– Катя, ты… Ты… ты же еще маленькая, как ты могла… – ей хотелось отругать дочь, но ее губы, казалось, теперь не умели не улыбаться, потому ни одного нравоучительного слова с них не сорвалось. Она только спросила: – Тогда, в больнице, ты тоже отправляла Йохану наш адрес? Катя пожала плечами так, словно у нее с самого начала не было выбора: с такой нерешительной мамой нужно было брать инициативу в свои руки. – Но ведь я проверяла Ватсап тогда, там не было никаких исходящих сообщений с адресом! – не унималась Юля, пока они шли вдоль набережной. – Мама, уже давно в Ватсап можно удалять сообщения, – воскликнула Катя так громко да таким покровительствующим тоном, словно Юля была маленькой девочкой, которую нужно было всему учить. Солнце тем временем склонялось все ближе к линии Атлантического океана, особенной багровой теплотой насыщая цвета вокруг, лица, улыбки, глаза. Казалось, невозможно было теперь насмотреться друг на друга, когда они все наконец были здесь, в самой заветной точке на планете. После столь волнительной встречи начался самый обыкновенный, на первый взгляд, семейный отпуск, какой только может быть на острове вечной весны. Йохан, у которого на Тенерифе была квартира, арендовал машину и свозил Юлю и Катю в основные детские зоопарки: Loro park, или Парк орлов, Monkey park, или Парк обезьян, а также Jungle Park, посмотрели шоу с участием маорских львов, дельфинов, косаток, попугаев. Посетили они и удивительный Сиам Парк, очень похожий на природный заповедник с курортными зонами. В остальные дни он каждое утро приезжал в их поселок, чтобы вместе с ними отдыхать на пляже. К концу первых двух недель Йохан уговорил Юлю продлить билеты ее матери и Кате до конца срока, разрешенного по визе, то есть еще на два месяца, оставив им ключи от своей квартиры. Юля согласилась, взяв только слово с Кати, что та будет прилежно учиться все остальное время. В мае Алина и Костя с детьми собиралась приехать ненадолго, обещали присмотреть за Катей и помочь Людмиле Петровне. Как-то Юля с Катей и Йоханом гуляли по ухоженной набережной и решили выйти на дикие глыбы, образованные из старой засохшей лавы. Судя по разделениям в слоях этой лавы, вулкан извергался не один раз. Верхний толстый слой был еще ярко-оранжевым, а нижний стал совсем серым. Когда они ушли совсем далеко, к краю невысокого обрыва, где сильные волны с шумом и высокими фонтанами брызг разбивались о берег, Катя заметила пещеру. Ее не было видно со стороны набережной, и прохожие каждый день ходили над ней, не подозревая, что в этом гроте жил самый настоящий человек. Юля даже узнала его: они часто встречали этого мужчину на улице. Он не был ни попрошайкой, ни бандитом. Это был просто пожилой человек, который сушил вещи в своей пещере и, судя по удочкам и сачкам, питался тем, что посылал океан: кальмарами, рыбой, крабами. – Мама, он что, дурак? – спросила Катя. Юля не сразу сообразила, почему дочь так грубо выразилась. Она только успела обрадоваться тому, что Йохан не понял ее. – Ну он бездомный, бомж, – пояснила Катя. – Ты говорила, что лентяи и дураки становятся в итоге бомжами. Тут только Юля поняла свою ошибку: она говорила, что лодыри превращаются в бездомных, но она не уточняла, что не только лодыри ими становятся. А ведь это уточнение меняло весь смысл. Как если сказать, что у безответственных людей дети болеют, но забыть уточнить, что… не только у них. – Нет, Катя, его можно только пожалеть, – сказала Юля. – Кто скажет, почему он тут оказался? Мы не знаем его истории. Нельзя так осуждать людей. Катя сразу изменилась в лице и больше не сказала ни слова о нем. Лишь задумчиво поглядывала в сторону пещеры, будто все пытаясь понять и представить, что это была за трагическая