— Ну и упекай, синезадый, — кричит она. — Как сяду, так и выйду. Мама сидит на лавке, закутавшись в одеяло. Какая-то седая женщина приносит ей чашку чая. — Я — жена сержанта, — представляется она. — Муж сказал, помочь вам надо. Яичко всмятку желаете, а, миссус? Мама качает головой. — Ну же, ну же, миссус, в вашем-то положении надо яичко скушать. Но мама снова качает головой, я не понимаю, как можно отказываться от яичка всмятку, ведь на свете ничего вкуснее нет! — Ладно, мэм, — говорит сержантова жена. — Я тогда вам гренок принесу и что-нибудь детям и вашему бедному мужу. Она уходит в другую комнату и приносит чай и хлеб. Папа пьет чай, а хлеб отдает нам. — Да ешь ты уже свой хлеб, ради бога, — ругает его мама. — Свалишься с голоду, какой от тебя толк тогда? Папа качает головой и говорит сержантовой жене, что ему бы лучше сигаретку. Та приносит сигарету и сообщает маме, что гарды собрали денег нам на билет и что машина отвезет нас с чемоданом на вокзал Кингсбридж, а там каких-то три-четыре часа — и мы в Лимерике. Мама обнимает ее и благодарит: — Храни Господь вас и мужа вашего, и всех гардов. Не знаю, что бы мы без вас делали. Вот что значит среди своих быть. — Что вы, это сущая мелочь, — улыбается сержантова жена. — Ребятки у вас славные такие, а я сама из Корка, знаю, что значит оказаться в Дублине без гроша. Папа сидит на другом конце лавки, пьет чай и курит. Потом приезжает автомобиль и везет нас по улицам Дублина. Папа спрашивает водителя, нельзя ли заехать на главный почтамт. — Марку что ль хотите? — спрашивает водитель. — Нет, — отвечает папа. — Говорят, там статую Кухулина поставили в память о тех, кто погиб в тысяча девятьсот шестнадцатом. Вот, сыну старшему хочу показать — уж очень он Кухулина любит. Водитель говорит, что знать не знает, кто такой Кухулин, но он и сам не прочь посмотреть, что там за диво такое — с детства не главпочтамте не был, а англичане чуть не разнесли его по камушку, когда палили с того берега Лиффи[33]. — По всему фасаду дыры от пуль, — добавляет водитель. — Так и надо оставить, чтоб ирландцы не забывали про вероломство англичан. Я спрашиваю его, что такое вероломство, но он говорит, мол, папу спроси, и я собираюсь спросить, но тут мы подъезжаем к большому дому с колоннами. Это и есть главпочтамт. Мама остается в машине, а мы идем за водителем на главпочтамт. — Вот твой Кухулин, — говорит он мне, когда мы заходим внутрь. К глазам моим подступают слезы — наконец-то я вижу самого Кухулина. Он тут, стоит на пьедестале, весь золотой. Волосы у него длинные, голова опущена, а на плече сидит большая птица. — Ну и что это такое, скажите на милость? — возмущается водитель. — Какой-то кудлатый парень, да еще и с птицей на плече. И при чем тут герои тысяча девятьсот шестнадцатого года? — Кухулин сражался до конца, как и повстанцы на Красную Пасху, — отвечает папа. — Враги долго не решались к нему подойти, и только когда птица стала пить его кровь, им стало ясно, что он мертв. — Беда ирландцам, коли без птицы не разберут, помер человек или нет, — хмыкает водитель. — Пойдемте-ка, а то на поезд опоздаете. * * * Сержантова жена обещала послать телеграмму бабушке в Лимерик, и вот наша бабушка пришла нас встречать на вокзал — у нее седые волосы, черная шаль и мрачный взгляд, и она даже ни разу не улыбнулась ни маме, ни нам, ни даже Мэйлахи, у которого ангельская улыбка и ровные белые зубки. — Это Мэйлахи, — указала мама на папу. Бабушка кивнула и отвернулась. Потом позвала двух мальчишек, которые ошивались около вокзала, и дала им по монетке, чтоб несли чемодан. Мальчишки с бритыми головами и хлюпающими носами шлепали босиком по улицам Лимерика, а мы шли вслед за ними. Я спросил маму, почему мальчики лысые, и она ответила, что так вшам негде прятаться. — А кто такая вша? — поинтересовался Мэйлахи. — Не вша, а вошь, — поправила