«Две любимых в моем сердце до конца времен. Ни с одной я не расстанусь, не сойти мне с места, Одна мне матушка родная, Другая же — невеста»[18]. Мы допеваем песню, и мама с Минни до слез смеются над тем, как Мэйлахи низко кланяется и тянет к маме руки. Мимо идет с работы Дэн Макэдори и говорит, что, кажется Руди Валле[19] не видать больше покоя с такими-то конкурентами. Когда мы приходим домой, мама дает нам чаю с хлебом и вареньем или картофельное пюре с маслом и солью. Папа пьет чай, но ничего не ест. — Ну дает, — удивляется мама. — Весь день работал и не голодный? — Чаю попью и хватит, — говорит папа. Мама ругает его, мол, здоровье сгубишь, а папа повторяет, что еда слишком нагружает организм. Он пьет чай, рассказывает нам сказки, показывает буквы и слова в «Дейли-ньюс» или курит сигарету, глядя на стену и облизывая губы. На третьей неделе папа не приносит домой денег. Уже вечер пятницы, но его еще нет дома. Мама дает нам чай с хлебом. Темнеет, на Классон-авеню зажигаются фонари. У других отцы пришли с работы и едят яичницу на ужин, потому что по пятницам нельзя есть мясо. Слышно, как наверху и внизу разговаривают соседи, кто-то выходит в коридор, по радио Бинг Кросби поет: «Брат, подай хотя бы грош»[20]. Я и Мэйлахи играем с близнецами. Сегодня мама не будет петь «Твой поцелуй». Она сидит за столом на кухне и приговаривает: — Что же делать? Что же делать? Поздно вечером раздается шум — папа поднимается по лестнице, распевая про Родди Маккорли[21]. — Где мои солдаты? Где моя четверка воинов? — кричит он, распахивая дверь. — Оставь детей в покое, — сердится мама. — Они спать легли голодные, потому что тебе глаза залить приспичило. — Поднимайсь, мальчики, живо! — кричит папа у двери в спальню. — Даю пять центов тому, кто пообещает умереть за Ирландию. Мы родились на острове зеленом, Но вглубь лесов канадских нас забросила судьба. И пусть идем мы по стране огромной, Мы сердцем с родиной своею навсегда[22]. — Подъем, ребята! Фрэнсис, Мэйлахи, Оливер, Юджин. Рыцари Красной ветви[23], фении[24], солдаты ИРА. Вставайте же! Мама стоит у кухонного стола, ее бьет дрожь, волосы мокрыми прядями свисают на залитое слезами лицо. — Оставь их в покое, а? — просит она. — Господи Иисусе, Мария и Иосиф! Мало того, что без гроша домой явился, так еще и детей на посмешище выставляешь. — А ну, обратно в постель, — велит она нам. — Нет, пусть останутся, — упорствует папа. — И готовятся к тому дню, когда Ирландия станет свободной до самого моря. — Не спорь, — сердится мама. — Не то твоей матери будет кого оплакивать. Отец натягивает кепку на лицо и пьяно всхлипывает: — Бедная моя матушка. Бедная Ирландия. Ох, что же нам делать? — Совсем ополоумел, — бросает мама и велит нам ложиться спать. Утром следующей пятницы она спрашивает папу, принесет ли он вечером получку или снова все пропьет? Папа косится на нас и качает головой, мол, не следует так говорить при детях. — Нет уж ответь, ты придешь домой, чтоб мы худо-бедно поужинали или снова за полночь явишься без гроша и будешь горланить про своего Кевина Барри[25] или еще какую жалостную песню? — не отступает мама. Папа нахлобучивает кепку, сует руки в карманы и вздыхает, глядя в потолок. — Я ведь уже говорил тебе, что приду, — наконец отвечает он. Ближе к вечеру мама одевает нас, усаживает близнецов в коляску, и мы долго идем по улицам Бруклина. Когда Мэйлахи устает, она разрешает ему немного посидеть в коляске, а мне говорит, что я уже слишком большой. У меня тоже ножки болят, и я тоже едва за ней поспеваю, но мама сегодня не поет, поэтому лучше помолчать и не ныть. Мы подходим к большим воротам, где в будке с окошками стоит сторож. Мама спрашивает, можно ли нам пройти туда, где рабочим выдают зарплату — может, ей выдадут папину, чтоб он все