история. Юля все эти две недели по вечерам, уложив дочь спать, думала о своем: она старалась забыть все, что было до этого момента. Все обиды, накопившиеся за долгие годы и не получившие выход: на Антона, руководство на работе, коллег, пассию бывшего мужа, первого врача Кати – словом, на всех, кто когда-либо принес ей или ее дочери страдания – должны были остаться за чертой, в прошлом, которое утратило для нее всякое значение. – Ничего не было до настоящего момента, все началось только сейчас, – много раз повторяла Юля, представляя себе темноту, в которую обращается все прошлое. Это было ее единственное оружие против собственного страха, вцепившегося в ее разум клещами и не желавшего отступать. Все, что Юля могла ему противопоставить, – плохая память. Но и это было не так уж мало. Тенерифе отнял ее способность к прошлому, и каждое раннее утро было первым; перед завтраком она поила Катю неторопливо водой, и ничего в груди больше не сжималось при этом. А затем, когда Катя приносила ей баночку с мочой, Юля делала тест-полоску, а внутри нее уже ничего не замирало, не умирало, не обжигало, в животе не бурлило, а в глазах не темнело. Как-то они прогуливались по своему городку втроем, когда уже темнело и круглый блин солнца, как сливочное масло, растекался в розовом закатном небе. Юля чувствовала необыкновенную расслабленность в теле и совершенное безмыслие. Не было тревог и щемящих мыслей о зыбком будущем, словно она забыла, кто она и зачем попала на остров. Иностранцы и соотечественники особенно улыбались ей сегодня, радуясь ее безмятежному лицу с разгладившимися морщинами. Они все, как один, ловили ее взгляд и тут же здоровались с ней: кто по-русски, кто по-испански, кто по-английски. Юля почувствовала, что вдруг стала красива той загадочной и непреднамеренной красотой, о которой так редко писали наши классики. Те самые классики, которые все подмечали в жизни и такое явление тоже не могли пропустить. Ничего в ней не изменилось: она не помолодела, не вернула былую мягкость черт и упругость кожи, но Юля вся сияла, каждая линия ее лица и каждый изгиб тела, и этого было достаточно, чтобы люди хотели быть с ней или хотя бы ловить ее взгляд и зачем-то думать о ней. И в этот час совершенной расслабленности Юля вдруг увидела их маленький городок совсем другим: новым и внезапно открывшимся ей, как открывается чужой человек, когда ты добр к нему. Она подмечала каждую мелочь, каждый пустяк, и за каждой такой подробностью воображение ее мгновенно рисовало целую историю. Вот пожилой, высокий, сильный и жилистый англичанин, явно работяга, явно не голубых кровей, в старой засаленной одежде, с видавшим виды рюкзаком, садится устало на лавочку, на которую он присаживается каждый вечер в одно и то же время. Юля просто не замечала этого раньше. У него нет ни друзей, ни приятелей, и каждый вечер он проводит здесь, на улице, в толпе, сидя за ноутбуком. Он смотрит на нее глубоким взглядом, проникающим в душу, а Юля – о, она уверена! – Юля отвечает ему тем же. Она знает его печаль, не зная о нем ничего. А он – знает ее печаль. Просто из-за того, что их взгляды пересеклись. Вот идет человек из пещеры. Европеец, но вряд ли испанец. Хоть и бурый от загара, он каждый день прогуливается в одно и то же время. Ему просто необходимо быть среди людей, потому что он не заводит друзей стыдясь своего статуса бездомного. И так каждый человек, каждая семья раскрылись ей по-новому (всех здесь не вместить, да и ни к чему). Юле было жаль их всех, и всех хотелось обнять и обласкать, и всем сказать доброе слово. Она мысленно растекалась по асфальту вместе с лучами заходящего солнца и вбирала в память запахи – смесь из разных ресторанов и кухонь, приправленную