его мама. — А ну, перестаньте! — рассердилась бабушка. — Нашли о чем болтать. Мальчишки семенили впереди, насвистывая и смеясь, будто им нипочем, что они босые. — Хватит смеяться! — прикрикнула на них бабушка. — А то чемодан уроните да сломаете. Мальчишки замолчали, потом свернули в какой-то парк, где на высокой колонне стояла статуя, а трава была такая зеленая, что глазам больно. Папа нес близнецов, а мама в одной руке несла сумку, а другой держала за руку Мэйлахи, и то и дело останавливалась, чтобы перевести дух. — Все куришь? — проворчала бабушка. — Гляди, помрешь раньше времени. В Лимерике и так чахотка, куда уж курить-то еще. Придурь это все богатейская. Вдоль дорожки пестрели россыпи цветов. Увидев их, близнецы запищали от восторга. Мы все засмеялись, только бабушка молчала и еще плотнее куталась в шаль. Папа опустил близнецов на землю, чтобы они полюбовались цветочками. — Это цветы, — сказал он, и близнецы принялись носиться взад-вперед, пытаясь выговорить слово «цветы». — Они что, американцы? — удивился один из мальчишек. — Да, — ответила мама. — В Нью-Йорке родились. Все мои мальчики там родились. — Взаправду американцы, — сказал мальчишка своему товарищу. Они поставили чемодан на землю и уставились на нас, а мы — на них. — Будете весь день тут стоять и пялиться на цветочки и друг на друга? — рассердилась бабушка. Мы вышли из парка на узкую улочку, а потом перешли на другую, которая вела к бабушкиному дому. На каждой стороне улочки ряд маленьких домов, один из них бабушкин. На кухне черная блестящая печка, в ней горит огонь. У окна стол, напротив — буфет с чашками, блюдцами и вазами. Буфет заперт, а ключ от него бабушка хранит в кошельке и никому не дает, потому что посуду оттуда достают только, если кто-то умер или вернулся из-за границы, или когда священник приходит. Над печкой висит картина, на ней изображен человек с длинными каштановыми волосами и грустными глазами. Он указывает себе на грудь, в которой «полыхает» большое сердце. — Это Святейшее Сердце Иисуса, — говорит мама. Я интересуюсь, почему у этого человека горит сердце и он не плеснет на него водой? — Эти дети что, совсем ничего о своей вере не знают? — удивляется бабушка. — В Америке все по-другому, — отвечает мама. — Святейшее Сердце везде есть, так что это не оправдание невежеству, — ворчит бабушка. Под картиной человека с горящим сердцем, на полочке, стоит красный стаканчик, в котором мерцает свечка, а рядом — маленькая восковая куколка. — Это Пражский Младенец Иисус, — поясняет ма-ма. — Молитесь ему, когда вам что-то нужно. — Мам, а можно ему сказать, что я очень есть хочу? — спрашивает Мэйлахи, но мама прижимает палец к губам. Бабушка с ворчанием ходит по кухне, заваривает чай и велит маме нарезать хлеб, да чтоб не толсто. Мама сидит у стола, тяжело дыша, и говорит, что сейчас, только отдохнет минутку. Папа берет нож и начинает резать хлеб, а бабушке это явно не нравится. Она хмурится, но молчит, хоть куски и выходят толстые. Стульев всем не хватает — мы с братьями устраиваемся на крыльце, пьем чай и едим хлеб. Мама с папой сидят за столом, а бабушка с кружкой чая сидит под Святейшим Сердцем. — Бог свидетель, не знаю я, куда вас всех девать. В доме и одному-то места нет, а тут ишь сколько. — Ишь-ишь, — хихикает Мэйлахи. И я тоже говорю: — Ишь-ишь. Близнецы повторяют за мной, и мы все смеемся так, что чуть не давимся хлебом. — Ишь чего, смеются они, — зыркает на нас бабушка. — Что в этом доме смешного?! Ишь разбаловались, вот я вам сейчас! Когда она снова говорит «ишь», Мэйлахи так заходится смехом, что хлеб и чай летят у него изо рта во все стороны, а лицо становится совсем красным. — Мэйлахи, а ну угомонись, и вы все тоже! — велит папа. Но Мэйлахи никак не успокаивается. — Поди-ка сюда, — велит папа. Потом закатывает рукав у Мэйлахи и замахивается ударить его по руке.