22 сентября роты срочно были переброшены на северную окраину села Дальник, на ликвидацию ожидающегося прорыва. Когда они прибыли на место назначения, их сразу ввели в бой. Бойцы продвинулись метров на 200–300. Но наступление было остановлено сильным огнем противника из пулеметов и минометов. Высланные на поддержку наступления рот три танка были подбиты артиллерией противника, один — вместе с экипажем… Наступление захлебнулось. Наибольшие потери личного состава были в ночное время, когда бойцы старались пополниться боеприпасами и продовольствием, и вообще в ночное время противник постоянно вел тревожащий пулеметный огонь. Свидетельством активной обороны Одессы является двухдневный бой в начале октября в районе Дальника. Части регулярной Красной армии разгромили тогда четыре батальона румынской пехоты, 75-й пехотный полк 27-й немецкой дивизии. Самым ужасным было то, что этот бой проходил в те дни, когда большинство воинских частей, оборонявших город, уже бросили его и эвакуировались в Крым… Под Дальником солдаты стояли насмерть, еще не зная, что на помощь им никто не придет… Никакого подкрепления не будет… Командование уже приняло решение бросить Одессу, отдать ее врагу… Дальнейшая хроника деятельности этого героического подразделения остается фактически неизвестной. Журнал боевых действий отряда оказался уничтожен. По отдельным документам был установлен руководящий состав отряда особого назначения. Командир отряда — П. И. Демченко (бывший начальник школы милиции), комиссар отряда — Самойлов. Начальник штаба отряда — Н. Г. Барышников. Секретарь партбюро — Рыбаков. Командиры рот отряда — Харченко, Матузный, Сидоров… Красноармейская газета войск НКВД «На защиту Родины» под заголовком «Мужественный командир» описывает один из боев так: «26 сентября 1941 года недалеко от Одессы велось ожесточенное наступление немецко-румынских войск. Наши части отходили под ударами превосходящих сил противника. Фронт был прорван в нескольких местах. На ликвидацию прорыва был послан отряд войск НКВД под командованием Барышникова. Будучи начальником штаба отряда, он все время находился на линии огня, умело управляя боем. Поднимал дух бойцов. Пять раз в этот день враг бросался в атаку, но был отбит с большими для него потерями. Точно призывной набата, несся клич командира: «Бей их, гадов, всех до единого!» Отряд войск особого назначения, как и все работники милиции Одессы, оставили город по приказу Ставки. В ночь на 8 октября личный состав рот с переднего края был отправлен в эвакуацию, в тыл. Рядовой и сержантский состав был передан 95-й стрелковой дивизии непосредственно у командного пункта генерал-майора Воробьева в Холодной Балке. Офицерский состав был эвакуирован 10 октября в Крым. Однако часть сотрудников милиции, в частности, работники уголовного розыска и офицеры различных управлений НКВД, были поставлена перед непростым выбором: им предлагалось остаться в тылу для организации подпольно-партизанского движения, после того, как город будет занят врагом… Выбор этот был страшным. Тогда еще никто ничего не знал, но все понимали, что это был выбор между, возможно, тихой, спокойной жизнью в эвакуации и долей предполагаемого смертника. Как бы там ни было, но участь сотрудника НКВД, оставшегося в тылу, в оккупированном городе, при разоблачении была бы незавидна. У него не было ни единого шанса спастись. В полном смысле это был выбор между жизнью и смертью, между обыденным существованием и героизмом. Никто никого не принуждал, каждый самостоятельно решал свою судьбу. Все прекрасно отдавали себе отчет в том, каких усилий потребуется не только для того, чтобы заниматься подпольной деятельностью, но и просто выжить. Поэтому большинство сотрудников НКВД и милиции, да и все, кто мог, предпочли эвакуацию… Но были и те, что остались. Это одна из самых темных, трагических страниц истории Одессы, и все это еще требует детального изучения. Остались