неприятными кошачьими ароматами, – а также яркий цвет пестрых тропических растений и звуки шумной многоголосой улицы. Из какой бы кто ни был страны, из какой бы кто ни был культуры, все эти люди стали дороги Юле, оттого что причастны к ней. Их приезд сюда необязательно означал победу над требовательной и подчас несправедливой жизнью, победить которую можно было, наверное, лишь умерев… Однако каждый из них все же отстоял свое право на Тенерифе. А это было уже что-то. Когда приехала Людмила Петровна, она внезапно переменила свое отношение к женихам Юли и с большим волнением ждала встречи с Йоханом, даже боялась произвести на него плохое впечатление, опасалась навредить отношениям дочери с ним. Оттого она все время в его присутствии говорила какие-то неправдоподобные вещи про себя, про Юлю, про их жизнь, приукрашивая ненужные детали, – к счастью, Йохан не понимал ее слов, а Юля старалась переводить не дословно. Но уже через день после ее приезда наступил момент расставания с заветным островом, когда первым улетел на работу Йохан, а затем Юля. Она хотела проводить его до аэропорта, но он настоял на том, чтобы она не моталась обратно на такси, а осталась дома. В тот вечер, сразу после его отъезда, Юля с Катей пошли на пляж, который всегда пустел очень рано – не позднее шести вечера, хотя было еще тепло и часто ветер стихал именно в это время. Юля не представляла, как она будет жить дальше, не зная, когда она услышит его голос. Он обещал позвонить сразу как прилетит, но сдержит ли слово, не забудет ли? Но Йохан не сдержал слова. Он позвонил намного раньше, еще из аэропорта, сразу после того, как прошел паспортный и таможенный контроль и досмотр, чтобы признаться ей, что он уже безумно соскучился. Эпилог Спустя год Поздно вечером Юля переписывалась на форуме с соратницами по несчастью, с которыми познакомилась еще в первую госпитализацию в НИИ. Они с удивлением спрашивали ее, как она не побоялась сначала увезти Катю на Тенерифе, а затем и вовсе переехать в другую страну. – Неужели не страшно было? – спросила ее женщина с ником Smerkala. – Страшно поначалу, – отвечала Юля, – Но знаешь, на Тенерифе как раз произошел переломный момент в моей жизни и моем сознании. Я очень много медитировала по ночам, благо смена обстановки способствовала. Я где-то читала, что мы утрачиваем наши силы к изменению реальности из-за того, что наше сознание замусорено мыслями – самыми бытовыми и, главное, бесконечными. Попробуй не думать ни о чем хотя бы минуту, и поймешь, что это невозможно! Но именно после того, как ты очищаешь разум от мыслей на две минуты, сразу после этого ты можешь менять реальность, загадывать желания и делать так, чтобы они сбывались. – И получалось? Я как-то пробовала смотреть на свечку и не думать, так такая пошлость лезла в голову, что лучше было начать думать, чем слушать этот вздор. – Вот именно! Я долго искала способ заткнуть в себе этот словесный поток. И потом нашла. Я представляла себе бескрайнюю звездную ночь в начале времен. Когда не было прошлого, все только началось, будущее было сокрыто, а значит, мыслей не было. И вот мы первые существа на Земле, смотрели на звезды и ни о чем не думали. А затем мы перемещались в людские тела. И вот я открываю глаза в ночи и вижу себя в этой комнате, незнакомой. А рядом лежит ребенок, неизвестный мне. Я не знаю своего прошлого и прошлого ребенка. Я познаю этот мир с нуля. И в этой новой жизни мой неизвестный ребенок здоров, потому что у него, как и у меня, нет прошлого. В этот-то момент и загадываю желание и убеждаю Вселенную в том, что Катя здорова. Наши потомки из других измерений и тысячелетий слышат меня и помогают – такова сила Рода. И по многу раз представляю себе, что прошлого