по кабакам не растратил? — Простите, мадам, — качает головой сторож. — Если б мы такое разрешали, сюда бы половина бруклинских жен сбежалась. Мужья у многих пьют, но мы-то что можем сделать — на работу же они трезвыми выходят. Мы встаем у стены на другой стороне улицы. Мама разрешает мне посидеть на тротуаре. Близнецам она дает бутылочки с подслащеной водой, а нам с Мэйлахи придется ждать, пока папа даст денег и мы купим чаю, хлеба и яиц в лавке итальянца. В полшестого раздается заводской гудок, из ворот выходит толпа мужчин в кепках и рабочей одежде. Лица и руки у них черным-черны. Мама велит нам смотреть внимательнее, сама она через дорогу не увидит — зрение слабое. Рабочих сначала много, потом все меньше и меньше, а потом из ворот уже никто не выходит. — Ну, как же вы его проглядели? Слепые, что ли? — стонет мама. Она снова идет к сторожу в будке. — А внутри никого не осталось? — Нет, мадам, — отвечает он. — Все вышли. И как он умудрился мимо вас проскочить? Мы снова плетемся по улицам Бруклина. Близнецы ревут, требуют еще сладкой воды. Мэйлахи ноет, что проголодался. — Обожди, сейчас денег у папы возьмем, и будет у нас хороший ужин, — успокаивает его мама. — Пойдем к итальянцу, яиц купим, хлеба поджарим и вареньем намажем. Поедим, согреемся. На Атлантик-авеню темно, а привокзальные бары светятся огнями, и в них полно людей. Мы ходим от одного бара к другому, спрашиваем про папу. Мама оставляет нас на улице с коляской, а сама заходит внутрь или меня посылает спросить. В баре шумно и пахнет виски — как от папы, когда он возвращается домой поздно вечером. — Эй, сынок, чего тебе? Детям нельзя сюда, — говорит мне бармен. — Я папу ищу. Он здесь? — Ну, сынок, откуда ж мне знать? Кто твой папа? Его зовут Мэйлахи, и он поет «Кевина Барри». — Мэйлархи? — Нет, Мэйлахи. — Значит, Мэйлахи. И поет «Кевина Барри». — Эй, ребят, кто-нибудь знает Мэйлахи, который поет «Кевина Барри»? — обращается бармен к мужчинам в зале. Те качают головами. Один говорит, что знавал когда-то парня по имени Мэйлахи, который пел «Кевина Барри», но тот умер от пьянства, его на войне ранили, вот он и запил. — Черт подери, Пит, я что, просил мировую историю мне пересказывать? Нет, сынок, мы тут петь не разрешаем. От того беда одна. С ирландцами особенно. Позволь им петь, так они тут же кулаками размахаются. Так что Мэйлахи тут нет, сынок, я даже имени такого не слыхал. Дядя по имени Пит протягивает мне свой стакан. — На, малыш, отпей. — Ты чего, Пит? Ребенка споить хошь? — кричит ему бармен. — Только попробуй, я тебе живо задницу надеру. Обойдя все привокзальные бары, мама сдается. — Боже мой, еще так далеко идти, а у меня четверо детей голодных, — плачет она, прислонившись к стене, потом велит мне вернуться в тот бар, где был дядя по имени Пит, и спросить у бармена, не нальет ли он воды и не положит ли немного сахара близнецам. В баре смеются, что мол бармен будет разливать сахарную воду по детским бутылочкам, но он большой и сильный и велит всем заткнуться. Бармен говорит мне, что детям молоко нужно пить, а не воду, а я отвечаю ему, что у мамы денег нет. Тогда он выливает из бутылочек воду и наполняет их молоком. — Скажи маме, что молоко нужно для зубов и костей. От воды с сахаром рахит бывает. Обязательно скажи. Мама радуется молоку. Она знает про зубы, кости и рахит, но нищим выбирать не приходится. На Классон-авеню мама сразу же идет в лавку к итальянцу, говорит ему, что муж сегодня работает допоздна, и нельзя ли пока взять кое-что в долг, а уж завтра она обязательно расплатится. — Миссус, вы всегда долг отдаете, так что можете брать все, что пожелаете, — разрешает итальянец. — О, мне совсем немного нужно, — смущается она. — Все, что пожелаете, миссус, вы — честная женщина, и детишки у вас славные.