— Впусти. Его. Я беру клинок, вытаскивая широкое изогнутое охотничье лезвие на тяжелой рукояти. Я подарил Джейсу этот клинок, когда он впервые пришел ко мне работать. Он прекрасно обработан, идеально сбалансирован. Я возвращаю его в ножны и засовываю в карман куртки. Несколько минут спустя Джейс приводит Эштона в комнату. — Ты можешь идти, Джейс. — Мой брат колеблется, и я задаюсь вопросом, беспокоится ли он за меня или за нашего друга, в конце концов, они коллеги. Разве не так описал его Джейс, когда впервые прислал ко мне Иден? Коллега. Дверь закрывается, и мы с ним остаемся наедине. Все тело Эштона вибрирует от напряжения. Его кулаки сжимаются, челюсть плотно стиснута… Он зол, и я почти смеюсь над этой мыслью, потому что сейчас моя ярость — намного страшнее. — Тебе нужно держаться подальше от Иден, — рычит он. Я смеюсь в ответ. Ничего не могу с собой поделать. Моя голова откидывается назад, и слезы скапливаются в уголках. — Интересная просьба от того самого человека, который причинил ей горе. — Я люблю ее! — рявкает он, делая шаг вперед. — Нет ничего, чего бы я для нее не сделал. — Его слова разжигают во мне пламя и без того ревущего костра. Мое учащенное сердцебиение усиливается, пока не становится единственным, что я могу слышать — стремительный ритм, который, кажется, подталкивает меня к чему-то захватывающему. — Ты заставил ее плакать, — я двигаюсь вперед, крепко сжимая в руке стакан с виски, мои пальцы сводит от страстного желания обхватить что-нибудь еще. Я обхожу его, изучая все его слабые места: мягкие ткани, пульсирующую артерию на шее, глаза и точку у основания горла. Есть, конечно, более болезненные, затяжные способы заставить мужчину страдать. Сломанные пальцы, коленные чашечки… яйца. Все эти бесконечные возможности раскрываются в моем сознании, движимые гневом и неприкрытой, ядовитой ненавистью. И каждый раз, когда я закрываю глаза, единственное, что вижу, — это моего ангела, сломленного и плачущего. Он отнял у нее брата. Причинил ей боль. Он заставил ее страдать. — Мы оба знаем, что, в конце концов, ты ее убьешь. Я не позволю этому случиться. — Ты заставил ее плакать, — повторяю я. Бум-бум, бум-бум, бум-бум. Мой пульс бешено бьется, усиливаясь с каждым приливом ярости, и я чувствую, будто большой оркестр достигает крещендо. Это вершина, пик, построение… грандиозный финал… ярость и ненависть, и слезы ангела. Он — грешник, язычник. Работа дьявола. Эштон делает шаг ко мне, его кулак сжимается, а затем он наносит удар. Его кулак врезается мне в челюсть, и моя голова резко дергается в сторону. Я рычу. Где-то глубоко внутри меня щелкает выключатель, и на сознание опускается красный туман, блокируя все, кроме потребности причинить ему боль. Монстр, который живет во мне, освобождается от своих цепей. Я разбиваю край своего стакана с виски о кофейный столик, прежде чем взять оставшуюся половину и вогнать ее прямо в горло Эштону. Его глаза расширяются, кровь мгновенно собирается вокруг зазубренных осколков, которые прорезают его кожу. Но этого недостаточно. С хриплым ревом я ударяю кулаком по толстому дну стакана, вонзая стекло в его шею на несколько дюймов глубже. Его тело дергается в конвульсиях. У него вырывается болезненный сдавленный звук, и он падает, как срубленное дерево, с глухим стуком ударяясь об пол. Серия булькающих звуков вырывается у него из горла. И кровь. Так много крови. Везде. Свет костра омывает ее, и окружающее свечение могло бы придать сцене почти мирный вид — под последние вздохи умирающего человека. Подойдя к бару, я наливаю себе еще выпивки, мои окровавленные пальцы размазывают красные вязкие пятна по стенкам стакана. Наполненные кровью хрипы Эштона звучат как музыка для моих ушей, и этот монстр, которого я так редко спускаю с поводка, танцует от радости. Я стою над умирающим телом Эштона, наблюдая в ожидании, когда он, наконец, испустит свой последний вздох, и это ничто иное, как библейское зрелище. Воздух с тихим шипением выходит из его тела, и паника покидает его глаза, будто