не было: нет никаких прямых доказательств, что оно было, кроме наших достижений и приобретений, но и они могут быть нарисованными. Отсекаю прошлое любыми способами, отсекаю обиды, боль, неприятие других людей. Самые злостные обидчики становятся нейтральными людьми, все становится – безразлично, и все – едино. А утром просыпаешься свежий, как огурчик, настроение прекрасное, в памяти больше не ворошишь обиды, несчастья, которые тебе принесли другие люди, никого в мыслях не ругаешь больше. И так каждый день – каждый день полная эмоциональная и мысленная перезагрузка, ты освобождаешься не только от страха, но и от всех отрицательных эмоций в принципе. – Какая ты молодец все-таки, я бы так не смогла, – писала ей подруга Smerkala. – У каждого свой путь, свой способ, своя молитва. Ты же помнишь, я тебе рассказывала про Надежду, которая обращалась к нетрадиционной медицине и выходила дочь так, что она теперь не принимает препаратов в принципе, что с ее диагнозом невозможно. – Так-то это все так, но врачи пугают, что все эти гомеопаты и прочие еще больший вред могут нанести. – Могут. А могут и в больнице вред нанести, нам же ведь назначили неправильное лечение вначале. – Это да. Кому же верить? – Только материнскому сердцу, – отвечала Юля. – Оно одно ответ на все. Она постаралась завершить переписку, потому что не любила открывать свои мысли посторонним: как бы ни был полезен ее опыт для других, вряд ли кто-то услышит и поймет ее, вряд ли кто-то повторит ее путь. Никто из людей не любил наставлений; что же, у каждого своя воля. В новой однокомнатной квартире Антон не смог сделать ремонт, на который так надеялась его новая супруга: денег хватило только на то, чтобы поклеить новые обои на неровные стены. Ветхие белые облупившиеся двери он покрасил, но из-за большого количества обкрошившейся краски в старом слое их поверхность стала еще более неровной. То же произошло и с окнами. А потом эти и без того несимпатичные рамы пришлось подклеить утеплителем, так как иначе зимой квартиру продувало насквозь. На кухне было очень неуютно: предыдущие жильцы очень плохо убирались последние тридцать лет, отчего когда-то диковинный заграничный гарнитур был сплошь покрыт засохшим жиром и плесенью. Все это нужно было просто снести и вынести из квартиры. Ванную с туалетом они хоть как-то отмыли, но потом перестали мыть: ведь жене его было не до уборки, а сам Антон боялся дотрагиваться до таких древних, заржавевших санузлов. У них могли бы остаться хоть какие-то деньги, хотя бы на туалет и ванную, если бы его жена не решила рожать по контракту в самом дорогом роддоме города, а потом не потратила декретные выплаты на очень неплохую коляску и кроватку. С рождением ребенка их финансовое положение ухудшилось: расходы с каждым днем росли. Сначала они стали постоянно покупать в аптеке бесконечные лекарства: каждый раз, когда они показывали ребенка педиатру, врач выписывал 5–6 препаратов, причем каждый раз новые. Затем им пришлось закупать смесь, так как ребенок отказался от груди. Смесь «Малютка», которую давали бесплатно в поликлинике, сразу вызвала аллергию, пришлось покупать импортную. К этому еще добавились расходы на бесконечные памперсы, одежду. Жена кричала, что ребенок должен быть только в зимних и осенних комбинезонах Kerry, а Антон не мог понять, как можно было отдать треть зарплаты за вещь, которую ребенок будет носить всего три месяца. Зарплаты зачастую не хватало, и приходилось занимать у знакомых и коллег за неделю-две до получки. Теперь он уже корил себя за то, что они расписались и вписали его имя в свидетельство о рождении, вместо того чтобы оформить пособие матери-одиночки. Сегодня был выходной, а это означало, что можно было наконец