герои. По непроверенным данным, таких было 45 человек… Глава 26 В ночь на 16 октября в Одессе вовсю свирепствовала паника. Потерявшие человеческое достоинство люди грабили магазины, тут и сям начиная драки. Трупы валялись прямо на улицах, и над всем этим раздавался несмолкаемый грохот бесконечной бомбежки… выстрелы… крики… И гул самолетов — гудящей смерти. Окна комнаты Крестовской выходили во двор, поэтому крики соседок моментально донеслись до ее комнаты. Накинув старенькое пальто, Зина выскочила во двор. — Румыны! Румыны входят! Уже в городе! Скоро будут на Ришельевской! — звучало со всех сторон. Толстая соседка с первого этажа, торгующая самогоном, тут же потащила какой-то мешок в подвал. Начался хаос — люди то выскакивали из квартир, то снова туда забегали. Зина ринулась на Ришельевскую. В центре города творилось что-то ужасное. На Ришельевской уже была огромная толпа, раздавался звук выстрелов, похоже, из винтовок. Давка стояла ужасная, и над всем звенел, не прекращаясь, крик, превратившись в какое-то гудящее облако. Не обращая внимания ни на что, раздирая толпу руками и коленями, Зина пробилась в первые ряды. То, что она увидела, потом долго не давало ей заснуть: совсем низко, просто над землей, летали румынские самолеты. А по улице тянулась вереница грузовиков, колонны различных машин. В них сидели румынские и немецкие солдаты. Впервые в жизни Зина видела так близко фашистскую форму… Но самым страшным было другое: толпа, которая приветствовала врагов… Женщины кричали «ура» и бросали под колеса грузовиков цветы. Мужчины, в радостном порыве размахивали головными уборами. Какие-то старики и старухи, вытащив из дома старинные иконы (когда только успели?!), протягивали их навстречу колоннам… И — заискивание на лицах, угодничество, лицемерная подлость… Зина не верила своим глазам… Как такое могло быть?! Машины часто останавливались, и женщины буквально облепляли их. Многие из них, бросившись со всех ног, протягивали румынам папиросы, табак, печенье… Еще совсем недавно эти самые люди ходили на праздничные демонстрации под красным флагом, боялись друг друга и писали доносы на тех, кто критикует советскую власть. И эта же самая толпа начала распинаться перед врагами, перед теми, кто пришел с войной на их землю… Зина стояла в первых рядах, испытывая мучительный стыд. Глаза ее сами по себе наполнялись слезами, и очень скоро одна слезинка покатилась по ее щеке. Затем — еще и еще. Она смахивала их рукой… Ей хотелось кричать, забраться в самую середину этой толпы и кричать: вы что, думаете, униженное заискивание перед фашистами спасет вас от смерти, от страха, от мук? Чьи руки вы лижете — руки, которые пришли за вашей жизнью? Псы! Жалкие, униженные, раболепные псы! Не спасет вас это! Не спасет! Но она молчала. Она понимала: здесь уже ничего нельзя сделать. И еще — она нужна Бершадову. Теперь Крестовская поняла: она среди тех, кто будет уничтожать этих тварей до последней капли крови. Свою жизнь положит на это, если потребуется. И не за красный флаг, не за Советский Союз. А потому, что эти твари с ненавистью и злом пришли на ее землю, навязав унижения и мучительный страх. Предать себя — означало предать Одессу, ту Одессу, с которой ее душа срослась каждой своей клеткой, которая была не просто городом, а любимым, близким, живым и родным существом! За нее, за эту Одессу, на лице которой остались кровоточащие шрамы разрушенных, исковерканных домов. За траншеи с трупами, где в этих траншеях были они, уничтоженные дети Одессы, погибшие на своей собственной земле. И Зина знала, что отдаст свою душу за это — чтобы отомстить за страх, кровь и боль. Чтобы город ее, самый светлый и прекрасный, город ее сердца, был свободным. Она не струсит, не сдастся. И ни при каких обстоятельствах не отступит. А пока, стиснув зубы и вытирая бегущие слезы, Зина стояла и смотрела, как на землю ее надвигается смерть… Грабежи и убийства