длань Господа опустилась ему на лоб, забирая боль и успокаивая его душу перед ее последним путешествием. Я не сомневаюсь, что душа Эштона падет, а не вознесется, но в его последние минуты я верю, что Бог оплакивает всех своих детей. Есть что-то странно умиротворяющее в том, как расслабляется тело перед тем, как последний луч света окончательно покидает его глаза. Разделение души и физического существа. Я никогда не ощущал подобной силы, и это такое пьянящее чувство. Я так очарован видом крови Эштона, растекающейся по каменному полу, что не замечаю, как открывается дверь. — Сейнт. — Отведя взгляд от завораживающего зрелища, я смотрю на Джейса. Его лоб наморщен, и он медленно приближается ко мне, будто подбираясь к дикому животному. Я перевожу взгляд с него на истекающее кровью тело, а затем снова возвращаюсь к Джейсу. Подобно наркотическому кайфу, ощущение власти ослабевает, и на его место приходит ледяная реальность. Я убил его. Я убил! Желчь подступает к моему горлу, и страх наваливается на меня свинцовой тяжестью. Что я наделал? — Мне нужно идти, — я выбегаю из комнаты, не останавливаясь, пока не оказываюсь в своей машине. Я куда-то еду. Куда глаза глядят. Мое сердце колотится, как пойманная в панике птица. Белое свечение приборной панели подчеркивает красный оттенок моей кожи… кровь на моих руках. Я лихорадочно вытираю ее о ткань своих брюк, нуждаясь в том, чтобы она исчезла. Плохие мальчики отправляются в Ад. "Тогда дьявол, который ввел их в заблуждение, был брошен в озеро огня и серы, где находятся зверь и лжепророк, и их пыткам не будет конца ни днем, ни ночью, во веки веков". Грешник, грешник, грешник. Я утону в огненном озере вместе с дьяволом. Пытки, снова и снова. Плохие мальчики отправляются в Ад. Плохие мальчики отправляются в Ад. Слова моей матери эхом отдаются в голове при повторении. Разве она не предупреждала меня? Она пыталась. Кровь, огонь и грехи терзают мою душу. Я чувствую, как они ползают по мне, словно личинки, разъедая мою плоть. Церковь маячит передо мной в нескольких сотнях ярдов дальше по улице. Я не хотел приходить сюда. Сам Господь Бог вел меня. Он знает, что я нуждаюсь в нем. — Если мы исповедуем свои грехи, Он верен и праведен и простит нам наши грехи, и очистит нас от всякой скверны. Да, прощение, мне нужно прощение. Он простит меня. Он должен. Бросив машину на обочине, я, спотыкаясь, вхожу в церковь. Место, которое обычно приносит мне полное умиротворение, внезапно ощущается, как прогулка к виселице. Пройдя по проходу, я падаю на колени перед Пресвятой Девой. Ее взгляд устремлен на меня… материнская жалость, ниспосланная на мою грешную душу. Закрыв глаза, я склоняю голову и складываю ладони вместе. — Помни, о, всемилостивейшая Дева Мария, что никогда не было известно, чтобы кто-либо, кто бежал под твою защиту, умолял тебя о помощи или искал твоего заступничества, остался без ответа. Вдохновленный этой уверенностью, я лечу к тебе, о, Дева из дев, моя Мать; к тебе я прихожу; перед тобой я стою, грешный и печальный. О, Матерь Воплощенного Слова, не пренебрегай моими мольбами, но, по милости Твоей, услышь и ответь мне. Аминь. Я не знаю, чего ожидаю, но знаю, что я не прощен. Эта темная грязь неприятно бурлит внутри меня, душит меня. — Сейнт? — Я поднимаю голову на звук голоса моего брата. Джудас стоит в нескольких футах от меня, его лицо в замешательстве. — Что ты… — он замолкает, его взгляд падает на мою рубашку, на мои руки. Он бросается вперед. — Вставай, — шипит он, хватая меня за бицепс и поднимая на ноги. — Пошли, — он нервно оглядывается по сторонам, увлекая меня к своему кабинету через заднюю дверь. — Нет, — я сопротивляюсь его хватке. — Мне нужно покаяться. — Тебе нужно снять эту рубашку и смыть гребаную кровь с рук, — он бросает еще один нервный взгляд на двери церкви. — Господи, ты, что, хочешь, чтобы тебя арестовали? Ты не можешь просто так войти сюда. — Мне нужно покаяться, — наши глаза встречаются, и на этот раз напряжение между нами исчезает. Он нужен мне прямо сейчас, и он это видит. — Пожалуйста. Мне нужно, чтобы ты выслушал мою исповедь. Глубоко вздохнув, он проводит рукой по своим черным как полночь волосам. — Ладно. Прекрасно. Он отпускает меня и подходит к исповедальне, заходя внутрь. Я следую за ним, проскальзываю на другую сторону и задергиваю за собой занавеску. Я нахожусь на судейском месте, и впервые я не чувствую себя посвященным или близким к Богу. Я никогда не был так далек от него. Я перекрестился. — Прости меня, отец, ибо я согрешил. