, одной-то кружечкой разве напьешься. — И вы назад пойдете пешком и ребенка за собой потащите, потому что пинта вам важнее? — Ходьба еще никому не вредила. — Вон из моего дома! — заявляет мистер Хеггарти. — Не то полицию вызову, и уж не сомневайтесь, делом вашим я заниматься не стану. Семейству Гиннесс мы деньги жертвовать не намерены. На улицы Дублина опускается ночь. Дети хохочут, играя в свете уличных фонарей, матери зовут их домой ужинать, отовсюду пахнет чем-то вкусным, в окна видно, что люди сидят за столами и едят. Я устал и голоден и хочу к папе на ручки, но у него лицо как каменное. Он держит меня за руку, и я почти бегу за ним до самого вокзала. Мама и три моих братика спят на лавочке. Папа говорит маме, что денег нет. — Господи, что же нам делать? — всхлипывает мама, качая головой. К нам подходит какой-то человек в синей униформе. — Что случилось, миссус? Папа говорит ему, что нам некуда податься, денег у нас нет и переночевать негде, а дети голодные. Человек говорит, что как раз сдает дежурство, ему так и так идти в участок отмечаться, а там придумают что-нибудь. Еще говорит, что он — гард: так именуются полицейские в Ирландии, и спрашивает, как называют полицейских в Америке. — Копы, — отвечает Мэйлахи. — Какой смышленый маленький янки, — говорит гард и гладит его по голове. В участке сержант сообщает нам, что переночевать можно в бараке, но, к сожалению, спать придется на полу. Сегодня четверг, и все камеры забиты мужчинами, которые пропили пособие по безработице и ни в какую не хотели уходить из пабов. Гард приносит нам горячий сладкий чай и толстые ломти хлеба с маслом и вареньем, и мы довольные носимся по всему участку. Гарды называют нас славной бандой и малышами-янки и говорят, что заберут нас к себе домой. — Нет! — протестую я. — Нет! — повторяет Мэйлахи. — Нет-нет! — пищат близнецы. Гарды хохочут. Заключенные тянут руки сквозь решетку, гладят нас по головам. От них пахнет как от папы, когда он приходит домой, распевая про Кевина Барри и Родди Маккорли. — Надо же, языкастые какие! — восхищаются заключенные. — Ну чисто кинозвезды. Откуда ж вы к нам такие пожаловали? Женщины из камер в другом конце коридора кричат, что Мэйлахи — красавчик, а близняшки просто лапочки! — Поди сюда, милок, конфетку хочешь? — обращается ко мне какая-то тетя. Я киваю, и она продолжает: — Вот и славно, ручку давай. — Она вынимает что-то изо рта и сует мне в руку. — Вот тебе ириска, вкусненькая. Ну же, клади в рот скорее. Я не хочу ириску, потому что она липкая и облизанная, но я не знаю, как себя вести, когда заключенная дает тебе ириску, и уже собираюсь положить ее в рот, но ко мне подходит гард, забирает ириску и швыряет ее обратно тете. — Шлюха пьяная, — говорит он. — К ребенку бы хоть не лезла! Женщины смеются. Сержант дает маме одеяло, и она засыпает, вытянувшись на лавке. Мы все ложимся на пол. Папа сидит у стены и не спит — глаза у него блестят из-под козырька кепки; гарды угощают его сигаретами, и он закуривает. Оказывается, гард, который швырнул ириску, сам родом из Баллимены на Севере, и они с папой вспоминают общих знакомых оттуда, и еще из Кушендалла и Тума. Гард говорит, что когда выйдет на пенсию, поселится на берегу Лох-Ней и тогда уж порыбачит вдоволь. — Угорьков наловлю! — мечтает он. — Шибко они вкусные, жареные-то. — Пап, этот дядя Кухулин? — спрашиваю я. Гард хохочет так, что лицо у него становится совсем красным. — Вы слыхали? Кухулин, надо же! Ну, малец. Хоть и янки, а Кухулина знает! — Нет, дядя не Кухулин, — говорит папа. — Просто хороший человек, который когда-нибудь поселится на берегу Лох-Ней и будет рыбачить сколько захочет, — говорит папа. * * * — Фрэнсис, вставай! — тормошит меня папа. — Пора! В бараках шумно. Какой-то парень моет пол и поет: Всем понятно, почему Дорог мне твой поцелуй. Все поверить не могу, Что и я любим тобой. Я говорю ему, что нельзя петь эту песню, потому что она мамина, но он молча попыхивает сигаретой и уходит, а я сижу и удивляюсь: как это люди смеют петь чужие песни?! Заключенные, ворча и позевывая, выходят из камер. — Ты уж прости меня, малыш, за шутку, — говорит мне тетя с ириской. — Перебрала я вчера малость. — Шевелись, давай, шлюха старая, не то опять за решетку упеку, — грозит ей гард.