начались сразу же — на следующий день, 17 октября. После вступления захватчиков в Одессу город был объявлен административным центром румынского оккупационного губернаторства Транснистрия, занимавшего территорию между Днестром и Южным Бугом. Созданная в городе администрация была румынской, однако по многим вопросам ее деятельность фактически координировалась немцами. Нацисты, в частности, руководили организацией карательных операций и уничтожением евреев. В квартиру Крестовской военный патруль пришел накануне, к вечеру 16 октября. До этого, еще днем, одна из соседок шепнула Зине, что дворникам всех домов велено составлять списки квартир, где живут евреи, коммунисты, бывшие военнослужащие и сотрудники НКВД. Та же соседка протянула Зине дешевенький пластмассовый крестик на черной веревочке: — На, надень и больше никогда не снимай! — Да я в Бога не верю, — попыталась отказаться Зина, но соседка не дала ей договорить. — Это уже все равно — веришь ты или не веришь. А твою жизнь он спасет. Немцы сразу по квартирам начнут искать евреев. А какой еврей крестик наденет? То-то и оно… Зина надела крестик только потому, чтобы не обидеть добрую женщину, проявившую о ней такую заботу. А потом — позабыла снять. Так этот крестик и остался на ней. В длинном коридоре коммунальной квартиры, где жила Крестовская, появились двое румын, немец и дворник. Всем жильцам было велено выйти из комнат и выстроиться в коридоре. Женщины прижимали к себе детей, те плакали. Патруль заходил в каждую комнату и переворачивал все пожитки вверх дном. Они забирали самое ценное: иконы, золотые и серебряные украшения, добротную одежду, еду… Когда поравнялись с Зиной, немец окинул ее злобным взглядом и на ломаном русском рявкнул: — Коммунистка, жидовка? — Нет, нет, — Зина машинально схватилась за дешевенький крестик, яростно замотала головой. Все внутри у нее сжалось от ужаса. Потом она услышала, как румыны роются в ее комнате, переворачивают мебель. Они забрали вазу, несколько фарфоровых тарелок, початую бутылку коньяка и… пудру. Самое ценное, что у нее было — несколько золотых и серебряных украшений, часики, браслет со змейкой, подарок Бершадова, мамин сервиз — Зина предусмотрительно спрятала под полом, соорудив самодельный тайник под шатающимися половицами, — она уже знала, что будут грабить. Из их дома увели две еврейских семьи, и пожилую соседку Зины тетю Песю, работавшую учительницей музыки. Ей было 67 лет. На ломаном русском немец приказал ей взять с собой все самое ценное, и тетя Песя взяла ноты произведения Бетховена «Прощание с Элизой»… Когда им велели разойтись, в окно Зина видела, как вместе с другими евреями тетя Песя стояла во дворе, прижимая к груди свое самое ценное имущество — ноты Бетховена, щурясь на закатный свет добрыми, старческими, подслеповатыми глазами… Из подъезда напротив во двор выволокли мужчину средних лет в гимнастерке, раненого в боях под Одессой. После взятия города он прятался дома, у родных. Несмотря на раненую ногу в кровавых бинтах, пытался бросаться на румын. Во дворе появился еще один патруль — из немцев. Раненого сбили с ног и стали бить прикладами, и били до тех пор, пока он не затих, превратившись в груду бесформенного мяса посреди кровавого моря во дворе. Потом евреев выстроили в колонну и увели. Женщины плакали, не скрывая слез. — На Соборной площади люди висят, и на Куликовом поле, — услышала Зина шепот старой соседки, той самой, которая дала ей крестик. — И Александровский проспект — там тоже виселицы ставят… Утром 18 октября Зина шла по улице Льва Толстого к 121 школе. Но на подходе ее остановили патрули. Это были не только немцы и румыны — в основном местные, одесситы, поспешившие предложить свои услуги румынской полиции. Набор в полицию шел полным ходом. Зина попыталась их обойти, но один из полицаев снова преградил ей путь, легонько тронул за плечо: — Не ходи, сестрица. Улицы перекрыты. Облава будет. — Какая