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, прошло две недели с момента моей последней исповеди. — Я выслушаю твою исповедь, — говорит Джудас с другой стороны разделительной решетки. — Я убил человека, — от ужаса, когда произношу эти слова вслух, у меня по спине пробегает ледяная дрожь, будто сам дьявол дразнит меня, смеясь над моей духовной кончиной. — Почему? — Вот в чем вопрос. — Я не знаю. Он… Я потерял контроль. — Ты никогда не теряешь контроль, Сейнт. — Но я это сделал, и с человеком, который для меня ничего не значил. Я проклял свою душу из-за Эштона Хейнса — грешника и грязного богохульника. Как такое могло случиться? Как это произошло? — Ты слишком сильно боишься Божьего гнева. — Он прав, но это не помогает! — Он причинил ей боль. — Он причинил ей боль, и это свело меня с ума. Я смотрю на свои руки, узкий луч тусклого света проникает сквозь занавеску, давая мне ровно столько, чтобы увидеть ржаво-медный оттенок, окрашивающий мою кожу. — Кому? — Иден, — я наклоняюсь вперед, моя голова опускается на руки, когда я пытаюсь втянуть воздух поглубже в свои горящие легкие. — Он причинил боль ангелу. Лгал, развращал. Он был грешником, Джудас. Грешником! — Тишина — единственный ответ, который я получаю, и мое сердце заходится в беспорядочном ритме. — Убивать нельзя. Я навеки проклят. — Обречен. Молчание продолжается и кажется бесконечным, пока мой брат, наконец, не заговаривает: — Ты абсолютно веришь в Бога? — Конечно. — Тогда задумывался ли ты когда-нибудь о том факте, что Он создал тебя таким? Ты — психопат, Сейнт. — Я помню, как впервые услышал это слово, сидя в кабинете психиатра в возрасте восьми лет. Врач сказал, что у меня проявлялось психопатическое поведение. Я до сих пор могу с ясностью представить выражение лица моей матери, ее ужас, и то, как она вцепилась в золотое распятие, которое всегда висит у нее на шее, даже сейчас. — Убивать — это сама твоя натура. Возможно, именно в этом и был его замысел. — Это Его испытание, ниспосланное на меня, и я провалился. — Возможно, а, может быть, ты и не такой злой человек, каким себя считаешь. Если плохой человек борется со своей природой, чтобы попытаться стать лучше, разве этот бунт против самого себя не делает его хорошим по умолчанию? Я хочу верить его словам, но не могу. — Убийство — это дело рук дьявола в чистом виде. — Разве ты не видишь, что этому всегда было суждено случиться? Такова твоя природа, таким он тебя создал. — Как ты думаешь, Он простит меня? — Я не знаю, Сейнт, но твое раскаяние, несомненно, позволит тебе попасть на Небеса. — Раскаяние, — шепчу я. — Да, я раскаиваюсь. — Правда? — Конечно, это так, разве он не видит? — Я знаю тебя, брат. Желания, которые мучают тебя. Тебе понравилось убивать его? — Я прижимаю пальцы к вискам, зажмуривая глаза. Неужели мне пришлось это по нраву? Я помню это чувство, тот момент, когда он, наконец, сделал свой последний вдох… эту силу. — Ты раскаиваешься в том, что лишил его жизни? Чувствуешь ли ты вину за то, что этого человека больше нет на этой земле? Мне не нужно ему отвечать. Мы оба знаем, что я не раскаиваюсь в этом. — Порежь меня. — Сейнт… — Тебе нужно порезать меня. — Позволь греху омрачить мое тело, чтобы уменьшить тяжесть на моей душе. Изгони скверну из моего тела. — Ты не можешь проливать кровь из-за этого, Сейнт. Это совсем другое дело. — Не суди меня, Джудас. Ты убивал много раз. Ты — язычник. — Мы говорим не обо мне. Тридцать два года, и это была единственная грань, которую ты отказался переступить.