расслабиться. Проснувшись ближе к 12, Антон сразу сел за компьютер, не умываясь и не бреясь. Впереди его ждал огромный виртуальный мир игр. Жена несколько раз подходила к нему и пыталась сорвать с него наушники. – Ты поможешь мне с ребенком или как? – она держала визжащего ребенка с таким видом, словно он был чужим и она не знала, как с ним сладить. – А че он орет-то? – А я почем знаю? Ты отец, займись хоть немного сыном, весь день просидел за компьютером! Можно мне отдохнуть? – Я ничем не помогу все равно, – пожал плечами Антон, зевая. – Со мной он так же будет визжать. Ты мать, ты и занимайся. Я и так всю неделю работаю. – А я, по-твоему, не работаю? – крик жены перекрыл визг ребенка. Но Антон уже не слушал ее. От этих разговоров он начинал проигрывать, и нужно было скорее наверстывать упущенное. В перерыве между раундами он зашел на Фейсбук, и тут же покраснел: первый пост, который он увидел, был пост Юли. На фотографии она была вместе с Катей в очередном немецком городе, Дортмунде. Она часто размещала такие посты, словно они каждые выходные куда-то уезжали, как будто ее новый муж был настолько обеспеченным, что мог содержать и жену, и приемную дочь, и брать их в путешествия. А еще ему казалось, что она намеренно хвасталась перед всеми своим богатством. Ему хотелось бы видеть, что худое лицо Кати несчастно, чтобы убедиться, что она страдает вдали от родины и отца, под опекой чужого человека. Но лицо ее, хорошеющее с каждым разом, словно по заказу, сияло на всех фотографиях. Судя по всему, ей было совершенно все равно, что ее родной отец прозябал в нищем городе. Временами Антон задавался вопросом, почему после того, как Юля выставила его вон, он не вспоминал о дочери, словно не испытывал никакой тоски по ней. Порой ему хотелось скучать, он даже насильственно вынуждал себя думать о ней. И если на какое-то мгновение ему удавалось начать тосковать по ней, то тут же на смену этому робкому ощущению где-то глубоко внутри приходило острое понимание того, что ему просто-напросто все это было не нужно. Тоска по дочери, да еще нездоровой дочери, с которой он все равно не будет больше вместе, – для чего ему эта печаль? К чему? Ничего не приходило на ум. Более того, он не мог найти ответа, зачем ему вообще была дана дочь и для чего он когда-то стал отцом – непонятная, навязанная роль. Нет, Антон бы лгал себе, если бы продолжал убеждать себя в том, что Катя ему еще была хотя бы отчасти дорога. Он знал про себя, что любит Катю только тогда, когда она рядом. Когда она далеко – в душе его нет никаких чувств к ней. Отрезанный ломоть, вот что она для него. Он еще несколько раз пролистал фотографии Юли с дочерью. «Какое, однако, самодовольное лицо у нее!» – подумал он, разглядывая улыбку своей бывшей жены. На миг ему показалось, что этот пост был выложен для него одного, чтобы задеть его, чтобы вызвать в нем зависть. Даже Катя – и та вдруг выздоровела, словно хотела показать ему, что без него и ей лучше. Антон закрыл глаза, полностью отдаваясь внутренним ощущениям: кипяток зависти ошпарил все внутри, лишая его способности думать и чувствовать что-то еще. Через несколько минут он оправился от болевого шока и открыл глаза, но черные круги застилали все вокруг, и он уже не видел экрана компьютера перед собой. Как и всякий эгоистичный, недалекий и слабый человек, Антон обладал весьма удобным качеством: проблемы и беды окружающих казались ему всегда ничтожными, а свои – непреодолимыми. Если кто-то болел, он знал, что нужно щадить этого человека, но не потому, что ему было жаль его, а потому что другое поведение вызвало бы осуждение окружающих. Справиться с осуждением многих сложнее, чем с осуждением одной жены, поэтому лучше было не рисковать.