облава? — У Зины перехватило дух. — С Соборки и Коблевской жидов выводят. Улицы перекрыты. Зина машинально схватилась за сердце. Коблевская… Виктор Барг! Оттолкнув полицая, она со всех ног рванулась к Коблевской. Колона людей стояла прямо на мостовой. Крестовская увидела испуганные лица детей, которые прижимали к себе любимых плюшевых мишек и кукол, стариков, трогательно поддерживавших друг друга, женщин, держащих на руках маленьких детей… — Из 43-го номера по Коблевской всех жидов вывели… — донеслось до Зины. Не помня себя, она бросилась к колонне, страшно крича: — Витя! Витя! Барг стоял в самом начале колоны. Он был один. В руке сжимал небольшой чемодан. Он услышал ее, обернулся. Его глаза наполнились слезами. — Зина! Не ходи… Не ходи со мной… В этот самый момент поступила команда идти. Людей, стоящих в колонне, принялись подталкивать прикладами. Они медленно двинулись вниз по Коблевской, завернули на Дворянскую. Зина все время шла рядом. Вокруг было полно зевак. Многие с интересом сопровождали колону евреев, любопытствуя, куда их поведут. — Не ходи! Зина! Возвращайся домой! Уходи! — снова услышала она голос Виктора, но Крестовская не могла заставить себя уйти. Это было выше ее сил. Она не понимала, что происходит, куда, зачем ведут этих людей. В голове билась только одна мысль: спасти, спасти Виктора! Узнать, куда их отведут. Устроить побег! Не дать ему умереть… Колона завернула на улицу Новосельского. Там уже было очень много румын, они прикладами винтовок начали отгонять зевак. Не видящую ничего перед собой Зину, стремящуюся вперед, перехватил молоденький румынский солдат. Он схватил ее за руку, быстро швырнул в ближайшую подворотню, закрыл дверь и стал снаружи. Крестовская попыталась было вырваться, но он подпер собою дверь. — Не ходить… Нет… — на ломаном русском все повторял он. Но минут через десять он все же отошел от двери, и Зина выбралась наружу. Колона уже входила в простенок, во двор между двумя трехэтажными домами, по узкому проходу, под конвоем румынских и немецких солдат. Барга Зина больше не видела. Она пыталась протиснуться в узкий проход, но ее не пустили немцы. И тут она увидела невероятное — молодая еврейка несла на руках маленького ребенка, не старше одного года, и вдруг отворилось окно на первом этаже, и какая-то женщина, высунувшись до половины, выхватила ребенка из ее рук и быстро захлопнула окно. Другие люди в колоне быстро прикрыли эту сцену. — Спасите его… — все повторяла и повторяла несчастная мать. И тут же заливалась счастливым, безумным смехом… В глубине двора виднелся огромный дровяной склад — длинный дощатый барак. Всю колонну заводили туда, внутрь. Когда последний человек оказался в бараке, немцы заколотили бревнами двери. Затем солдаты с автоматами окружили барак по периметру. Зина видела, как солдаты льют бензин из огромных канистр. Прижав руки ко рту, заглушая рвущийся из нее крик, она стояла и видела все — и людей, которых барак словно втягивал в себя, и канистры в руках нелюдей, и то, как они спешили… Раздалась короткая команда. Несколько солдат выстрелили из огнеметов. Дощатое сооружение вспыхнуло, как спичка. Евреев, запертых в деревянном складе, сжигали заживо. Послышались истошные людские крики. Из автоматов немцы расстреливали тех, кто пытался выломать доски из стен, вылезал в окна. Пламя бушевало вовсю. Страшный запах горелого человеческого мяса пришел с дымом. Там, внутри этого огненного жерла, вместе с другими людьми умирал Виктор Барг. Зина упала на колени, раздирая лицо руками, потом рухнула ничком на землю, пытаясь вдавиться в нее лицом. Кровь, смешанная с землей и слезами, стекала по ее щекам. Но она не чувствовала боли. Она умирала, буквально умирала от этого ада… В огненном котле были они все — женщины, старики, дети, Виктор… Зина рвала себе лицо, чтобы не кричать. Какой-то мужчина рывком поднял ее на ноги, потащил в сторону, вывел из страшного двора.